— И то, и другое, и третье, — весело отозвался Левон, подходя и обнимая Буйносова.
На глазах Евстафия Павловича показались слезы…
— Милый, голубчик, — действительно растроганный, произнес он, — как же так! Бедный Никита Арсеньевич постарел из‑за этого на двадцать лет… Ирина как тень бродит. Какое счастье! Ведь они только сегодня приехали…
Мало — помалу Евстафий Павлович успокоился.
— Я ведь к вам только за этим и ехал, чтобы сказать, что наши приехали, — сказал он, обращаясь к княгине. — А теперь уж простите, и сам уйду, и его уведу. Радость‑то какая!..
— Ну, что ж, уж Бог с вами на сегодня, — улыбаясь, ответила княгиня. — Идите, только нас не забывайте, — добавила она.
XVIII
Все это произошло так быстро, так неожиданно, что Левон не мог собраться с мыслями. И радость, и ревность, и любовь — все спуталось в его душе… Он не мог представить себе предстоящего свидания и не мог подготовиться к нему… Пока лакеи снимали с него шинель, Евстафий Павлович, сбросив шубу, стремительно взбежал наверх. Он чуть не сбил стоявших в дверях лакеев и ворвался в столовую. Бахтеевы и Гриша сидели за кофе.
Запыхавшийся Евстафий Павлович остановился на пороге и крикнул:
— Левон жив!
Разорвавшаяся бомба не произвела бы такого впечатления. Гриша вскочил, уронив стул.
— Жив? Где? — закричал он, подбегая к Буйносову.
Ирина откинулась на спинку стула и словно окаменела, неподвижно глядя на отца.
Князь оттолкнул чашку, опрокинул ее и встал.
Но прежде, чем Евстафий Павлович успел ответить, за ним показалось бледное лицо Левона.
Лакеи обратились в статуи. Первый опомнился Гриша и с радостным криком бросился обнимать Левона. Левон едва освободился из его объятий.
— Воскрес! Воскрес! — говорил он.
Никита Арсеньевич, обнимая его дрожащими руками, только и мог прошептать:
— Левон! Левон!!
Княгиня встала, облокотилась на стол и не замечала, как по ее лицу катились слезы. Ее первым движением было обнять Левона. Это было бы так естественно и просто, но она вдруг ослабела и осталась на месте. Никогда еще мучительная любовь Левона не достигала такого напряжения, как сейчас, когда он видел ее такой слабой, беспомощной и прекрасной. Он сделал шаг… и вдруг в его душе со страшной ясностью представился сад, ночь, высокая фигура в плаще… Он весь застыл и, холодно поклонившись, едва прикоснулся губами к протянутой руке…
Расспросы посыпались на него, он едва успевал отвечать. Весть о его возвращении уже обежала весь дом. То и дело у дверей осторожно показывались любопытные головы.
— Войдите, кто хочет, — весело крикнул Никита Арсеньевич, — посмотрите на него.
В комнату сейчас же ввалилась целая толпа.
Впереди были Егор и Дарья. Старый князь оставил Егора при себе, и Егор как‑то особенно сдружился с Дарьей.
Быть может, это происходило оттого, что Дарья была особенно близка к княгине, о многом смутно догадывалась и нередко, помогая раздеваться, передавала ей рассказы Егора о молодом князе.
Она заметила, что княгиня всегда внимательно ее слушала. Егор, со своей стороны, любил расспрашивать о княгине, точно тоже что‑то чуя.
Левон встал и, когда Егор хотел упасть перед ним на колени, обнял его, поцеловал и тихо сказал:
— Егор, ты теперь вольный человек, и вся семья твоя вольная, и твоя будущая жена и ее семья.
— Ваше сиятельство, не надо, — плача и крестясь, сказал Егор, делая попытку снова опуститься на колени.
Левон не допустил его до этого.
Он сердечно поблагодарил остальных.
— А теперь, — приказал Никита Арсеньевич, — шампанского, да побольше!
Гриша все еще не совсем оправился. Он приехал вместе с Бахтеевыми и теперь жил у них, рассчитывая с завтрашнего дня начать поиски своего полка.
Бахтеев коротко рассказал о себе и подробно о Герте и Даниле Ивановиче, историю которых он узнал во всех подробностях.
— Так вот, бедняга, почему он был таким. Я так и подозревал, что тут не одна рана, — заметил старый князь. — Непременно, Левон, познакомь нас с его невестой. Трудно поверить, что она немка. А может быть?.. — и он лукаво подмигнул.
Ирина казалась очень утомленной и, извинившись, ушла.
— Княгиня очень переменилась, — сказал Левон.
— Да, — ответил Никита Арсеньевич, — она очень утомилась со своим лазаретом. Кроме того, эти ужасы, видимо, произвели на нее такое потрясающее впечатление, что она отказалась от всяких развлечений, отказалась от светских знакомств и даже от двора. Война кажется ей бессмысленной и ужасной. Акции отца Дегранжа, проповедывающего, в угоду некоторым, какую‑то священную войну, упали очень низко. Этот аббат, улавливающий в сети католицизма наших дам, и не без успеха, целит очень высоко ad maiorem Dei gloriam!.. Я очень рад, что, по — видимому, Ирина ускользнула из его сетей. Это и еще нечто, в связи с этим, меня очень тревожило… — Старый князь нахмурился. — Потом, если ты считаешь свою тетку (по крайней мере, мог считать) безучастной к себе, — то могу сказать, что весть о твоей смерти вызвала у нее настоящее отчаяние.
