Солнце прогревает уголки крыльца, льет горячие лучи на половицы. Оно такое яркое, что больно смотреть. Светило медленно опускается за горизонт, расчерчивая золотистыми мазками небо цве́та сладкой ваты. Две сороки прыгают по перилам крыльца, вертят головами, разглядывая убранство стола черными глазками-бусинками. Броуди лежит на спине на коврике у задней двери. Я вижу, как он дергает маленькими ножками и шлепает ладонью по разноцветному мобилю, подвешенному над ним. До чего же важно, что у ребенка в грядущие годы будет возможность когда угодно общаться с дедушкой и бабушкой.
Ба заходит в дом с пустым бокалом – пошла искать бутылку шерри, не иначе. Надо пойти за ней и сказать, что у нас его нет. Знаю, она любит это вино, но я не успела заранее затариться в алкомаркете. Бен, благослови его бог, юркает в дом следом за ней. Наверняка предложит ей бокальчик муската из холодильника. С облегчением выдыхаю и откидываюсь на спинку стула.
Папа доедает рис с курицей и абрикосом, кладет вилку. Его что-то тревожит: на лбу между кустистых седоватых бровей залегла складка.
– Хочется тебе на пенсию, пап?
Он задумчиво хмыкает.
– Думаю, это будет не совсем пенсия. Я поговорил с начальством о работе в Брисбене. Возможно, мне подыщут что-нибудь в Торгпредстве.
– Отличная мысль!
– Твоя бабуля едва ли будет в восторге, – подмечает он и тянется к бокалу с пуншем.
– Просто она за тебя беспокоится, пап, – поясняю я.
– Серьезно?
– Конечно. Она же тебя любит.
– Вот уж не знаю. Наверняка у нее есть ко мне материнская привязанность, но это естественно. А вот ласковой она никогда не была. Хотя для ребенка это очень важно.
– Знаю, пап. Но у нее ведь было непростое детство. Давай сделаем на это скидку.
Папа хмурится.
– Ну да, она росла в бедности, но ведь многие так жили.
Прочищаю горло. Много ли он знает о бабулином прошлом? Трудно сказать. Наверняка что-то да выяснил за долгие годы, даже если бабушка с дедушкой не делились воспоминаниями.
– Ты ведь знаешь про фермерскую школу Фэйрбридж?
– Слышал. Родители про нее упоминали. Там же мама училась, да? Где-то рядом с Оринджем.
Даже не понимаю, с чего начать. Меня поражает, до чего мало папе известно о собственных родителях. А потом я вспоминаю, что и сама ничем не лучше – во всяком случае, так иногда кажется. Как же часто мы принимаем родителей как должное, забываем по-настоящему близко с ними познакомиться, только и знаем что их любимые напитки и хобби, а еще время, за которое они впадают в дрему, если прилягут на диван. Более глубинные вещи – реальность, которая сформировала личность отца и матери, – нас не интересуют. Мы слишком сильно зациклены на быте.
– Да, именно. Их с дедулей отправили в Австралию из Англии. Они приехали сюда одни, без родителей, и росли на ферме рядом с Молонгом. Там содержали детей из бедных семей и сирот, учили работать на ферме и в обслуге. Их некому было приласкать, никто их не любил и не учил любви. Так что бабуля с дедулей воспитывали вас с тетей Соней как умели.
Папа потирает лоб, крепко зажмуривается.
– Надо побольше разузнать о прошлом, конечно, но беда в том, что они оба с ума меня сводят. Сам не понимаю почему. Слишком много воды утекло, наверное.
– В твоих силах все исправить, – уверяю я.
Достаю из кармана телефон, пролистываю фотографии Броуди в галерее и добираюсь до снимков Фэйрбриджа. Я сохранила их на телефон: фото, которое сжимала в руке бабушка, когда упала и сломала лодыжку, кадры с долговязыми улыбчивыми ребятишками, найденные в Сети.
Стул рядом с папой свободен, я пересаживаюсь туда и показываю фотографии.
Папа медленно разглядывает их, обдумывает увиденное.
– Поразительно, но они толком и не рассказывали мне об этом месте и о том, как вообще туда попали. Они приехали без взрослых, говоришь?
Я киваю:
– Да. Точно не знаю, что случилось, бабуля не рассказала, но они как-то попали на корабль, поплывший из Лондона в Сидней. Ба была с Шарлоттой, а дедуля один. Как-нибудь расспроси ее о детстве. Она мне рассказала совсем немного; уверена, там еще есть что послушать. Мне подумалось, что ты захочешь разобраться в их прошлом. Вдруг оно прольет свет на трудности, которые ты пережил в юности?
Мы встречаемся взглядами. Папа коротко кивает, потом меняет тему, говорит о работе, о погоде в Париже, предлагает подумать о поездке к нему в гости вместе с Броуди, пока он не уехал из Франции.
