Убедившись в безрезультатности поисков, мы пустились в дальнейший путь к новому району поисков - к истокам Уньи.
Вскоре наш караван подошел к эвенкийскому колхозу «Северный маяк». Все мужское население в поселке отсутствовало, за исключением приемщика пункта «Заготпушнины» Воронова.
Приезд нового человека в таежный поселок - целое событие, и нас приняли чрезвычайно радушно, как встречают разве только самых близких и дорогих гостей.
Воронов, соскучившийся по родному языку, не знал куда нас посадить, чем накормить. На стол были поданы вареная медвежатина с брусникой, копченые ленки и пельмени.
- Понимаете, мужчины все ушли на промысел - белкуют, вот и воюю здесь один с ребятишками да женщинами. Слышал я про вас краем уха, а встретить не ожидал, думал стороной пройдете. Куда сейчас путь держите?
- На Унью хотим попасть. Оленей у вас оставим, а сами на бате спуститься думаем. Как считаете, успеем еще проскочить водой или нет?
- Можно успеть, только опасно и торопиться надо, вот-вот Зея станет, если не везде, так в более тихих местах перехватит.
- Надеюсь, бат мы у вас найдем?
- Лодок свободных много, вот с проводником плоховато будет - люди все на промысле.
- Нам лишь бы лодку, а спуститься мы и сами сможем.. Тут не так-то много до Уньи - километров сто пятьдесят. Самое большое дня на четыре ходу. Авдеев и Софронов опытные в этих делах люди.
- Не спорю,- отвечал Воронов,- только река у нас бешеная; чтобы по ней спускаться, надо хорошо знать все рукава и опасные места. Без своего проводника я вас не отпущу. И не такие опытные гибнут. Будь бы еще лето, а то шуга идет, забереги большие, не везде с лодкой развернуться можно. К тому же проток много, попадете не в ту, какую надо, время потеряете, а то и сами под залом угодите. Есть у меня на базе сторож - старик Батракин. Он из местных, опытный батчик, попробуйте с ним договориться. С ним было бы надежней.
Боясь обидеть недоверием своих проводников, я был в нерешительности. На всякий случай спросил мнение Авдеева:
- Как вы считаете, Евстигней Матвеевич?
- Хозяин дело говорит. Подыматься трудно, а спускаться опасно. Ходил я по Зее, помню, с норовом река, и знающий человек не помешает.
- Тогда надо позвать Батракина,- сказал я. Воронов послал парнишку за сторожем, и тот вскоре явился. Батракин был эвенк лет семидесяти, сухощавый., среднего роста, с маленькими, как у всех эвенков, кистями рук. Войдя в избу, он снял шапку, повесил ее у двери на гвоздь и, повернув лицо в сторону, будто слышит только на одно ухо, спросил:
- Зачем звали Батракина?
Мы пригласили его к столу. Воронов сказал:
- К нам пришла экспедиция, возьмешься спустить их на бате до Уньи?
Батракин задумался. Теперь, когда он сидел рядом за столом, я мог разглядеть его при свете небольшой лампы. У него было широкоскулое и темное от загара лицо, изрезанное глубокими морщинами. В темных полуприкрытых глазах сквозила мягкость характера. Тонкий правильный нос, чуть выдвинутый вперед подбородок, редкие поседевшие усики и страшный, обезображивающий одну сторону лица шрам.
- Груза много? - спросил Батракин.
- Пудов десять, не больше,- ответил Авдеев.
- С тяжелой лодкой ходить не могу, поздно уже, а если немного груза - можно. Торопиться надо, однако, через три-четыре дня дороги не будет. Завтра ехать надо. Начальник отпускает?
- Конечно,- согласился Воронов.- За месяц ничего не случится, попрошу побыть на базе женщин.
- Тогда пойду, маленько собираться надо,- сказал Батракин.
Как мы ни спешили со сборами, а выехали лишь к полудню следующего дня. В десятиметровом просторном бате легко разместились четыре человека, собаки, груз.
Подхваченный быстрым течением, легкий долбленый бпт понесся вниз, будто с заведенным мотором. Мы скользили по черной воде со скоростью не менее десяти-двенадцати километров в час. По сторонам быстро проносились назад прибрежные кусты и деревья, мелькали берега, отмели. Река капризно петляла, бросала напор воды от одного берега к другому, ревела у заломов, загромождая льдинами отмели и тихие протоки. Это был не спуск, а скольжение с горы по воде. Сидя в лодке, мы не видели перед собой дальше чем на полста-сотню метров. Только гул воды предупреждал нас о перекатах, да подозрительно гладкая поверхность воды, как в трубу втягиваемой на мелкое каменистое место.
Обгоняя плывущие льдины и деревья, мы влетели на перекат и за гладкой кромкой воды вдруг оказались среди бурунов, бившихся о торчащие из воды камни, среди кипучей толчеи волн, заплескивавшихся через борт бата. Вместе с грозно кипящим потоком воды бат устремлялся к залому, навстречу торчащим из воды остриям елок, корягам, выставившим из воды обледенелые лапы, чтобы подмять все плывущее под себя.
