Ночь тянулась бесконечно. Никто не ложился спать. Только Шишкова, вообще слабого здоровьем, свалила усталость. Перед рассветом он прилег и ему показалось, что не успел он закрыть глаза, как его потревожили.
Вбежавший камердинер разбудил его испуганным криком:
— Ваше высокопревосходительство, вставайте. Государь со всей свитой уже давно проехали город. Неприятель вступает в город…
Шишков вскочил и зашатался. Бедный старик, он был забыт! Он, с кем государь с трудом расставался и даже не разрешал уехать лечиться! Он забыт!
Голова его тряслась, ноги плохо слушались. Однако он не забыл своих друзей и, едва оправившись, приказал немедленно отправить конного к Бахтеевым и сообщить им, в каком направлении проследовал государь.
На дворе уже была суматоха. Люди торопливо усаживались в экипажи. Хозяева желали Шишкову счастливого пути. Через несколько минут Шишков, хорошо закутанный, уже выезжал со двора в коляске. Кучер погнал лошадей вовсю.
Получасом позднее по той же дороге за ним следом неслись экипажи князя Бахтеева.
Забившись в угол, сидела Ирина, неподвижная, бледная. Князь держал в руках ее бесчувственную руку. А в другом углу так же неподвижно сидел Евстафий Павлович и время от времени прерывающимся голосом шептал:
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! — и крестился.
XXIV
Победа осталась верна своему любимцу. Но и в самой победе уже слышалось смутное предупреждение судьбы, и как будто счастье, утомленное долгим служением Наполеону, уже начинало оставлять его. Да, сражение было выиграно и союзные армии отступили и спаслись, хотя потрясенные. А между тем они могли быть уничтожены. И тогда вновь знамена Наполеона показались бы на берегах Немана, и Австрия оставила бы свою двуличную политику, и прусский король бросил бы Александра…
Участь Европы зависела от минутной слабости храбрейшего из маршалов Наполеона, героя Фридланда и Эльхингена — Нея. В минуту нерешительности он отказался от первоначального плана идти на Вуршенское шоссе — путь отступления союзников — и бросился на Клейн — Бауцен занять не имеющие значения высоты. Это спасло союзников, и Ней слишком поздно заметил свою ошибку.
Союзники отступали, прикрываемые армией Барклая, все время с упорными арьергардными боями.
У Громова собрались офицеры его полка. Пятый драгунский расположился очень удобно в небольшой деревне недалеко от городка Рейхенбаха, где находилась главная квартира главнокомандующего.
Полк отдыхал после своего последнего дела на позициях Рейхенбаха. Хотя военные действия еще продолжались, правда, довольно вяло, но в армии упорно говорили о перемирии и даже возможности мира.
Громов занял большой, просторный дом.
Было шумно и весело. Сам Громов, в расстегнутом сюртуке, с трубкой в зубах, метал банк «по маленькой», попивая холодный пунш. Против него сидел старый ротмистр с длинными седыми усами, Багров, и равнодушно ставил по золотому. Несколько молодых офицеров принимали участие в игре. Другие частью следили за игрой, частью, разбившись на группы, оживленно разговаривали.
Особенно горячо обсуждался вопрос о смещении графа Витгенштейна и назначении главнокомандующим Барклая‑де — Толли. Никто не возражал против назначения Барклая‑де — Толли, но все единогласно считали Витгенштейна нисколько не виновным во всех неудачах и потому его жалели. Всем было известно, что Блюхер, считая себя старшим в чине, часто не находил нужным исполнять приказания главнокомандующего и преследовал свои собственные планы, всегда лишенные всякого смысла и заканчивающиеся постоянной неудачей. Но он был любимцем Фридриха — потому находился под особым покровительством государя. Кроме того, императорская квартира вечно вмешивалась в распоряжения главнокомандующего и даже без его ведома отдавала свои приказания и отменяла его.
Но среди этого шумного общества три человека не разделяли общего веселья. Это были Бахтеев, Новиков и молодой офицер в адъютантской форме, с красивым бледным лицом, большими утомленными глазами и курчавыми каштановыми волосами. Около него теснилась группа офицеров, некоторые из них, видимо, знали его раньше, а поручик Видинеев, известный кутила, был, очевидно, его приятелем, судя по тому, как он усердно угощал его пуншем и говорил:
— Да пей же, Костя! Ей — богу, тебя подменили. Разве ты таков был? Помнишь? — он наклонился к уху офицера и что‑то прошептал, от чего офицер слегка покраснел. — Эх, — продолжал Видинеев, — тряхнем, Костя, стариной.
И он чокнулся с ним.
— Ты вот не изменяешься, несмотря ни на что, — с улыбкой заметил офицер.
— Ей — богу, нет! — воскликнул Видинеев. — Сегодня жив, завтра нет…
— Да, это так, — задумчиво произнес офицер, — но народные бедствия, но разоренная Россия, нищета, сиротство, разрушение…
Он грустно замолчал.
— А не ты ли, — возразил Видинеев, — все толковал про Амуров и Цирцей, а? Так выпьем за любовь! Горю не поможем… А, пожалуй, и поможем — своею смертью. Выпьем же!
И он снова протянул свой стакан. Офицер, улыбаясь, чокнулся с ним.
