— А ведь так гораздо легче, дорогой Ганс, — сказала она. — Благодарю вас. Однако сколько я вам должна?
Но Ганс только печально и укоризненно покачал головой.
— Ну, как хотите, — произнесла Герта. — Так не купите?
— Не могу, фрейлейн, — ответил Ганс.
— Так до свидания и еще раз спасибо, а косы — сюда. И Герта раскрыла сумку. Ганс бережно опустил в нее косы.
Герта подвязала косынку, пожала руку Гансу и бодро вышла из лавочки.
В просторном зале ратуши было тесно. Толпа почти исключительно состояла из женщин. За большим столом сидел пастор и один из городских советников и принимали пожертвования. Перед ними были грудами навалены кольца, серьги, браслеты, различная серебряная и золотая утварь — кубки, тарелки, кофейники и проч. На другом конце стола лежали также грудой железные кольца с заветной надписью:
«Gold gab ich fur Eisen».
Герте долго пришлось ждать очереди, хотя все делалось быстро и просто. Женщины молча клали на стол принесенные вещи и отходили к другому краю, где выбирали железное кольцо.
Но чем ближе подходила очередь, тем чувство робости и стыда все более овладевало Гертой. И когда, наконец, она очутилась на виду у самого стола, со своей сумкой в руке, она вдруг растерялась до такой степени, что не могла произнести ни слова.
Пастор в недоумении поднял на нее глаза, но, заметив ее смущение, ласково произнес:
— А вы что, мое дитя? Вы что‑то хотите сказать?
— Да… я, — начала взволнованно Герта, теребя свой мешок. Но, увидя улыбочки, промелькнувшие на некоторых лицах, вдруг овладела собой и закончила: — У меня нет золота и серебра, как у этих дам. Я принесла, что могла.
Она раскрыла свою сумку и положила перед изумленными членами комитета на стол две тяжелые золотые косы. Окружающие с любопытством вытянули шеи.
— Вот, — продолжала Герта, — это мои волосы. Парикмахер сказал, что они стоят дороже десяти талеров. Я больше ничего не имею.
Шепот удивления пробежал в толпе. Члены комитета молча смотрели то на молодую девушку, похожую теперь на Эндимиона или Ганимеда, то на лежащие на столе пышные волосы.
Первый пришел в себя пастор.
— От имени родины благодарю вас, прекрасное дитя, — в волнении начал он. — Эти волосы стоят дороже, они стоят бесконечно дороже, как выражение высокого чувства!
Он торопливо отошел к концу стола, взял горсть железных колец и, подойдя к Герте, сказал:
— Дайте вашу руку. Никогда это святое кольцо не отдавалось за более благородную жертву.
Он выбрал из кучки колец небольшое кольцо и сам надел его на тоненький пальчик смущенной Герты.
— Да благословит вас Бог, дитя, — торжественно произнес он. — Скажите нам ваше имя.
— Дочь музыканта Гардера Герта, — тихо ответила девушка.
На нее уже смотрели с почтением. Пожертвовать кольцо или серьги — это довольно просто, но расстаться с таким природным украшением, отдать часть своей красоты — это слишком большая жертва для женщины. Недаром сами бессмертные боги пожалели великолепные волосы красавицы Береники и обратили их в блистающее созвездие.
Не одна из присутствовавших женщин в глубине души решила, что была бы неспособна на такую жертву…
Радостная и гордая вышла Герта на улицу. Словно она исполнила долг, давно тяготевший над нею. Одно ее удивляло — это, как казалось ей, преувеличенность похвал. Правда, она с грустью расставалась со своими косами, которыми любовались даже встречные, но все же это не стоит таких похвал. Она с гордостью глядела на свое железное кольцо.
Дожидавшийся ее на улице Рыцарь словно понял ее настроение и встретил ее радостным лаем.
Но Герта не была бы женщиной, если бы ее изредка не тревожила мысль, не очень ли обезобразила она себя и как взглянет на нее теперь этот красивый русский офицер?
IV
В просторной комнате, с окнами, выходившими в сад, у стола в глубоком мягком кресле сидел главнокомандующий союзными армиями светлейший князь Кутузов — Смоленский. На нем была теплая серая куртка с фельдмаршальскими погонами, украшенная Георгиевской звездой. Ноги фельдмаршала, укутанные меховым одеялом, покоились на высокой подушке. Одутловатое желтое лицо князя с отвислыми щеками и тройным подбородком имело болезненный и угрюмый вид. На широком львином лбу резко легла между бровей глубокая складка. Только единственный глаз светился по — прежнему затаенной, глубокой невысказанной думой…
С каждым днем фельдмаршалу становилось хуже. Он не испытывал никаких страданий, но силы его быстро таяли. Он с большим трудом уже мог подниматься с кровати или кресла. Он угасал заметно для всех окружающих. Но острый и проницательный ум его не мерк. Старый воин даже с ложа смерти зорко следил за событиями… Но он был одинок. С ним считались теперь только для вида.
На другом конце стола, окруженный бумагами, сидел молодой генерал в мундире с Аннинской звездой и Георгием в петлице. Это был любимец светлейшего, его бывший ученик в сухопутном кадетском корпусе, а теперь адъютант и помощник начальника его штаба, Карл Федорович Толь.
