На это послание последовал короткий ответ: «Ротмистр Блюхер уволен от службы и может убираться к черту».
Об этом подвиге много говорили. Но это было еще в 1773 году.
Другой подвиг был совершен гораздо позднее, а именно в памятный для Пруссии 1806 год, когда Блюхер имел уже чин генерал — лейтенанта. Следуя своей собственной стратегии, он тогда самовольно оставил со своей кавалерией корпус Гогенлоэ, в котором состоял, и бросился куда‑то вперед. В результате — ослабленный корпус Гогенлоэ вынужден был капитулировать у Пренцлова, а неудачный стратег положил оружие при Любеке. Об этом уже говорили гораздо больше. Но все же, как осторожно выражается один известный историк, «в 1813 году, достигнув уже свыше семидесяти лет от роду, Блюхер еще не имел случая прославиться великими военными подвигами».
Но в тех полках, где Блюхер служил, он тем не менее пользовался среди солдат популярностью и даже симпатиями. Он, несомненно, был очень храбр и подвергался опасностям наравне со своими солдатами. Кроме того, не превышая общим развитием своих вахмистров, он имел и одинаковые с ними вкусы — к вину, дебошу, грубым выражениям, тяжелому прусскому остроумию и циничным анекдотам, его неудобосказуемые словечки пользовались большой популярностью и приводили в восторг легко усваивающих их прусских героев.
Главнокомандующим третьей армией был назначен Бернадотт.
Русские генералы заняли второстепенное положение. Русские офицеры почувствовали немецкий гнет. Русские солдаты приучались слушать немецкие ругательства.
10 августа богемская армия, в составе двухсот шестидесяти тысяч человек, при 672 орудиях, большинство которых были русские, двинулась, согласно общему плану, на Дрезден, защищаемый только одним французским корпусом под началом маршала Сен — Сира.
Северная армия была направлена к Лейпцигу, а Силезской приказано, не теряя из вида противника, не ввязываться в дело и быть готовой только к поддержке Главной армии.
Получив инструкцию, Блюхер усмехнулся в свои усы и решил, что он слишком опытный полководец для того, чтобы только поддерживать другую армию. У него у самого есть армия, и он знает, как действовать. Пусть другие действуют, как хотят, он не мешает другим — пусть не мешают и ему.
Союзные государи следовали при Главной армии.
II
Гриша Белоусов крепко спал и видел во сне Пронскую, когда был разбужен довольно энергичным толчком. Он открыл сонные глаза и в сумраке начинающегося рассвета увидел над собою необыкновенно бледное, осунувшееся лицо князя Левона. Выражение этого лица так поразило его, что сон сразу слетел с него. Он быстро поднялся и тревожно спросил:
— Что с вами? Что случилось?
— Война объявлена, — услышал он ответ и не узнал этого странно прерывавшегося хриплого голоса. — Я уезжаю. Вот мой рапорт. Передайте его князю Волконскому. Прощайте.
И прежде чем Гриша успел задать еще один вопрос, князь бросил ему на постель бумагу и почти выбежал из комнаты.
Гриша был так ошеломлен, что несколько минут сидел как окаменелый, бессмысленно глядя на раскрытую дверь.
— Что же это значит? — произнес он наконец. — Война так война. Но с ним‑то что?
Он развернул рапорт.
«Доношу вашему сиятельству, — прочел он, — что сего числа я отбыл в действующую армию по месту моей службы».
Мысли Гриши мало — помалу прояснились. Он прочел еще раз этот рапорт.
«Но это безумие, — думал он, — за это князя отдадут под суд! Что заставило его решиться на это?»
И действительно, князь Левон, откомандированный к особе императора, вдруг самовольно бросает свой пост. Это было вопиющее нарушение дисциплины, которое в то же время могло быть истолковано, как дерзостное неуважение к священной особе государя. Очевидно, случилось что‑то невероятное… Гриша долго и напряженно думал и наконец решил, что самое лучшее — поручить это дело старому князю. Он любим государем, и, конечно, Волконский не решится сделать ему неприятность. Эта мысль успокоила Гришу, но вместе с тем усилилась тревога за то, что сделает сам Левон. Князь был в таком состоянии, когда от человека можно ожидать всего. У него было лицо приговоренного к смерти, думал Гриша… Зарницына не было дома.
Гриша торопливо оделся и, хотя ему не хотелось будить Данилу Ивановича, не вытерпел и вошел к нему.
Новиков сразу пришел в себя, почуяв в его голосе тревогу.
— Что случилось, Гриша? — спросил он.
— Я сам не знаю, — ответил Гриша. — Война объявлена…
— Объявлена! — прервал его Новиков, приподнимаясь. — Объявлена, — повторил он чуть не с отчаянием. — Это ужасно! Это безумие. Россия не прусская провинция, и наша кровь не вода.
Это известие также разрушало и его личные надежды найти Герту. Она в руках врагов, и он бессилен броситься за ней, искать ее и, быть может, спасти. И отчаяние все глубже овладевало его душой.
Он опустил голову и через минуту добавил упавшим голосом:
— Впрочем, я почти ожидал этого. Что ж! Будем воевать.
Но в настоящий момент Гриша пропустил мимо ушей слова Новикова, так как был полон одной только мыслью о князе.
