Шевалье умолк.
Наступило молчанье.
Новиков в волнении ходил взад и вперед по комнате. Бахтеев старался собрать мысли, проносившиеся в его голове, как лохмотья туч. Ему хотелось возразить.
— Позвольте, господин шевалье, — сказал он наконец. — Вы, высказывая ваши идеи, несколько раз сказали «мы». Кто же это вы?
— А — а, вот в чем дело! — усмехнулся шевалье. — Но разве эти идеи будут стоить больше или меньше, когда вы узнаете, кто проповедует их?
Он пристально взглянул на Новикова. Новиков почтительно опустил голову.
— Ну, если эти мысли нашли отклик в вашей душе, то ваш друг сообщит вам все, что вы захотите.
С этими словами шевалье поднялся.
— Мне пора, — сказал он, — до свидания, господин Новиков, до свидания, князь. Верьте, — добавил он, снова пристально глядя в глаза князя, — люди страдают чаще всего оттого, что слишком много думают только о себе.
Он пожал руку друзьям и вышел. Новиков пошел проводить его.
XII
— Какой странный и интересный человек, — начал князь, когда вернулся Новиков. — Скажи, пожалуйста, кто он такой и откуда явился?
— Да, это удивительный человек, — задумчиво произнес Новиков, — это настоящий избранник. Ты спрашиваешь, откуда он явился. Почем я знаю!.. Но он уполномочил меня сказать тебе, кто он… — Новиков остановился. — Я не буду брать с тебя ни клятв, ни обещаний, он не велел этого, — снова начал Новиков. — Я же верю тебе, что ты сохранишь тайну.
Непонятное волнение овладело молодым князем.
— Я слушаю тебя, Данила Иваныч, — сказал он.
— Я буду краток, — отозвался Новиков, — но я начну с того, что тебе, конечно, известно. Ты ведь знаешь о масонах? Об этом всемирном братстве каменщиков, созидающих уже много веков камень за камнем храм Соломона, несокрушимое здание свободы, любви и братства?
— Так ты масон! — в волнении воскликнул Бахтеев. — Не знал этого, хотя знаю о масоне и иллюминате Новикове, твоем однофамильце.
— Да, я масон, — ответил Новиков, — хотя еще не пострадал, как мой знаменитый однофамилец, и я горжусь, что принадлежу к этому братству. Я нашел цель жизни.
— Цель жизни? — спросил Бахтеев и встал с места.
— Я не буду проповедником, — начал Новиков. — Ты слышал, что говорил Монтроз? Вот единая великая цель нашей ложи. Мы теперь сильнее, чем думают… В наших рядах есть люди, от которых, быть может, зависят судьбы народов… Мы возродились и вернулись теперь к прежним, лучшим, благородным идеям начала масонства, к неустанной борьбе за правду и права человека. Наши ложи в Германии, Франции, России не праздная забава сытых бар, шутовство и игра в тайны. Нет. Мы передовая позиция угнетенного человечества… — Новиков в волнении ходил по комнате. — Наполеон потряс мир, — продолжал он, — он докончил дело революции, он пробудил самосознание народов, и он, этот тиран, этот гигант, наступивший железной пятой на грудь Европы, указал путь свободы народам. Он пробудил Германию от ее рабского сна, он всколыхнул Россию и бросил нам новые идеи и стремления… И мы объединились теперь для блага народа. О, если бы мы могли избежать теперь этой войны и посвятить все силы истощенной, но просыпающейся России… Но мы работаем, и мы достигнем своего… — Новиков остановился, затем снова продолжил. — Да, я был несчастлив, я погибал, не видя истинного света… Но теперь, теперь я счастлив и горд. Пусть силы мои малы, но я живу не бесплодно… Мы уже многого достигли… «Он» позволил мне говорить с тобой и этим как бы приобщил тебя к нашему братству…
— «Он», но кто же «он»?! — нетерпеливо воскликнул Бахтеев.
Новиков поднял руку и торжественно, медленно произнес:
— Он — Кадош, великий мастер Великого Востока. Он верховный глава всех истинных масонских лож. Он велик и почти всемогущ. От Нила до Невы, от Эбро до Сены сотни тысяч людей повинуются его слову.
— Но ты? Кто же ты? — спросил Бахтеев.
— Я мастер Великой Директориальной ложи Владимира к порядку, — с гордостью ответил Новиков. — Эта ложа объединила всех истинных масонов. К ней присоединились ложи: «Александра к Коронованному Пеликану», «Елизаветы к добродетели», «Петра к истине», «Les amis reunis», «La Palestine» и много других.
Новый мир открывался перед глазами Бахтеева. До сих пор окружающая его жизнь казалась ему простой и несложной. Он жил, как живут все, не задумываясь над веками установленным укладом жизни, и вдруг лицом к лицу столкнулся с какой‑то новой, кипящей и деятельной жизнью, таинственной и сильной. Он был потрясен. Смутное недовольство собою, неудовлетворенность — все осветилось новым светом.
— Я хотел бы работать с вами, — тихо сказал он.
— Хорошо, — ответил Новиков, — я счастлив, что ты хочешь этого. Великий мастер не ошибся, когда, уходя, сказал мне: «Он будет ваш». Хорошо, — повторил он, — я введу тебя в ложу — учеником.
— Когда же? Когда? — в волнении спросил князь. — Ведь времени так мало. Ведь я пришел к тебе, чтобы сговориться о дне отъезда в армию. Я думал, что мы выедем завтра или послезавтра… Как же быть?
