сли знают, но по-прежнему обходятся с бабулей и дедулей так жестко, мне трудно понять родителей, хотя не то чтобы мне это в новинку. В юности я не один час проплакала над решениями, которые они принимали, и над словами отца с матерью, ранившими меня до глубины души.
Но сегодня все будет иначе. Я постараюсь быть терпеливой, понимающей и доброй. Я достигну дзена, и они меня просто не узна́ют! Я ведь уже и сама мама – а значит, нужно брать жизнь под свой контроль, верно? Теперь я уже не ребенок, я взрослая и буду вести себя соответственно. Слова родителей больше надо мной не властны, теперь я сама себе хозяйка… ну, или вроде того.
Кажется, я читаю слишком много книжек по самопомощи.
Ладно, не суть. Надо получше изучить историю Фэйрбриджа и моей родни. Бабулю прервал звонок доктора, а потом нас так встревожила тема здоровья малыша, что мы вернулись к разговору лишь через час. Бабуля поведала о первых спортивных состязаниях в школе и о том, как над ней надругались. До сих пор не могу поверить, что она никому еще об этом не говорила. Но, по ее словам, мы с Беном первые, кто узнал о событиях того дня, не считая дедули с Шарлоттой. Сердце разрывается на миллион маленьких частей, стоит только подумать о страданиях бабули. Глупо, конечно, но я безумно жалею, что меня тогда не было рядом, что я не могла утешить, обнять ее, все исправить. Хорошо, что с ней была Шарлотта. Раньше меня удивляло, что они так близки спустя столько лет, но теперь многое прояснилось.
Вытираю тыльной стороной ладони слезы, которые струятся по щекам, и продолжаю листать результаты в поисковике. Это настоящая кроличья нора, и я закапываюсь в нее все глубже: изучаю статьи, рассматриваю фотографии, собираю всю информацию об Обществе Фэйрбриджа, какая только есть, о «Стратэйрде», о жизни моих бабушек и дедушки много лет назад.
Одна из статей, совсем свежая, особенно цепляет мое внимание. Пробегаю текст глазами. Оказывается, в Молонге состоится встреча выпускников школы Фэйрбридж. С громко бьющимся сердцем прочитываю детали: туда приедут и те, кто жил на ферме одновременно с бабулей. Может, эта встреча поможет ей примириться с тем, что с ней случилось, что повлияло на всю ее жизнь, сделав бабулю той, кем она стала.
Набираю бабулин номер, она берет трубку только после десятого гудка: я уже думаю завершить вызов, как вдруг слышу ее голос. Она тяжело дышит – наверное, опять забыла мобильник в сумочке, которая лежит в спальне. Я столько раз просила ее носить телефон с собой, что уже и сама со счета сбилась. Что толку держать мобильный в сумочке? Если она упадет еще раз, он ей никак не поможет. Радует, что сейчас за ней присматривает Шарлотта.
– Бабуль, это Миа. Как твоя нога?
Ба вздыхает.
– Ничего, но этот треклятый фиксатор с ума меня сведет. Я будто цветочный горшок на ступне таскаю!
Хихикаю, представив себе эту картину.
– Как малыш? – спрашивает ба.
– Хорошо. Я оставила его с Беном, чтобы встретить маму с папой в аэропорту.
– Ах да, совсем забыла.
Поджимаю губы. Бабулина пассивная агрессия считывается без особого труда. Прекрасно она помнит, когда родители прилетают: дата и время записаны на бумажке, которую я приклеила к дверце ее холодильника. Но ба играет в ту же игру, в которой все они изрядно поднаторели. По ее правилам надо делать вид, будто тебе все равно; слишком уж ранят ссоры и взаимное отторжение.
– Бабуль, я тут читала про Фэйрбридж, и оказывается, что на ферме в Молонге будет встреча выпускников.
– Встреча выпускников?
– Ага. Что думаешь? Не хочешь съездить? Это через несколько месяцев, так что, надеюсь, у меня получится поехать с тобой. Правда, пока не могу сказать наверняка: все зависит от Броуди.
Бабуля мешкает с ответом.
– Даже не знаю, солнышко. Не то чтобы меня интересовали те времена. Я вряд ли даже узнаю кого-нибудь. Да и дедушка, скорее всего, не сможет поехать.
– Смотри сама, – говорю я, хотя в глубине души надеюсь, что она передумает. Как знать, возможно, именно это поможет ей покончить с давней историей и исцелиться спустя столько лет. – Вдруг общение пойдет тебе на пользу?
– Как знать… Наверное, и впрямь здорово было бы вернуться в те края спустя столько лет. Поглядеть, что там теперь. Скорее всего, наши знакомые уже умерли. Воспитательницы так точно, да и старшие ученики, директор и его жена, садовник… И все же сомневаюсь, что поеду. Но все равно спасибо.
Тревожно ерзаю на сиденье, когда она упоминает о Крю. Так бабуля назвала его в рассказе, а сейчас ограничилась лишь словом «садовник», и я не могу ее винить. И как ей только удается думать о нем и вспоминать случившееся без слез и криков? Уму непостижимо. Я вот с трудом сдерживаюсь, а ведь он вовсе не надо мной надругался.
Меня ни на секунду не покидает тягостный гнев, смешанный с болью. Подумать только, она никому ничего не сказала, не заявила на своего насильника, не устроила ему разбирательств. От этого только хуже. Та часть моей личности, что стремится каждому помочь, всех спасти, исправить ситуацию, не может вынести бабулиной робости. Он должен был получить по заслугам, загреметь в тюрьму или по меньшей мере с позором потерять работу.