В последний момент, когда глаза нацеливались за какую корягу хвататься, если ударимся о залом, встречная волна буруна отбрасывала лодку в сторону от коряги и мы, сделав разворот над шумным глубоким водоворотом, устремлялись к другому берегу. Грохотала и ревела вода, размалывая льдины; бесконечной серой лентой, как под колесами уносящего поезда, разматывалось под лодкой дно. Низкое дымчато-серое небо нависло над лесом.
- Снег будет скоро,- сказал Софронов.
К вечеру быстро стало темнеть, и мы вынуждены были стать на привал в пятом часу. Плыть в темноте по такой реке было опасно, к тому же Батракин, исполнявший обязанности рулевого, очень утомился. Работа требовала напряженного внимания и больших физических усилий.
Мы сразу же поставили палатку с железной печкой, и через полчаса она загудела, раскраснелась и вся палатка наполнилась теплом. Мы сбросили с себя всю верхнюю одежду и стали чаевать. Чай - излюбленное питье охотников. После нескольких кружек горячего крепкого чая возле жарко топившейся печки лица наши залоснились от пота и мы пришли в самое благодушное настроение. Потянуло на ленивый неторопливый разговор.
Я стал расспрашивать Батракина о том, сколько лет он уже охотится и где. Эвенк рассказал нам, что он родился и вырос на Зее, пас оленей, к охоте приучился с детства. Раньше огнестрельное оружие было не у всех, поэтому на пушного зверя промышляли разными ловушками, а на медведя ходили с копьем - гидой. Ходил он и на медведя, поднял его из берлоги, ударил копьем в сердце, да зверь оказался сильный, успел помять его и оставить на лице страшную пометку - след когтей.
Представляя тяжелую жизнь охотника, с какой опасностью ему приходилось добывать себе пропитание, я опечалился.
Но старый охотник был далек от грусти, он улыбнулся и сказал, что раньше все так жили, не он один. Было что кушать, и все считали: лучшей жизни не надо. Не понимали, что вместо палатки можно жить в деревянной избе, носить хорошую одежду, спать в тепле.
- Раньше никто не стал бы кормить старого человека, а сейчас дали работу. Жить теперь можно,- сказал Батракин.
Он полез в свою походную кожаную сумку и достал из нее какой-то маленький железный предмет, обтянутый с одного конца тонкой лосиной, напоминающий камертон. Бережно вытер его рукавом и спросил:
- Играть можно?
Мы ответили согласием. Зажав зубами «камыс» (так он назвал свой музыкальный инструмент), он начал потихоньку, ритмично ударять по его концам пальцами. Гудящие, едва уловимые звуки камыса лучше всего воспринимались самим музыкантом и то скорее через зубы, а не слухом. Не разжимая зубов, старик вторил камысу гортанными заунывными звуками. Песня без слов, печальная, похожая на вой ветра и шум воды, на стон деревьев, раскачиваемых в осеннюю непогоду, не имела конца, ясно выраженного содержания. Она непосредственно обращалась к чувствам, создавая настроение грусти, какое охватывает человека, провожающего взглядом улетающих на юг птиц, человека, оставшегося один на один с суровой, погрузившейся в зимнюю спячку природой, маленького и бессильного перед необъятной и враждебной ему стихией.
В этой мелодии были лишь одни печальные жалующиеся ноты, перекликающиеся с суровыми ответными возгласами беспощадной природы. Наверное, в долгие зимние вечера, оставшись в палатке один, когда вокруг на сотни километров не было ни души, извлекал охотник свой камыс и жаловался на свою судьбу, которой и объяснить не мог, а не то, что доискаться до того, как облегчить ее. Это была музыка не для слушателей, а просто плач, способ выражения собственной души, одинокой, заблудившейся…
Под заунывную мелодию задремали Авдеев и Софронов, а Батракин долго еще пел, забыв обо всем, кроме камыса, а может и его держал в зубах просто по долголетней привычке. В глазах его стояла грусть, он весь ушел в свою музыку.
- О чем ты пел? - спросил я, когда он отложил инструмент и замолчал.
- Как знаешь? - пожал он плечами.- Душа поет - слов не говорит.- Мы еще с ним посидели, помолчали, потом я спросил, не приходилось ли ему встречать соболей?
Старый охотник не торопился отвечать. Будто не слыша вопроса, он набил трубку, взял из печки пальцами уголек, прикурил и только тогда сказал:
- Однако на Зею ты зря пришел. Давно, когда молодой был, видел я след соболя на горе Унья-Бом, и то совсем маломало. Я там охотился. Гора там высокая и соболь черный, как головешка. Купец мне за него много денег давал, просил рассказать, где добыл такого, а я не сказал. Молодой был, о хорошей жизни мечтал, сам хотел всех соболей ловить. Глупый был, жениться собирался…- Батракин усмехнулся каким-то своим воспоминаниям.- С тех пор там много охотников побывало, может, и там теперь соболя нет. Не знаю… Искать надо. А на Зее всегда соболя мало было, зря искать будешь. Ты правильно говоришь - соболя можно разводить. У меня соболь живой долго жил, мясо с рук кушал, молоко оленье пил, меня совсем не боялся, привык. Всю зиму жил… Ищи хорошо, потом всех охотников спросить надо. Один человек не знает. Все люди знают…
Мне казалось, что я заснул только на мгновение, а Батракин уже тряс меня за плечо:
- Вставай, ехать надо, однако снег большой скоро придет, реку видно не будет, совсем не пройдем тогда!