Выглянув из палатки, я увидел низко нависшее над лесом тяжелое свинцовое небо, не предвещавшее ничего хорошего. Мы заторопились и, наскоро поев, отправились в путь.
На фоне заснеженных берегов вода казалась бездонной глубины, густой и черной и необыкновенно холодной. По ней плыли зеленоватые льдины и напитавшиеся водой комки снега, уже не таявшие в воде.
Бат быстро скользил по течению. Изредка из-под берега вылетали крохали, почему-то задержавшиеся с отлетом на юг, но я не решался стрелять. Уж очень стремительно несся наш бат, и птица могла отвлечь рулевого от его обязанностей.
Снег, которого мы ждали ночью, пошел в полдень. Он падал крупными и частыми хлопьями, и сразу стало плохо видно, что делается впереди. Вода загустела от снежной кашицы, снег облепил нашу одежду, вещи, лодку. Все стало белым, и только вода осталась по-прежнему черной. Временами обычный шум воды прерывал рев переката, который надвигался, нарастая, как гул приближающегося поезда.
Батракин напряженно всматривался в даль, намечая более безопасное направление; мы также замирали на своих местах, нервно сжимая в руках шесты на случай, если потребуется наша помощь. Послушный рулевому веслу, бат огибал торчащие из воды обледенелые камни, ловко проскакивал в узкие проходы среди беспорядочных древесных заломов, как-то даже чикнул бортом о корягу, и она, как ножом, срезала у лодки кусок борта. С ходу бат влетел в кипучую толчею волн, готовых в любой момент захлестнуть лодку; сердце у меня замирало от предчувствия беды. Однако в какую-то решающую секунду Батракин налегал на весло, и бат невредимо выносило на широкий и более спокойный плес.
К вечеру снегопад усилился, видимость стала совсем плохой. Впереди послышался рев нового переката. На этот раз гул нарастал с большой быстротой и достиг такой силы, что мне стало не по себе. Я невольно оглянулся на Батракина. Лицо старика было серьезно и тоже выражало тревогу. Заметив на себе мой взгляд, он кивнул мне головой и сказал:
- Ничего, однако удержим лодку, пройдем как-нибудь! - И он подал бат поближе к берегу, где течение было не таким бешеным, как на самой стремнине. Быстро замелькали мимо нас деревья, иные, подмытые водой, опрокинулись в реку. Напором воды с них обломало все ветви, и голые стволы таранили воду, то опускаясь в глубину, то поднимаясь на поверхность и тут же окутываясь бурунами. Вероятно, мы проплывали, вернее, проносились с бешеной скоростью над таким потопленным деревом, потому что наш бат неожиданно приподняло и он перевернулся. Мы не успели вскрикнуть, как нас завертело в ледяной воде, среди тонущих вещей и коряг. Опрокинутый бат исчез в пене водоворотов, на мгновение его острый нос показался над водой у залома, еще раз перевернулся и исчез.
Я вырос у моря и считал себя не без основания хорошим пловцом. Я мог часами держаться на воде и даже любил купаться в штормовую погоду, когда волны, поднимаясь, раскачивали меня, как на больших качелях. Но здесь была совсем другая обстановка: лютый холод сдавил мне грудь, перехватил дыхание. Самый сильный пловец был беспомощен в борьбе с течением, которое с неудержимой силой влекло за собой под бревна залома. Стоило попасть под него, руки только скользили бы по обледенелым сучьям, и…- поминай как звали! Меховая одежда помогла мне продержаться на воде, но винтовка, находившаяся за плечами, мешала движениям.
Напрягая все силы, я поплыл к берегу. Чуть ниже по течению мелькала голова и руки Авдеева. Он был без шапки и старательно боролся с водой. Мимо меня проносило беспомощно барахтавшегося в воде Софронова. Как и большинство эвенков, он не умел плавать, и его держала на воде лишь туго подпоясанная меховая оленья куртка.
Не раздумывая, я ухватил его за воротник и, используя силу течения, стал подгребаться левой рукой к берегу. Вскоре нас вынесло на мелководье, ноги коснулись камней. Едва держась на ногах, мы на четвереньках выползли на галечную отмель. Батракина нигде не было видно: видимо, он обо что-то ударился и сразу пошел ко дну.
На наши голоса из кустов выскочили наши мокрые собаки, которых вынесло ниже нас. Отряхиваясь от воды, они закрутились вокруг, жалобно повизгивая от холода. Мороз леденил на них облепленную снегом шерсть.
Теперь только большой жаркий костер мог спасти нас от стужи, вернуть нам бодрость и силу. Но прежде нужно было отыскать Батракина, извлечь из воды хотя бы часть утопленного имущества. К нашему ужасу, ни у кого не нашлось сухих спичек. У проводников они были не защищены и вымокли, а мои, хоть и в упаковке, настолько отсырели, что не загорались. До ближайшего жилья охотников было не менее двадцати километров. После короткого совещания решено было идти на поиски зимовья, без которого гибель наша была неминуема.