Однако такого не случилось. Преступление сошло негодяю с рук: не было ни обвинений, ни мести. Его зло осталось при нем, на свободе. Будь он еще жив – а бабуля уверяет, что это не так, – я ринулась бы к нему в любую точку Земли, чтобы свершить правосудие. Но не могу. В моих силах лишь поддерживать бабулю. И встреча выпускников – прекрасный шанс примириться и распрощаться с прошлым. Слишком уж долго ба берегла эту страшную тайну, изменившую весь ход ее жизни.
Голосок на самых задворках сознания нашептывает: а может, в этом-то и причина многолетнего разлада между бабулей и папой? Он обвинял ее в том, что она не выказывала ему любви и заботы, когда он нуждался в этом. Уж не из-за той ли трагедии? Если бы папа узнал, что́ она пережила, наверное, понял бы мать. Или нет. Папа – человек не эмоциональный. Рациональность и логика – вот его высшие ценности. Правда, на бабулю с дедулей это не распространяется: к ним он питает совершенно иррациональную неприязнь и всегда держится на дистанции.
Заканчиваю разговор с бабулей, сказав, что люблю ее, и кладу трубку. Продолжаю листать статьи в интернете и тут вдруг слышу, как кто-то рядом прокашливается.
С изумлением вижу перед собой папу. Его большая ладонь сомкнута на ручке чемодана на колесиках. Мама тоже здесь, нагоняет его, запыхавшись и волоча за собой непослушный потрепанный чемодан аквамаринового цвета.
Вскакиваю и набрасываюсь на них с объятиями. Чувства, которые пробудили во мне мысли и разговор с бабулей, еще не улеглись в душе, а слезы на щеках не успели высохнуть. Мама отстраняется и рассматривает мое лицо.
– Ты что, плачешь? Все в порядке?
Киваю и сжимаю ее ладонь.
– Да, мам. Просто очень-очень рада, что вы приехали.
Папа стоит чуть поодаль и неловко переминается с ноги на ногу. Публичное проявление чувств не для него. Поскорее вытираю щеки и натягиваю на лицо улыбку.
– Как же здорово, что вы здесь! Пойдем, мам, я помогу тебе дотащить чемодан до машины. – Беру мамин чемодан за ручку и везу к выходу. Она бодро идет следом.
– Хорошо хоть, не опоздала, – ворчит папа, маршируя перед нами.
Он понятия не имеет, где именно я припарковалась, но это не мешает ему идти первым. Так и хочется закатить глаза, но дзен есть дзен. Я выбрала этот путь и не сойду с него.
– Ну еще бы. Я же знаю, как ты не любишь, когда опаздывают.
– Как там Броуди? – вклинивается в разговор мама.
– Пока что хорошо. Мы каждый день ездим в больницу на осмотр и анализы. Нам еще ничего толком не сказали, только что за ребенком надо понаблюдать. Сейчас вот завезу вас в отель и опять поеду к врачу.
Мама коротко кивает.
– Так хочется поскорее увидеть малыша.
Улыбаюсь, хотя к горлу подкатывает ком. Как же я по ним скучала! Подумать только, вся наша семья собралась в одном городе! Для меня это бесконечно важно. Надеюсь скоро увидеть родных в одном доме, а то и в одной комнате. Я мечтаю, чтобы мои близкие примирились, оставили в прошлом боль и конфликты. Снова стали семьей.
– Когда сегодня поедешь в больницу, расспроси врача поподробнее. Наверняка они там уже многое знают, просто не говорят. Такая у них манера, подробностей и клещами не вытянешь, но за свое здоровье надо бороться. Уж я-то знаю. – Мама поджимает накрашенные блеском губы, и они складываются в тонкую розовую линию. Ее светлые волосы собраны в пучок на затылке; розовый костюм идеально гармонирует с оттенком помады и цветом туфель на трехдюймовом каблуке. Мама словно сошла с обложки журнала для зрелых женщин. Рядом с ней я чувствую себя замухрышкой, впрочем, мне не привыкать, да и не то чтобы меня это тревожило. А вот мгновенное мамино превращение в строгую, властную женщину, под чьим контролем прошли мои подростковые годы, мне совсем не нравится. Я пропускаю мимо ушей подколки в адрес моих коллег-врачей, понимая, что за ними не стоит ничего серьезного.
– Конечно, мамуль. Мы обязательно разберемся. Может, все-таки остановитесь у ба, а не в отеле? Она будет очень рада, да и места у нее много. Помню, что вы не хотите ее обременять и все такое, но бабуля вас очень ждет. Я тоже буду помогать, чем могу.
Родители ничего не отвечают. Доходим до машины, вместе загружаем вещи в багажник, а потом я забираюсь в салон и завожу двигатель. Пот ручьями бежит по спине, так что я сразу врубаю кондиционер на полную и жду, пока мама с папой устроятся на пассажирских местах.
– А я уже и забыл, какая тут дрянная погодка, – ворчит папа и вытирает лоб краем длинного рукава.
– Просто ты одет как парижанин, вот и все, – возражаю я. Почему-то меня не покидает желание стать посредницей между родителями и нашим городом, сделать так, чтобы они любили его, как и я. Чтобы наконец перебрались сюда навсегда, свили тут гнездышко. Но, наверное, это розовая мечта, и сбыться ей не суждено, нечего и думать. Бен всякий раз так и говорит, когда я завожу эту тему: «Миа, не хотят они тут жить, и тебе их не переубедить. Даже думать забудь». И он прав. Пора бы распрощаться с этой идеей.