— Да, конечно, будем воевать, — торопливо сказал он, — но, собственно, я разбудил вас из‑за князя…
— А что? — сразу встрепенувшись, спросил Данила Иваныч.
— Я боюсь за него, — ответил Гриша и в волнении рассказал случившееся. — Вот и его рапорт, — закончил он.
— Ну, рапорт — это вздор. Теперь не до того, — медленно и задумчиво произнес Новиков, — это обойдется… Тут есть более серьезное что‑то… Вы не знаете, где вчера был князь? А Зарницын вернулся?
Гриша покачал отрицательно головой.
— Зарницына еще нет, а князь ушел вчера поздно вечером, а куда — не сказал, последние дни он был вообще молчалив и словно расстроен чем‑то…
— А вы, Гриша, — помолчав, начал Новиков, — с этим рапортом не ходите к старому князю.
— Почему? — удивленно спросил Гриша.
— Так, — уклончиво ответил Новиков, — зачем путать в это дело старика. Дайте лучше его мне. У меня там есть кое — какие знакомства.
— Как хотите, Данила Иваныч, — сказал Гриша, отдавая бумагу.
В это время послышались шаги, и в комнату, веселый и оживленный, вошел Семен Гаврилыч.
— Ура! — закричал он с порога, — в поход, други, в поход!
— Чему ж ты рад? — угрюмо спросил Новиков.
— Чудак ты, — ответил Зарницын, — рука моя здорова. На что же я офицер, если не буду радоваться войне!..
— Ну, не в том дело, — прервал его Новиков, — а вот послушай, что с князем…
Зарницын сразу стал серьезен и внимательно выслушал Новикова. Потом пристально взглянул в глаза Даниле Ивановичу и многозначительно произнес:
— Конечно, ты прав. Старого князя в это лучше не мешать…
Новиков испытующе посмотрел на него и отвернулся.
— Тогда я еду за ним сегодня же! — воскликнул Гриша.
— Вот это очень хорошо, — отозвался Новиков.
— Я думаю, что на днях и я смогу присоединиться к вам.
— Жаль, что мы не вместе, — вздохнул Зарницын. — Как бы мне перемахнуть к вам в пятый драгунский? Надо похлопотать.
— Конечно, хлопочи, — заметил Новиков, — у нас в офицерах большая убыль. Ну, я встану и отправлюсь в штаб, — закончил он.
— И я пойду собираться, — сказал Гриша. — Сделаю еще кое — какие визиты и к вечеру выеду.
— Что могло случиться? — начал Новиков, когда Белоусов вышел. — Я подозреваю источник его настроений, но откуда нанесен удар? Вот загадка…
Зарницын пожал плечами.
— Я много заметил и понял на последнем балу, — сказал он. — Подозревать можно много, есть подозрения, которых не следует высказывать.
— Я хорошо знаю князя, — заметил Новиков, — и я боюсь за него… Теперь так легко найти смерть, — слегка нахмурясь, добавил он.
Несмотря на слабость, Новиков все же собрался и, забрав с собою рапорт Левона, отправился выручать товарища.
Зарницын после бессонной ночи завалился спать.
Когда он проснулся через несколько часов, Новиков был уже давно дома.
— Все устроил, — весело рассказывал он, — оказалось легче легкого. Там все голову потеряли, тут и планы будущих побед, и парадные обеды по случаю приезда знатных гостей. Дым коромыслом. На меня даже руками замахали — не до таких пустяков, мол, теперь… Словом, с этой стороны все обстоит благополучно… Сегодняшняя поездка показала мне, что через несколько дней я смогу вернуться в полк. Там мы с Гришей как‑нибудь отходим Левона… А кто отходит меня, — с тоскою, подумал он, и грядущая жизнь показалась ему темной, как тюрьма…
III
Весть о войне вызвала переполох в обществе, но нельзя сказать, чтобы встревожила. Хотя почти все были уверены в заключении мира, тем не менее общество чрезвычайно быстро освоилось с мыслью о войне. Переполох был вызван главным образом соображениями о дальнейших передвижениях императорской квартиры. Куда переедет она? Возможно ли следовать за ней? Где будет государь?
Никита Арсеньевич, узнав о разрыве мирных переговоров, ходил мрачнее тучи. Он отказался поехать на парадный обед, данный государем в честь австрийского императора, где присутствовали в качестве почетных гостей Моро и Жомини. Ирина получила от великой княгини особое приглашение и сочла неудобным отказаться. Она поехала одна. Евстафий Павлович беспокойно суетился, бегая от одного к другому из штабных знакомых, с тревогой расспрашивая, не грозит ли со стороны неприятеля опасность Праге.
Старый князь был сильно удивлен, что в такое время Левон не считает нужным побывать у него.
На парадном обеде Ирина имела головокружительный успех. В этом обществе, где присутствовали два императора, король, наследный принц и великая княгиня, она была истинной царицей красоты и вела себя с достоинством принцессы крови. Даже мутные глаза императора Франца оживлялись при взгляде на нее, и он снисходительно удостоил ее несколькими неясно произнесенными, но, по — видимому, лестными словами. Это было величайшей милостью, так как его величество считал вообще ниже своего достоинства обращать внимание на кого бы то ни было, в чьих жилах не текла царственная кровь.