— Ты неисправим, — произнес он, — но ты прав по — своему.
— Кто это такой? — спросил у своего соседа Бахтеев, заинтересованный словами и наружностью молодого офицера.
Бахтеев пришел после всех.
— Это адъютант Раевского — Батюшков, — ответил тот. — Он проездом здесь в главную квартиру. Он, говорят, поэт.
— А, — произнес Левон, — слышал.
Он, действительно, слышал фамилию Батюшкова и, кажется, где‑то читал даже его какое‑то стихотворение. Во всяком случае, Батюшков показался ему интересным человеком, а главное новым. Свои довольно‑таки наскучили, хотя все были милые люди и хорошие товарищи. Левон подошел к Батюшкову, познакомился с ним и сел рядом. Скоро между ними завязался оживленный разговор. Должно быть, разговор этот не казался интересным остальным, и их скоро оставили вдвоем.
Зато пришедшего через полчаса Белоусова окружила целая толпа, с жадным вниманием слушая его рассказ.
— Я как раз скакал назад, передав приказание, — говорил он, — с батареи Горского. И так близко был, что ядра перелетали через мою голову. Это было, когда они переходили вброд речку. Я сразу узнал его по лошади и треугольной шляпе. Он со свитой выехал из‑за поворота и прямо остановился против наших батарей. Тут с батареи Горского открыли по нему адский огонь. А я, признаться, в восторг пришел. Он хоть бы что! Гранаты и ядра так и ложатся около него… А он словно и не видит их.
— Это тебе не прусский король, — произнес кто‑то из офицеров. — Тот все норовит за нашего государя спрятаться.
— Да, это не прусский король, — с жаром продолжал Белоусов. — Он долго стоял, свита сзади, а рядом с ним два генерала: один весь в золоте и шляпа с плюмажем, какой‑нибудь маршал. Он им говорит и указывает на что‑то рукой. И в это время, не успел я глазом моргнуть, как поднялась столбом пыль и дым и, когда рассеялась, вижу, двух нет. Он один.
— Везет же Горскому, — воскликнул один из слушателей, — второй раз. Помните при Риппахе?
— Я даже остановился, — продолжал Белоусов, — а он медленно слез с коня и подошел к дереву, наклонился. А кругом сущий ад. Потом выпрямился, вышел вперед, сложил на груди руки и смотрит на нашу батарею. Смотрит, словно ждет. Тут к нему подошли, окружили его… Не знаю, кто это был убит?
— Один из них был обер — гофмаршал Наполеона, его лучший и старейший друг, Дюрок, герцог Фриульский, — послышался чей‑то голос.
Все оглянулись. Эти слова произнес Батюшков, подошедший с Бахтеевым.
— У нас известно об этом, — добавил он. — Это, наверное, тяжелый удар для Наполеона, тем более что так недавно он потерял еще и другого своего друга.
— Будет он помнить батарею Горского, — заметил кто‑то.
Новиков задумчиво стоял в стороне. Бахтеев подошел к нему.
— О чем думаешь? — спросил он Новикова. — Скучно?
— Я решил уехать, — ответил Новиков.
— Уехать? Куда и когда решил? — с удивлением воскликнул князь.
— Видишь ли, — начал Новиков, — я сегодня узнал, как майор Люцов предложил Винцингероде присоединить к его черной дружине, или дружине мести, или черт его знает, как он теперь называет ее, русский отряд. Я хочу проситься туда. В штабе Винцингероде у меня есть друзья. Это не представит затруднений.
— В дружину Люцова? — медленно повторил Бахтеев, пристально глядя на Новикова.
Он заметил, как по лицу Новикова проскользнуло страдальческое выражение.
— Что ж, ты прав, — совсем тихо сказал князь и подумал, что сам он не медлил бы тоже ни одной минуты, если бы был в положении Новикова.
Данила Иваныч крепко пожал ему руку.
Бахтееву стало еще грустнее. У Новикова хоть была надежда скоро увидеть свою Герту, она думает о нем, — он знает это. Они свободны… А я, думал Бахтеев. — Что там происходит теперь? Когда он увидит ее и как его встретят? И самое главное… она не свободна…
Бахтеев не знал, что недавно Ирина была так близко от него. Старосельский не успел исполнить поручение.
Он был убит.
Карты бросили и все сели за ужин, за которым веселье разыгралось еще больше.
Особенно разошелся Видинеев.
— Господа, — кричал он, — чтобы пир был настоящим, необходимо, чтобы на пиру был певец. Певец радости и любви. И да погибну я, не увидав Парижа, если такого певца нет здесь!
— Давай певца! — раздались голоса.
— Это наш гость, — продолжал Видинеев, — Константин Николаевич Батюшков.
Батюшков вспыхнул, когда на него устремились все взоры.
— Перестань, Вася, вздор молоть! — крикнул он.
— Просите его, братцы, — не унимался Видинеев, — пусть говорит.
— Просим! Просим! — раздались крики.
— Но я не могу, у меня нет настроения, — говорил Батюшков.
— Дайте ему вина! — закричал Видинеев.
Десять рук протянулись к Батюшкову со стаканами.
— Да скажите что‑нибудь, ведь не отвяжутся, — заметил ему тихо Бахтеев.
— Но у меня нет ничего подходящего к их настроению, — ответил Батюшков.