Новиков задумался.
— Да, — сказал он, — я тоже хотел ехать на днях. Я не знаю, когда будет заседание ложи и притом можно ли тебя ввести сразу… Мне придется поговорить…
— Я не могу здесь дольше оставаться, я должен ехать, — глухим голосом произнес Бахтеев.
Новиков быстро взглянул на него.
— Если не удастся здесь, — сказал он, — то все равно, можно принять тебя и за границей.
— Я предпочел бы здесь, — ответил Бахтеев.
— Хорошо, — подумав, произнес Новиков, — я постараюсь сегодня же поговорить с Монтрозом и завтра же сообщу тебе.
— Благодарю, — сказал Бахтеев, — а я, значит, подожду подавать рапорт об отъезде. День — другой не расчет.
И неожиданно чувство радости охватило его при мысли, что разлука с Ириной отсрочена.
Он сам испугался этого чувства.
«Зачем, — сейчас же подумал он с тоскою, — чего я могу ждать, на что надеяться?»
Но милый образ дразнил его воображение… Нечего размышлять. Впереди, может быть, смерть… Увидеть лишний раз… Он уже забыл о своем решении избегать встреч с княгиней до своего отъезда в армию.
XIII
Уткнувшись лицом в атласную подушку, лежала княгиня Ирина на диване в своей маленькой гостиной, где в последнее время она так доверчиво, с таким открытым сердцем беседовала с Львом Кирилловичем в послеобеденные часы в мягком, нежном сумраке весенних вечеров. Как мало было таких дней и как она уже успела привыкнуть к ним!
Никогда чувство одиночества не терзало ее до такой степени. Одна. Одна сегодня, завтра, недели, месяцы, годы. Она так еще молода, и впереди еще такая большая жизнь, длинный, бесконечный серый путь… Только теперь сознавала она всю великость жертвы, принесенной отцу. Для чего? Разве так важно жить непременно в такой же роскоши, как жил ее дед, прадед и весь род Буйносовых? Разве не мог отец изменить образ жизни, прекратить выезды, приемы?.. Зачем ему это нужно, когда ей этого никогда не было нужно? Враждебное чувство шевелилось в ее душе к отцу… И невольно она вспомнила отца Никифора… Кто он? Что он? — она не знала и не хотела знать, но в минуты тоски его мягкий голос успокаивал ее, под влиянием пристального взгляда его блестящих глаз успокаивались тревожные мысли; словно сладкая дремота охватывала и мысль и тело, тихо засыпала душа, убаюканная странным влиянием ласкового голоса и чудным блеском глаз. Что преступного и низкого в этом человеке, думала Ирина, и почему так ненавидит его Левон? Отчего же и Напраксина, и Батаринова, и Барышникова, и много, много других ищут у него утешения и находят его?
И Ирине мучительно захотелось поехать сейчас к Напраксиной, поговорить с ней, найти отца Никифора.
Она поднялась с дивана. Напраксина обещалась ее повезти куда‑то к нему… Она говорила, что там можно найти истинное успокоение… Почему же не поехать?.. Но Ирина вспомнила обещание, данное Левону, и горько усмехнулась. Ее глубоко поразило сегодня отношение к ней Левона. Как, не сказать двух слов, холодно заявить о своем отъезде… Он не вернулся к обеду, его нет до сих пор… Может быть, он уедет сегодня в ночь или завтра утром, и она не увидит его!.. Не увидит, быть может, никогда, никогда!.. Ирина мрачно сдвинула брови. Она любит, да. Это налетело нежданно — негаданно… И она любима. Разве можно в этом ошибиться? Но она знает свой долг… И если он забудет его — она напомнит ему о нем… Но теперь, перед разлукой, быть может, вечной, разве преступление желать увидеть его, услышать его голос и даже сказать, в последнюю минуту расставания, как он дорог, как бесконечно дорог он ей, что с ним уходит мечта о счастье?.. Что она никогда, никогда не забудет его?.. О, все сказать — разве это преступление?
Она снова упала на диван лицом вниз, закинув за голову руки.
Она долго так лежала в каком‑то оцепенении, пока ее не вывели из этого состояния шум осторожных шагов и тихий голос.
— Ирина, ты спишь?
Она быстро поднялась с дивана. Перед ней стоял ее отец.
Было уже темно, и она не могла различить выражение его лица.
— Это вы, отец, — сказала она. — Нет, я не спала, у меня голова болит. Как темно. Я сейчас велю принести огня.
Она дернула сонетку и приказала зажечь огонь.
Лакей зажег золотые канделябры под голубыми абажурами.
Тут Ирина могла увидеть расстроенное лицо отца. Он поцеловал ее в лоб и с тяжелым вздохом уселся в кресло.
— Что случилось, отчего у вас такой вид? — спросила Ирина.
Евстафий Павлович, действительно, имел жалкий вид: жидкие волосы его растрепались на висках; кок надо лбом висел убогой мочалой.
— Князя нет дома, — начал он, избегая смотреть на дочь. — Я хотел поговорить с ним. Но он неизвестно когда вернется…
— Да, — ответила Ирина, — сегодня малое собрание у вдовствующей императрицы.
— А ты? — удивился Буйносов, — отчего ты не поехала?
— Я же говорю, что у меня болит голова, — с некоторым раздражением сказала Ирина.