Мама устроилась сзади, папа – рядом с ней и теперь энергично машет руками перед лицом, чтобы хоть немного развеять духоту, а потом наконец подается вперед, под воздушный поток из кондиционера. Желание закатить глаза становится почти нестерпимым, у меня аж лицевые мышцы ныть начинают, а ведь с нашей встречи прошли считаные минуты.
– Мы не можем остановиться у мамы, – вдруг ни с того ни с сего заявляет папа. – Не хотим утруждать ее заботой о нас, да и потом, нам лучше иметь отдельное пространство.
С этим не поспоришь. В их случае и впрямь лучше жить отдельно.
Всю дорогу до отеля мама дает мне советы по уходу за Броуди – рассказывает, как его кормить, как заставить срыгнуть, как пеленать, укачивать, распознать колику, установить график сна (а сделать это надо как можно скорее, согласно ее драгоценному опыту). Папа тем временем жалуется на жару, на плохой кондиционер в машине, на состояние брисбенских дорог и безумцев, понастроивших столько улиц с односторонним движением в центре такого большого города, – дескать, стыд и позор.
Когда они наконец высаживаются, у меня уже дергается левый глаз, а желудок то и дело схватывают нервные спазмы. По дороге домой включаю себе радио и нахожу станцию с якобы успокаивающей музыкой. Стоит признать, что, когда я заезжаю в гараж, мне уже немного легче.
Но это ненадолго. Не успеваю выйти из гаража в дом, как слышу вой очень недовольного младенца, пронзающий стены. Умиротворение словно рукой снимает: оно разбито на крохотные осколки визгом, который действует на меня примерно как скрежет ногтей по классной доске. Бросаюсь в детскую. Бен старательно укачивает сынишку, но на лице у мужа отчетливо читается паника. Однако стоит ему меня заметить, как беспокойство уступает место неподдельному облегчению.
– Ты дома! Я и не думал, что тебя так долго не будет!
Он передает мне сына, и я несу его в кресло для кормления, мягко поглаживая по спине. Приспособление чем-то напоминает кресло-качалку: лучшее мое приобретение для детской. Я каждый день просиживаю в нем по нескольку часов. Устраиваюсь поудобнее, и кресло начинает мягко покачиваться, а Броуди тут же приступает к трапезе.
Бен целует меня в лоб, гладит малыша по щеке и пятится к выходу:
– Милая, прости, мне надо бежать.
Хмурюсь. Бен ведь в отпуске по уходу за ребенком, так что спешить ему некуда. Ничего важнее нас у него в жизни сейчас нет. Мы – его главное обязательство. И все же он украдкой отступает к двери.
– В каком смысле? Ты куда?
Он краснеет.
– На работе ЧП. Прости…
– Что?! Ты же в отпуске!
Бен пожимает плечами:
– Ничего не поделать. Кроме меня, помочь некому, я сейчас очень нужен. Все остальные анестезиологи из нашей группы на этих выходных заняты.
– Так ты тоже занят! – возмущенно напоминаю я, но Бен все равно выскальзывает за дверь.
– Обещаю напомнить им об этом, – говорит он, посылая мне на прощание воздушный поцелуй. – Ну а сейчас всё… побежал!
И вот его уже и след простыл.
Голова наливается тяжестью. Я вдруг осознаю́, что сегодня осталась без ланча и уже несколько часов ничего не пила. Заканчиваю кормить Броуди совсем без сил. Я обезвожена, меня мучает жажда, страшно болит голова, все тело ноет. Иду на кухню, наливаю себе воды, хватаю банан и поспешно несу сына в машину. Если не поторопимся, опоздаем в больницу.
Я устраиваю младенца в автокресле, и он сразу же начинает плакать, а успокаивается только на больничной парковке. На светофорах я пытаюсь его укачивать – поочередно то жму на тормоза, то отпускаю, но это почти не помогает. Броуди затихает на мгновение, но как только машина перестает качаться, опять принимается голосить.
Мы долго-долго ждем приема – кажется, успевает пройти несколько часов. Все это время я расхаживаю по коридору, уложив сына на плечо, глажу его по спине, шепчу нежные слова. Наконец, срыгнув как следует, он успокаивается, а врач зовет нас к себе в кабинет.
Я сильно нервничаю. Да, мы ежедневно ездим в больницу, но с доктором встречаемся редко. Обычно мы пересекаемся с медсестрами, администраторами и другими пациентами, но вид стильно причесанного седоватого врача в синей форме и очках-половинках, спущенных на кончик носа, пробуждает тревогу.
Все потому, что от него зависит жизнь моего сына. Что мне сейчас сообщат? Что есть новые поводы для волнений? Или что лечение помогает и все налаживается? В голове проносятся все возможные варианты, пока доктор Харрис с головы до ног осматривает моего сынишку при помощи всевозможных врачебных инструментов и приборов, а потом листает его медицинские документы.
Сказать по правде, я уже знаю, что́ сейчас услышу. Я и сама не раз осматривала Броуди, и совершенно очевидно, что дела идут вовсе не на лад. Нервы у меня на пределе, я напряженно жду, пока доктор подтвердит мои страхи.
Он садится за стол, сдвигает очки на самый кончик носа, несколько минут молча что-то печатает на компьютере. Наконец поворачивается ко мне, снимает очки, кладет на стол. Я сажусь напротив с Броуди на руках. Сынок уже запеленат и сладко посапывает.