Бледное лицо Толя было гладко выбрито. Высокий кок надо лбом искусно взбит, височки ровно зачесаны вперед. Новый мундир застегнут на все пуговицы. В этом отношении Толь старался подражать императору, которого никто, даже в походе, при всех неудобствах военной жизни, не видел в неряшливом виде. Между тем Толь не был штабным франтом. Он прошел суровую боевую школу, начиная с итальянского похода бессмертного Суворова, где он сумел заслужить похвалу великого вождя и дружбу «не знавшего страха» Милорадовича, и кончая компанией минувшего года.
Толь сидел неподвижно, не прерывая молчания. А фельдмаршал не отрываясь смотрел на лежавшую перед ним на столе карту, и его старческие губы шевелились, словно он что‑то шептал.
Из соседних комнат доносился гул сдержанных голосов, в открытые окна врывался заглушённый шум улицы за садом.
— Да, — произнес словно про себя фельдмаршал, откидываясь на спинку кресла, — пора остановиться.
— Что изволите сказать, ваша светлость? — спросил Толь, наклоняя голову.
Кутузов взглянул на него и, слабо ударяя обессиленной рукой по карте, раздраженно произнес:
— Ну да, конечно, перейти Эльбу легко!.. Да как вернуться? С рылом в крови!.. Вперед! Вперед! — продолжал он. — Освободили Берлин — угодили немцу, да кой черт в этом! Да их Блюхеру вахмистром быть, а не армией командовать… Этот генерал «вперед»… А я бы ему по… — Он тяжело перевел дух, потом закрыл глаза и коротко приказал: — Пиши, графу Витгенштейну.
Толь наклонился над столом и написал титул бумаги.
— Когда маршал Ней двинется к Дрездену из Франконии, — медленно диктовал фельдмаршал, — тогда, без всякого сомнения, корпус, концентрированный около Магдебурга, сделает диверсию на Берлин. В сем случае, не обращая на сие движение никакого внимания, извольте помышлять только о соединении с Блюхером и с главною нашей армией. Отделясь же от Дрездена, ослабите в сем месте силы наши так, что неприятель будет в состоянии прорваться чрез Эльбу и открыть сообщение с Варшавским княжеством. Оставя же Берлин несколько и на воздухе, удержите нашу главную операционную линию.
Кутузов замолчал.
— Король прусский не согласится оставить свою столицу «на воздухе», — заметил Толь, — его величество тоже.
— Тогда припиши: «Прусский двор сам видит необходимость сего», — спокойно добавил Кутузов.
Толь с удивлением взглянул на старого фельдмаршала, но не посмел задать вертевшийся на языке вопрос.
В это время на пороге показался молоденький адъютант и доложил:
— Лейб — медик его величества короля прусского профессор Гуфеланд просит позволения войти к вашей светлости.
Кутузов промолчал, пожевал губами и потом произнес с легкой иронией:
— Что ж, пусть войдет. Не будем обижать нашего дорогого союзника.
Адъютант исчез и через минуту пропустил в комнату человека в длинном черном сюртуке, с холодным важным лицом, с острыми, блестящими глазами.
Он низко поклонился фельдмаршалу.
— Как чувствует себя ваша светлость? Его величество очень обеспокоен.
— Его величество очень добр, — ответил Кутузов. — Я чувствую себя прекрасно, дорогой профессор. Ваши порошки действуют чудесно.
Гуфеланд взял стул и сел рядом с фельдмаршалом. Несколько мгновений он пристально глядел в лицо князя, потом попробовал его пульс и наконец сказал:
— Лихорадка еще не прошла, но она пройдет. Будем продолжать. Ваша светлость одержит еще не одну блистательную победу… Я пропишу вам еще микстуру.
Гуфеланд подошел к столу и начал писать рецепт. Кутузов следил за ним, и легкая полупечальная, полунасмешливая улыбка скользила по его пухлым губам. Гуфеланд кончил и встал.
— Вечером я еще навещу вашу светлость.
Кутузов кивнул головой.
— Скажите, профессор, — вдруг спросил он, — что по вашему мнению, делает актер, сыграв свою роль?
Гуфеланд остановился и с удивлением взглянул на князя.
— Но я думаю, ваша светлость, что тогда он уходит со сцены, — ответил профессор.
— Вот именно, — медленно произнес Кутузов, — тогда он уходит со сцены. До свидания, дорогой профессор, до вечера.
Он снова кивнул головой и наклонился над картой. Гуфеланд поклонился и вышел.
Когда дверь за ним закрылась, Кутузов поднял голову и, указав взором на лежащий на столе рецепт, сказал:
— Брось это, Карлуша, туда же.
Толь молча встал, взял рецепт, разорвал его и бросил в камин. Это проделывалось со всеми рецептами знаменитого профессора. Сперва Толь пробовал возражать, убеждал испытать действие лекарства, но встречал в ответ короткое «брось».
И в глубине души он чувствовал, что его старый покровитель и вождь прав. Еще живой, он уже уходил из жизни. Он был лишним. Это чувствовал не только он сам, но и все окружающие его. Окруженный почти царственным почетом, облеченный, казалось, неограниченной властью главнокомандующего, он был лишний и ненужный человек. Его приказания принимались с видимой почтительностью и отменялись государем. Командующи