Левон слушал, опустив голову… «Отчаяние могло произойти и от раскаяния, — думал он. — Все же она не могла забыть Петербурга…» И ему неотступно грезился сад… ночь и фигура мужчины…
Левон, заметя, что Никита Арсеньевич устал, попрощался…
— Я поеду с вами, — сказал Гриша, — пока вы одеваетесь, я буду готов.
И он побежал к себе одеться и распорядиться насчет лошадей.
Когда Левон проходил по полутемной гостиной, он увидел у окна Ирину. Были еще сумерки, и ее лицо казалось еще бледнее.
Она сделала шаг к нему.
— Князь, — начала она, — я хотела спросить вас, что значит ваше поведение?..
Она хотела говорить решительно, но голос ее дрожал.
Случилось то, чего и ждал Левон. Все прежние мучения с новой силой воскресли в его душе, и чем желаннее она казалась ему сейчас, тем больше ожесточалось его сердце. Мгновенно он вспомнил Петербург, недолгие дни кажущегося счастья, свои мечты накануне боя, незаслуженно холодную встречу в Карлсбаде, пренебрежение к себе в Праге и ночь… ужасную ночь… когда загорелись сигнальные огни на вершинах Богемских гор, словно указывая ему путь к смерти… И ни жалости, ни сострадания не осталось в его душе…
— Какое вам дело до меня, — тихим, злым шепотом сказал он, — мне, может быть, было лучше умереть…
Она стояла так тихо, что он слышал даже ее дыхание.
— Это не я, — продолжал он прерывающимся голосом, — крался ночью в Праге из вашего сада.
Она тихо вскрикнула, но осталась стоять на месте. Он едва слышно рассмеялся злорадным смехом.
— Не беспокойтесь, — продолжал он, — ваша тайна в верных руках… Но, клянусь вам, я жалею, что жив! И ради своего сердца и ради чести Бахтеевых я бы предпочел видеть вас мертвой, чем…
Он резко повернулся и выбежал из гостиной…
Левон не поехал к дяде ни на другой, ни на третий день. Зато там побывали и Зарницын, и Новиков. Левон их ни о чем не расспрашивал, и они ничего не говорили. Только Новиков с тревогой посматривал на него. Гриша вернулся в полк, но остался жить у Бахтеевых. Старый князь ни за что не хотел расстаться с ним. Не хотела и Ирина. К нему все привыкли и все полюбили его. Все его звали Гришей, а прислуга «нашим офицером».
Новиков и Бахтеев почти все время сидели дома, не считая прогулок по городу да заездов в свой полк. Зато Гриша и Зарницын пропадали с утра до ночи. Зарницын и Гриша оба чувствовали себя счастливцами. Вышли награды, и оба они получили георгиевские кресты. Это были награды за Дрезден и Кульм. За Лейпциг еще не все были известны награды, за исключением высших. Всеобщее возмущение вызвало награждение Блюхера и князя Шварценберга орденом Георгия первого класса. Всем было памятно, как неохотно этот высший орден был пожалован покойному Кутузову. Барклай‑де — Толли получил графский титул, а спасший сражение при Лейпциге Раевский был лишь произведен в полные генералы. Но, не задумываясь о других, Гриша и Семен Гаврилович ликовали. Утром они обыкновенно ездили с визитами, а вечера и ночи проводили в театрах, на балах или маскарадах.
Каждый вечер Франкфурт был иллюминирован. На торжественных спектаклях весь партер бывал занят королями, эрцгерцогами, герцогами, принцами и проч. Гриша никогда не видел ничего подобного и подробно описывал свои впечатления в длинных письмах домой.
Слухи сменялись слухами. Кто говорил о близком походе, кто о заключении мира. Из русских даже самые воинственные находили, что «народы уже освобождены», о чем говорилось в многочисленных воззваниях, а идти дальше уже значило освобождать Францию от ее императора, в чем, по — видимому, она не нуждалась.
XIX
Левон получил короткую записку от княгини.
«Мне надо говорить с вами. Я жду вас сегодня в девять часов вечера».
Целый день, получив эту записку, Левон бродил по городу. То он решал идти, то сегодня же уехать куда‑нибудь, написав короткий и насмешливый отказ. Вид города раздражал его. Повсюду он встречал немецких офицеров. Если еще в Дрездене они поражали своей развязностью, то теперь, после Лейпцига, они совершенно разнуздались. Левон зашел в ресторан, но ушел, не кончив обеда. До такой степени ему были противны эти беспрерывные крики «hoch!» и хвастливые рассказы о победах.
Время приближалось к девяти часам, и всякие колебания оставили его. Он решительно направился к дому Бахтеевых.
На его вопрос швейцар сообщил ему, что князь и Евстафий Павлович куда‑то уехали «в параде» и дома одна княгиня.
Он нашел ее в маленькой гостиной, освещенной голубым фонарем. Этот свет делал ее лицо бледным до прозрачности. Она холодно встретила Левона и, не протягивая руки, начала:
— Благодарю вас, что вы пришли, князь.
Левон поклонился. Ее тон напомнил ему первое время их знакомства.
— Я пригласила вас не ради себя, а ради мужа, которого я безгранично уважаю, — продолжала она.