Сгущались сумерки. Раздвигая плечами густой ивняк и утопая в рыхлом снегу, мокрые, в несгибающейся одежде брели мы берегом реки, напрасно подавая голос. Все еще надеялись найти Батракина, которого вода могла вынести к берегу где-нибудь ниже места нашей катастрофы. Полное безмолвие тайги было нам ответом. Грозно шумела вода. Мы боялись холода, но страшнее его оказались не темнота, не лесные трущобы, а протоки и впадавшие в Зею ключи и небольшие речки. Не скованные морозом, они чернели на нашем пути, как раскрытые холодные могилы. Их нельзя было обойти, и мы с дрожью и каким-то внутренним ужасом лезли в воду. Успевшая при движении согреться мокрая одежда снова стискивала ледяными тисками уставшее тело. Впереди брел Авдеев. За ним, еле поспевая, шел я. Софронов замыкал шествие. Пройдя, вернее, пробежав около десяти километров, мы остановились перевести дух, но мороз тут же стал подступать к самому сердцу и заставил нас бежать дальше. В полночь с расцарапанными в кровь лицами и руками мы вышли к берегу довольно широкой реки, впадавшей в Зею. Пускаться вплавь через такую преграду было бесполезно: силы были на исходе, к тому же один из нас вовсе не умел плавать.
- Огонь! - с тоской в, голосе прохрипел Авдеев.- Надо развести огонь!
Ощупью нашли сухой пень, разворотили, сколько возможно, его руками и, наставив в него винтовку, я пять раз подряд в упор выстрелил. Пень не загорелся. Отчаяние овладело мной. Все кончено, я готов был сдаться и, дрожа от озноба, скорчился в клубок и бессильно опустился на землю.
- Бездымный порох,- донеслось до меня.- Был бы черный - зажгли бы!
- Дай-ка я еще попробую,- услышал я голос Авдеева, и он вытащил у меня из-за пазухи отсыревшие спички.
Выстрелив три раза подряд, он положил в горячий ствол винтовки две спички и прикрыл его пальцем. Продержав их там минут пять, а мне казалось, что до бесконечности долго, он осторожно вынул одну из них и дрожащими скрюченными от холода пальцами чиркнул ею по терке.
ВЫНУЖДЕННАЯ ОСТАНОВКА
Спичка чиркнула раз-другой. Затаив дыхание, мы ждали. Теперь от этих двух спичек зависело наше спасение. Авдеев перевел стесненное дыхание и чиркнул посильнее. Головка сначала задымилась, зашипела и вспыхнула. К слабому трепетному огоньку он приблизил кусочек сухой смолы, снятой у занесенной водой ели. Огонек, как бы раздумывая, ощупал смолу, потом затрещал, окреп и стал облизывать сухие тальниковые прутики. У нас был огонь. Мы были спасены.
Сухих дров было мало, а у нас не было топора, чтобы срубить большое дерево, и остаток ночи мы провели у дымящегося костра. Он не мог просушить зимнюю одежду, не мог обогреть как следует, мы дрожали от холода, но уже за то, что не погибли от стужи, просушили спички, и то спасибо.
Никто не хотел говорить, все сидели подавленные, не в силах сомкнуть глаз.
Утром снег прекратился, и мы решили идти по берегу реки, преградившей нам путь, в надежде найти какое-нибудь зимовье охотников. Всех мучил голод. Наши продовольственные запасы утонули, и вся надежда была на мой карабин.
Стоило отойти от огня, как холод сковывал все тело. Только быстрая ходьба могла нас согреть.
Собаки рыскали по сторонам. Старый охотничий пес Верный подал голос, к нему присоединился Кирька. Я побежал к ним. Они действительно нашли дичь, но какую! Словно понимая, что нам не до выбора, они облаивали белку, на которую в другое время не обратили бы внимания. Серый пушистый зверек с черным, больше туловища, хвостом и кисточками ка ушах с сердитым цоканьем взбежал на березку. Помахивая пушистым хвостом, белочка ударяла лапками по ветке и рассматривала собак, глядевших на нее голодными и жадными глазами. После выстрела зверек подпрыгнул и, кувыркаясь в воздухе, полетел на землю. Верный не дал ему упасть - схватил на лету зубами. Я крикнул на него, и он отдал его мне, несмотря на то, что был голоден.
Положив белку за пазуху, я быстро догнал своих спутников, которые даже не остановились, пока я стрелял. Не то от теплой тушки, не то от предвкушения еды у меня стало легко на душе.
Вскоре я стал отставать от товарищей: переживания трагического дня, бессонная ночь, неоднократные купания в ледяной воде, крепнущий мороз, снова заковавший и сделавший негнущейся мою одежду, измотали мои силы. К тому же стали нестерпимо болеть ноги. Я не мог без боли ступить.
Видя что я сильно отстал, проводники вернулись ко мне.
- Я не могу дальше идти,- сознался я.- Очень болят ноги.
- Придется развести костер,- сказал Авдеев.- Может быть, отдохнешь немного, просушишь одежду, полегчает…
Вместе с Софроновым они быстро развели костер у поваленной ветром елки. Слой дерна, державшийся на вздыбленных корнях, служил хорошей защитой от ветра. На коротком совете было решено, что Авдеев пойдет на разведку один, а мы с Софроновым останемся дожидаться его у костра. Зажаренную на костре белку я отдал Авдееву: кто знает, сколько ему придется идти, прежде чем найдет он зимовье или наткнется на охотников.
- Ждите меня здесь, никуда не уходите,- сказал Авдеев и, позвав за собой одного Верного, ушел от нас в чащу леса.
Софронов легче переносил холод и голод, чем я. Он тут же разулся и, сидя у костра босиком, стал сушить над огнем свои меховые чулки. Не разделяя моего уныния, он даже пытался шутить и подбадривать меня.