– Миа, боюсь, лекарства не оказали должного эффекта. Придется провести операцию.
Глава 27Январь 1954 года
В воздухе стоял аромат свежего хлеба. Все кругом было присыпано мукой, она же пристала к ладоням Мэри: кто-то не вытер скамейку после того, как замесил тесто. От запаха выпечки щекотало в носу. Мэри чуть не чихнула, но вовремя затаила дыхание и сумела сдержаться. Лотти тем временем рисовала на муке, рассыпанной по скамейке, силуэт куклы. Нос у сестренки был белый, на волосах тоже белела мука. Мэри хихикнула:
– Ты на старушку похожа!
Лотти сморщила носик.
– Ты тоже.
– Только не надо мусорить, – с укором сказала Фэйт, пробравшись на кухню с двумя буханками хлеба и вывалив их на скамью. Подгоревшие горбушки глухо стукнулись о деревянную поверхность.
– А это не мы! – возразила Мэри.
Фэйт закатила глаза.
– Ладно, схожу за остатками хлеба, который сегодня мальчишки испекли. А вы пока тут приберитесь. Сегодня ваша задача – приготовить на ланч сэндвичи на шестьдесят человек, по две штуки каждому.
– А как их готовить? – спросила Лотти, с подозрением косясь на хлеб.
Фэйт вздохнула.
– Вы что, сэндвичей никогда не делали? Чем же вы занимались всю жизнь – ждали, сложив ручки, пока за вас всё сделают, а?
– Кроме масла, нам нечем было хлеб намазывать, – заметила на это Мэри.
Их старшая подруга осеклась и быстро втянула носом воздух.
– Ладно, слушайте. Режете буханку на ломти, мажете маслом, а сверху кладете то, что найдется в буфете на холодной полке[10]. – Она подошла к буфету, распахнула дверцу и наклонилась, изучая содержимое шкафчика. – Если никаких объедков тут нет, мы обычно берем «Веджимайт»[11]. – Фэйт стащила с полки большой поднос, прикрытый вощеной бумагой, и водрузила его на скамейку: – Вот, с ужина бараньи мозги остались.
Мэри замутило при виде холодных мозгов. Она сглотнула.
– А больше ничего нет?
– Радуйся, что хотя бы это есть. Иногда объедков не остается. Когда мозги закончатся, загляните в холодильник – там стоит банка с соленьями.
– С ними тоже можно делать сэндвичи? – удивилась Мэри.
– Ага.
Наступил первый школьный день после каникул. Лето выдалось долгим – таких в жизни Мэри еще не бывало. Когда она жила с мамой в Лондоне, теплые месяцы проносились стремительно, летняя пора казалась короткой, а солнечные дни можно было по пальцам пересчитать. Но в этот раз ее ждали изнурительная жара и жгучее солнце, от которого кожа на лице, руках и ногах всегда была красной.
В Англии Мэри ни разу не ходила в школу, хотя мама часто им это обещала. Так что начало учебного года одновременно радовало и тревожило чуть ли не до тошноты.
А вдруг она не сможет нагнать остальных ребят? До чего же ей не хотелось позориться перед всеми! В свои девять лет она читала только с Гарри, в библиотеке на борту корабля, плывущего из Англии в Австралию. Наверняка она будет хуже всех в классе. К тому же в школе дети изучают кучу других важных вещей, о которых она и понятия не имеет!
Пока они с Лотти нарезали хлеб, Мэри рисовала в воображении возможные школьные неудачи и думала о том, как же ей хочется побольше узнать, читать, писать, учиться. Стать той, на кого смотрят с восторгом, хоть она и понимала, что это невозможно. Она навеки останется Мэри Робертс, беспризорницей из Ист-Энда, которая не нужна даже собственной мамаше, подопечной работного дома.
Как оказалось, хлеб внутри толком не пропекся. Под твердой обугленной корочкой пряталось мягкое, полусырое тесто. Девочки как могли собрали бутерброды, завернули их в коричневую бумагу и выложили на столах в углу кухни. Вскоре туда группками потянулись за ланчем ребята.
Когда с работой наконец было покончено, Мэри решила поспать. Руки у нее болели, в голове стучало, а ноги так и подкашивались. Но тут раздался гонг к завтраку. Девочки отряхнулись и поспешили в Наффилд-Холл, зажав под мышкой свои бутерброды.
– Вот приедет за нами мама, и я больше в жизни бараньих мозгов есть не буду! – с содроганием объявила Лотти, когда девочки уселись за стол. – И эту кашу с червячками. Хотя какая это каша – просто непонятная бурда, ребята ее так и называют.
Мэри нахмурилась.
– Мама не приедет. – Она долго откладывала тяжелый разговор, но теперь усталость и голод сделали свое дело, тем более что и ей совсем не хотелось завтракать месивом, кишащим насекомыми.
– Еще как приедет! Она же обещала!
– Не приедет. Пора с этим смириться.
На глаза Лотти навернулись слезы.
– Не говори так.
С Мэри было довольно. Слишком уж много всего они пережили, слишком уж часто она лгала себе, пытаясь понять, почему они остались одни, почему мама их не любит. Теперь уже никаких сил обманываться не было. И смотреть на расстроенную сестренку Мэри не могла. Особенно после того как они все утро гнули спины, сооружая сэндвичи из непропеченного хлеба и бараньих мозгов – ее первый в жизни школьный ланч.