Несмотря на всю свою выдержку, Меттерних не мог скрыть невольного движения беспокойства. Конечно, эта переписка в достаточной мере компрометирует его политику.
— По определению императора, — равнодушным тоном заметил Нарбонн, — интрига — не политика, так как политика ведет всегда к определенной цели, а интрига вовлекает в противоречащие действия, не имеющие постоянной цели.
— Какое глубокое определение! — воскликнул Меттерних. — Вот именно поэтому мы и не можем вмешиваться в интриги, какие, как вы говорите, связывают Штакельберга с Нессельроде. Они действуют на свой риск и страх. Да мы и не интересуемся их поступками. И потом, каких еще доказательств нашего доброжелательства требует его величество император Наполеон? — продолжал Меттерних. — Разве, даже в нарушение нашего нейтралитета, мы не согласились пропустить через наши владения целый корпус Понятовского на соединение с французской армией? Разве мы не выражали открыто нашего отрицательного отношения к выступлению Пруссии?
Легкая усмешка пробежала по губам Нарбонна.
— Поменьше нейтралитета, милый граф, — сказал он, — и побольше содействия нам, вот чего хотел бы, ради взаимной выгоды, император Наполеон. А еще, — добавил он, вставая, и в его голосе послышалась скрытая угроза, — уверяю вас, что время очень дорого, момент легко может быть упущен, а император Наполеон нетерпелив. Когда я могу написать его величеству определенные, положительные условия, на которых Австрия заключает союз с Францией против коалиции? — закончил Нарбонн, глядя в лицо Меттерниха блестящими глазами.
Меттерних встал и, хотя чувствовал себя оскорбленным тоном Нарбонна, был по — прежнему холодно — спокоен.
«Надо терпеть пока», — пронеслось в его мыслях…
Этот тон был уже хорошо знаком ему. Таким тоном много лет говорили французские послы с австрийскими дипломатами. Много лет… начиная с Кампо — Формийского мира, когда Наполеон был еще просто генералом Бонапарте… Весь кипя от сознания своего унижения, Меттерних ровным голосом ответил:
— Когда соблаговолит выслушать меня его величество, кто один только может решить такой вопрос.
— Только помните, господин граф, — уже с улыбкой сказал Нарбонн, — замечательную латинскую поговорку;«Tardentibus — ossa».
— О, не беспокойтесь, господин посол, — тем же тоном ответил Меттерних, — если мы опоздали к Люцену, то теперь поторопимся в Париж.
Они взглянули друг на друга, как два авгура. Они поняли друг друга, и поняли также то, что никакие их переговоры не изменят того неведомого будущего, которое надвигалось на них — неизбежная, темная Мойра.
XIX
В лесу у Гервердской дороги расположился кавалерийский отряд. Ночь была темная, хотя звездная. У составленных ружей солдаты разводили костры и готовили свой незатейливый ужин. Слышалось ржание лошадей и оживленный солдатский гомон. Отряд состоял из двух эскадронов пятого драгунского полка. Полк находился в составе арьергарда генерала Милорадовича, прикрывавшего отступление союзной армии после поражения при Гросс — Гершене или Люцене. Макдональд следовал по пятам отступающей армии, и только благодаря доблести русского арьергарда, принимавшего на себя тяжелые удары, союзная армия могла отступить в порядке на сильные позиции у города Бауцена. Драгунский полк был, если так можно выразиться, арьергардом арьергарда. Это была первая спокойная ночь после почти двухнедельных ежедневных схваток и сражений. Но теперь царила тишина. Упорный враг отстал, или утомленный, или обдумывая новый удар. Ни один выстрел не прерывал молчания этой теплой весенней ночи. Драгунским отрядом командовал князь Бахтеев. С ним был Новиков.
Разгорались костры. Солдаты вешали над огнем свои котелки, вбив в землю толстые суки и положив на них третий. Образовывались оживленные группы. Солдаты были веселы и бодры, несмотря на усталость, как всегда бывает после боев, когда со всею силою пробуждается инстинкт жизни, когда одно сознание, что ты жив, уже действует возбуждающе.
— Дядя, а дядя, — обратился молодой лупоглазый солдат к угрюмому седоусому драгуну, важно сосавшему трубку, лежа на шинели, — кто они будут, хрестьяне али нет?
— Ты это про кого? — спросил «дядя», сплюнув в сторону.
— Да про эстых немцев, дядя Митрий, — ответил молодой солдат.
— Да про каких эстых? — вмешался другой молодой солдат, — те ли, что супротив нас, те ли, что с нами?
Дядя Митрий угрюмо взглянул на говорившего и важно заметил:
— Теи, кто супротив нас, хранцузы, хоть бы и есть вместе с ними немцы, баварцы, понял? А с нами сущие истинные немцы, так‑то…
— Все едино немцы, — не унимался молодой, — заодно в Россеи храмы грабили.
— Да я, дядя Митрий, про тех, что с нами, — сказал первый.
— Говорят, быдто хрестьяне, — ответил дядя Митрий, — только не по — нашему.
