Толь вышел.
VI
Зарницын, придя в штаб, сейчас же отыскал знакомого адъютанта и попросил его помочь молодым людям узнать как‑нибудь об их дальнейшей судьбе. Нелегко было вообще чего‑нибудь добиться в такой сутолоке. Наверх, где были покои светлейшего, пускали только избранных, преимущественно курьеров из действующих армий, где ближайшие к князю дежурные адъютанты или сам Толь принимали их донесения, редко допуская до главнокомандующего. А в приемных нижнего этажа была вторая толпа народу. Тут были военные всех рангов и возрастов и всех родов оружия. Адъютанты едва успевали опрашивать, принимая от некоторых рапорты и прошения. Большинство военных были в старых, потрепанных мундирах, в грубых сапогах; по их загорелым, обветренным лицам, как и по костюму, можно было безошибочно определить, что они сломали весь поход. Но здесь эти герои чувствовали себя непривычно и неловко. Было заметно, что они не привыкли к штабной обстановке и, видимо, робели, разговаривая с важными, нарядными адъютантами. Среди этой толпы выделялись щегольски одетые в новенькие, блестящие мундиры прусские офицеры. Они держались в стороне, насмешливо поглядывая на оборванных русских офицеров и перекидываясь короткими замечаниями.
Ко всему равнодушный, Бахтеев невольно обратил на них внимание.
— Посмотри, — сказал он Новикову, — похоже, что не мы пришли их спасать, а они оказывают нам великодушное покровительство.
Новиков передернул плечами.
— Они держат себя победителями, — ответил он. — Боюсь, как бы нам не перессориться с дорогими союзниками.
В это время к проходившему адъютанту подошел один из немецких офицеров и, остановив его, довольно резко произнес:
— Господин адъютант, я жду уже целый час. Соблаговолите доложить обо мне главнокомандующему.
— Вы курьер из армии? У вас донесения? — быстро спросил адъютант.
— Я не курьер, — ответил офицер, — но я адъютант генерала Блюхера.
— С донесением? — нетерпеливо переспросил адъютант. — Если с донесением, дайте его мне, я передам его начальнику штаба.
Немец вздернул голову.
— Я имею лично доложить главнокомандующему, — сказал он. — Прошу меня не задерживать. Я лейтенант гвардейского конного полка имени ее величества королевы Луизы барон Герцфельд.
— Очень рад, — сухо ответил адъютант, — но фельдмаршал слишком занят, чтобы выслушивать личные доклады каждого желающего. Напишите рапорт и подайте. А теперь позвольте мне пройти, — и, слегка отстранив изумленного барона, он прошел дальше.
Барон вернулся к группе своих товарищей и что‑то начал говорить негодующим тоном. После его слов вся группа прусских офицеров, гремя саблями и гордо подняв головы, направилась к выходу.
Бахтеев с изумлением смотрел им вслед.
— Что же это такое? — невольно произнес он, — каждый прусский лейтенант считает, что главнокомандующий обязан его принять по первому слову.
Стоявший рядом пожилой полковник с седыми усами обратился к нему и сказал:
— Я всю русскую кампанию командовал батареей, а тут вдруг получил приказ сдать ее на пополнение прусских парков… Как же это, — в волнении продолжал он, — я каждое орудие в батарее по имени звал! И что ж теперь? Теперь и я без дела. Мало того, сколько им пороху да снарядов передавали, смотри, пожалуй, и до орудий добрались. Вот я и пришел к Михал Ларивонычу. С турецкой войны знает меня. Не таковский — не выдаст.
К разговору присоединились и другие. Большинство оказалось недовольных. Кто неожиданно был переведен из армии «своего» Витгенштейна к Бюлову или Блюхеру, кто, явившись из госпиталя, вдруг находил свою должность замещенной и оставался не у дел, некоторые, как в свое время Бахтеев, были исключены из службы «за смертью». Вообще стремительное движение русских войск вперед, поспешный переход через Неман внесли в армию настоящий хаос. Не хватало провианта, пороху, снарядов. Армия таяла от болезней и изнурения, лошади падали…
Бахтеев слушал и не верил ушам… Как! При таком положении дел лететь вперед на борьбу с великим полководцем, в чужой стране!.. Сердце его сжималось от тоскливого предчувствия…
Наконец появился торжествующий Зарницын.
— Идем наверх. Главнокомандующий сейчас примет вас, — сказал он.
Наверху их встретил тот же адъютант, приятель Семена Гаврилыча, поручик Рощин.
— Подождите минутку. Сейчас я доложу о вас генералу Толю, — произнес он.
Прошло еще несколько минут. Рощин вернулся и провел их в соседнюю комнату. Там их встретил Толь.
Он очень любезно поздоровался с молодыми людьми и осведомился, чего именно они желают.
— Мы хотим поскорее попасть в действующую армию, в какой‑нибудь передовой отряд, — ответил Бахтеев.
— А, ну что ж, это нетрудно, — сказал Толь, — вы, я вижу, оба кавалеристы, — добавил он, окинув их взглядом.
— Да, ваше превосходительство, — ответил Новиков, — и если возможно, мы хотели бы получить назначение в один отряд.
— Низус и Эвриал, — улыбнулся генерал.
— И потом, ваше превосходительство, — добавил Лев Кириллович, — мы бы просились в состав отряда, находящегося под командой русского генерала.