— То‑то, что не по — нашему, — оживился молодой. — Я вот, дяденька, при Гиршине видел, — продолжал он, размахивая руками, — как это, значит, наддали мы, а ихние такие мальчишки, право, ей — ей, орут и прут. Ну, мы, значит, их прижали, немного их и было… Тут двое их, парнишки так годов по пятнадцати, бросили ружья да кричат: пардону, пардону!.. Ну, вахмистр Анкудинов и говорит: «Не трож их, братцы». И впрямь жалостно — сущие парнишки… А тут вдруг Блюховы, немцы с офицером ихним. Закричали на нас что‑то, должно, нехорошее, да к ним. Анкудинов кричит: «Не трожь, — это наши пленные». Куды тебе — немцы на них, те только вот этак руки подняли, а немцы их как зачали рубить. О — ох, — вздохнул солдат, — так нешто хрестьяне?
— То ли бывает, — вмешался молодой бравый вахмистр, — сам видел, как ихний офицер пленного застрелил из пистолета. Так себе, ни за что. Хранцуз не то… Он тебе в сражении ровно зверь, а опосля кричит: камрат, камрат, манже, — смеется…
Наступило молчание.
— А то, — прервал молчание все тот же лупоглазый солдат, — перед Гиршином подъехал к нам ихний генерал, старый, с эстакими усами, и ну лаяться по — своему, а по — нашему кричит только: свинья да свинья… А тут и наши господа офицеры… Что ж это, дядя, обругать нас и свой должен, на то он стоит… а немец как же? А?
— Молчи, не твоего ума дело, — угрюмо сказал дядя Митрий, — значит, оно так и надо. Дедушки нет, вот что! Он показал бы им повадку! — не вытерпел старый драгун, поднимаясь с шинели. — Поди‑ка лучше посмотри, чай, размазня уж готова.
Лупоглазый вскочил и подбежал к костру.
— Чудно, — ни к кому не обращаясь, проговорил вахмистр, — вчера церкви Божий грабили, а ныне в друзья попали, да нас же и бранят. Чудно, — повторил он.
Лупоглазый принес котелок. Солдаты вытащили из‑за голенищ ложки, из‑за пазухи краюхи хлеба и принялись за ужин.
В стороне от солдат на пне срубленного дерева сидел князь Бахтеев, а рядом с ним на шинели лежал Новиков, подложив под голову руки, устремив глаза на звездное небо.
— Интересно знать, — прервал молчание Данила Иванович, — остановимся ли мы здесь у Бауцена, или пойдем дальше.
Новиков произнес свои слова тоном человека, которому, именно ему, нисколько это не интересно, а только хочется отогнать от себя какие‑то другие, важнейшие мысли.
— Почему же нет? — насмешливо ответил Левон. — Эти позиции спасли однажды Фридриха Великого после гохкирхенского поражения. Почему им не спасти и Фридриха маленького!
— Но то был Фридрих Великий и против него Даун, а это Фридрих маленький — и против него Наполеон. Это разница, — равнодушно возразил Новиков.
Князь пожал плечами и ничего не ответил. Наступило молчание. Его опять прервал Новиков.
— Дело при Люцене представлено как победа, — начал он. — Войска получили благодарность, граф Витгенштейн орден Андрея Первозванного, а генерал Милорадович графское достоинство, и Блюхер, Блюхер, этот старый вахмистр, — Георгия второго класса!
— Ну, что ж, — отозвался князь, — Милорадович заработал графство.
— Я не говорю про него, — ответил Новиков, — но Блюхер! Но делать из Люцена победу, а из Блюхера героя!
— Надо же утешить чем‑нибудь прусского короля: ему, бедняге, ведь хуже всех придется в случае неудачи. Опять надо будет приниматься за чистку сапог Наполеона, как во времена дрезденского съезда королей перед походом в Россию.
— Когда‑то все это кончится! — вздохнул Новиков.
— Ах, да не все ли равно! — угрюмо произнес князь. — Везде, всегда одно и то же, одна тоска, одна бессмысленность… Для чего эта война, эта кровь, для чего Наполеон и Александр, эта ночь и звезды и… — Он замолчал.
Молчал и Новиков, снова неподвижно глядя на звездное небо, вспоминая иную весеннюю ночь…
Говор смолк. Погасали костры. Солдаты, завернувшись в шинели, приткнувшись друг к другу, спали. Только немногие еще возились около лошадей или костров. Тихо шумел лес молодой зеленью. Веяло свежим дыханием весны, словно глубоко и мерно дышала земля, просыпаясь после зимнего сна к теплу и свету. И тоскливее, и больнее становилось одинокому сердцу.
— Ваше сиятельство, людей ведут с заставы, — прервал задумчивость друзей вахмистр.
Князь поднял голову, Новиков привстал на локте.
— Каких людей? — спросил Левон.
— Не могу знать, с первой заставы привели, — повторил вахмистр.
— Ведите сюда, — приказал князь.
В передовой заставе с полуэскадроном стоял Белоусов.
Через несколько минут на поляне перед князем появилась группа всадников, человек пятнадцать. Унтер — офицер с первой заставы, подъехав к князю, доложил, что эти люди — десять человек — были задержаны первой заставой. Они заявили, что принадлежат к прусской кавалерии и ищут свой отряд.
По приказанию Белоусова их направили сюда.
— Кто из вас старший? — спросил по — немецки князь, обращаясь к задержанным.
— Я, — ответил один из них.
Он соскочил с коня и быстро подошел к князю. Насколько можно было рассмотреть его лицо, это был совсем молодой человек, без усов, с длинными волосами. Он снял круглую шляпу, поклонился и проговорил:
— Фридрих Курт, бывший студент, теперь поручик разведочной сотни легкого конного ополчения при четвертой кавалерийской бригаде корпуса Иорка.