Толь недовольно поморщился.
— Это я не понимаю, — сухо сказал он. — Мы сражаемся за одно дело, и мы все братья. Его величество не одобряет подобных чувств своих офицерах.
Бахтеев молчал.
— Впрочем, — снова начал генерал, — это пока еще не представляет затруднений.
Он подошел к столу и наклонился над развернутыми листами.
Несколько минут он рассматривал их, словно соображая.
— Отлично, — сказал он наконец, — вы хотите вперед? Мы вас назначаем в корпус Винцингероде, в бригаду генерала Ланского, в Сумский драгунский полк. Это вас устраивает?
Молодые офицеры поклонились.
— Рощин, — обратился Толь к молодому адьютанту, — заготовь приказ.
В эту минуту из кабинета фельдмаршала вышел дежурный офицер и произнес:
— Здесь ли князь Бахтеев? Его светлость желает принять его.
— Я, — ответил Лев Кириллович.
— Пожалуйте, — любезно проговорил офицер, приоткрывая дверь.
С чувством невольной робости, несвойственной его характеру, Бахтеев переступил порог кабинета. Дверь за ним затворилась. Он сделал шаг вперед и почтительно поклонился. Он давно, чуть ли не с самого Смоленска, не видел Кутузова и теперь был поражен его болезненным видом. До сих пор все слухи о болезни фельдмаршала он склонен был считать интригой со стороны его врагов, всеми силами старавшихся доказать, что старый фельдмаршал уже не годится в вожди. Но теперь он сам увидел и почувствовал, что этот старец уже стоит на краю могилы.
Кутузов поднял на него безучастный, утомленный взор.
— Ты князь Бахтеев, племянник Никиты Арсеньевича? — спросил он.
— Да, ваша светлость, — ответил Лев Кириллович.
— А, ну, здравствуй, — продолжал Кутузов, — мы большие друзья с твоим дядей, подойди ко мне. Ближе!
Лев Кириллович подошел вплотную к креслу фельдмаршала.
— Дай обнять тебя, — с чувством произнес он, — ты словно гость залетный из стран моей молодости.
Он обнял склонившегося к нему Льва Кирилловича и поцеловал его в голову.
— Ну, Христос с тобой, — начал Кутузов, — я получил письмо от князя Никиты. Он пишет, что ты молодец, да это и сам я знаю. Этих крестиков я даром не давал, — он кивнул на Георгиевский крест, белевший в петлице Левона. — Ну, что старик? Как живет? Чай, не такая развалина, как я?
Левон ответил, что дядя вполне здоров и даже несколько месяцев тому назад женился.
Слабая улыбка промелькнула в лице князя.
— Ах, он злодей! Не забыл прежних авантюр, — произнес он. — На ком же?
Левон сказал.
— И, поди, хороша? — даже несколько оживляясь, спросил князь.
Старый фельдмаршал питал слабость к красивым женщинам.
— Ее находят красавицей, — ответил Левон, невольно побледнев, до такой степени ярко промелькнуло в его воображении прекрасное лицо Ирины.
— Эх, эх! — тяжело вздохнул фельдмаршал, — суета сует и всяческая суета, — в горьком раздумье, как бы про себя произнес он.
Минутное оживление исчезло с его лица, и оно вновь приняло утомленный, болезненный вид.
— Да, — вдруг сказал он, — так оставайся при мне пока…
— Ваша светлость, — быстро ответил Левон, — я уже записан генералом Толем в Сумский драгунский полк.
— А, вот как, — тихо сказал фельдмаршал. — Ну, что ж, с Богом. Будешь писать дяде — поклонись от старого друга… Ну, с Богом, — повторил он.
Он снова обнял Левона и перекрестил его. У порога Левон обернулся и в последний раз взглянул на старого вождя.
Кутузов смотрел прямо перед собой и, казалось, уже забыл о самом существовании Левона. Он словно во что‑то вглядывался, что смутно и неопределенно рисовалось перед ним вдали.
Левон вышел на цыпочках, словно из комнаты умирающего, с тяжестью в сердце и с ощущением непривычного, странного щекотанья в горле.
— Ну, слава Богу, — с облегчением произнес Новиков, выйдя на улицу, — можем сказать: «ныне отпущаеши»… А о чем говорил с тобой фельдмаршал?
Бахтееву не хотелось, да, пожалуй, он и не мог бы передать то сложное чувство, какое он унес в своей душе после свидания со старым вождем. Это чувство бесконечной, благоговейной грусти, тайного страдания о невозвратном славном и блестящем прошлом, грызущей бессмертной мысли, старой, как мир, о тленности земного, предчувствие утраты и страх грядущего. Чувство невыразимое, похожее на то, которое иногда безотчетно наполняет душу в час вечерней зари после блистающего дня…
Бахтеев коротко ответил:
— Ничего особенного. Он расспрашивал о дяде…
— А как его здоровье? — интересовался Новиков.
— По — видимому, он нездоров, — неохотно ответил Левон.
— О, он давно хворает, — вмешался Зарницын. — Это всегда с ним бывало, когда он чем недоволен. А теперь, говорят, у них все контры с главной квартирой государя.
— Может быть, — отозвался Левон.
— А я вот что узнал, — переменил разговор Зарницын, — завтра главная армия выступает в поход. Государи тоже едут.