Когда бабуля возвращается за стол, она устраивается напротив папы и принимается слушать его рассказ об опере, на которую они с мамой сходили на минувшей неделе. Ба смеется и улыбается впопад, но я чувствую, что ее сильно ранит напряжение между ними. Тетя Соня живет в США, так что бабуля с дедулей редко с ней видятся, и едва ли она часто им звонит. Дедушка почти все время проводит в своем мире, так что бабуле наверняка очень одиноко. Неудивительно, что она так много со мной общается.
Мне хочется обнять ее, заверить, что все будет хорошо, но все-таки я внучка, и странно брать на себя родительскую роль по отношению к ба. Но я точно знаю одно: она сильная и справится с этим испытанием, как и со всеми теми, что остались в прошлом.
Ветер усиливается, проносится по столу, сметает стопку бумажных салфеток папе на колени. Он подскакивает, собирает их и ставит сверху стакан, чтобы больше не падали. А потом вдруг заглядывает ба в глаза.
– Миа поделилась со мной кое-какими подробностями твоего прошлого, в которые ты меня посвятить не удосужилась.
С трудом сдерживаю стон. Нельзя же так! Бабуля на миг приоткрыла мне свое болезненное прошлое, поделилась тем, что не рассказывала больше никому. Папины слова для нее – точно острая стрела, попавшая в главную болевую точку. Мне хочется кричать. Бабуля заливается краской.
Солнце резко ныряет за линию горизонта, и крыльцо окутывают сумерки. Жалею, что не захватила с собой кардиган, сейчас неплохо было бы набросить его на плечи. Тут раздается крик Броуди, малыш начинает ерзать и дергаться на своем коврике. Подскакиваю к нему, чтобы удостовериться, что он не замерз. Беру сыночка на руки, опускаюсь на кушетку позади стола, чтобы покормить ребенка, пытаясь при этом уловить обрывки беседы.
Бабуля повышает голос.
– Не хочу говорить об этом сегодня. Момент неподходящий.
– Да у тебя подходящих моментов вообще не бывает. Мы никогда не обсуждаем важные вещи, потому что ты вечно не хочешь. Так всегда было, сколько я себя помню. Пора бы мне привыкнуть, конечно.
Папа вскакивает, да так резко, что стул отлетает в дальний конец крыльца. Я встать не могу, поэтому подаю сигнал Бену кивком. Он неуклюже поднимается, явно не зная, что сказать, как помешать семейной драме.
Бабуля отступает от стола, вздернув подбородок.
– Думаю, мне уже пора. Бен, отвези нас с Гарри домой, пожалуйста.
Бен отодвигает от нее стул, протягивает руку:
– Конечно, бабуля.
Когда они с дедушкой уезжают, родители тоже заказывают такси. Я прошу их остаться, но они упрямо отказываются прислушаться к голосу разума.
– Да ладно тебе, пап. Ничего страшного не случилось, просто ты как-то слишком уж грубо с ней…
– Что? Хочешь сказать, это я виноват? Сама же все слышала! Она ничего со мной обсуждать не хочет. С тобой, значит, делится, но только не с родным сыном.
Прижимаю Броуди к плечу. Он громко срыгивает. Рассеянно глажу ребенка по спине, сдвинув брови.
– Да нет же. Мам, пожалуйста, скажи ему, что бабуля любит вас обоих. Зря я сегодня заговорила о прошлом. Это все я виновата.
Мама кладет руку мне на плечо. К тротуару подъезжает такси.
– Милая, ты ни в чем не виновата. У папы с бабушкой сложные отношения, вот и все. С этим ничего не поделаешь. Пускай сами разбираются.
Родители машут мне, машина отъезжает, я провожаю ее взглядом. Бен подходит ко мне, обнимает за плечи. Мы молча смотрим на улицу, залитую светом фонарей. Сердце щемит, и я не знаю, что делать дальше. Этот ужин был шансом на примирение. А в итоге стало еще хуже.
Звезды мерцают в небесной чернильной шири. Бен целует меня в макушку. Поворачиваюсь к нему, еле сдерживая слезы. В темноте глаза мужа, глубокие и полные любви, кажутся почти черными. Он прижимает меня к себе, и сразу становится тепло. Потом Бен пожимает плечами, склонив голову набок, и я понимаю его без слов. Он целует Броуди и меня, и мы вместе заходим в дом.
Глава 33Август 1958 года
Еще затемно его разбудил стук собственных зубов. Он едва мог пошевелиться, настолько тело одеревенело от холода. Гарри посильнее прижал колени к подбородку, что не так-то просто, когда ты долговязый нескладный подросток шестнадцати лет. За минувший год он каждый месяц прибавлял в росте по меньшей мере с дюйм – во всяком случае, ему так казалось, а измерить рост поточнее было нечем. Перед сном он накрывался поверх тонкого одеяла ворохом из всей одежды, что у него была, но это совсем не спасало от пронизывающего ветра, задувавшего в раскрытые окна. Холод легко просачивался под ткань, словно ее и не было.
Гарри высунул нос из-под одеяла. Оно хрустнуло, а кусочки льда, образовавшиеся под слоем шерсти и налипшие пареньку на рот и нос, отвалились. Тут можно было разве что вскочить поскорее: если медлить, станет только хуже. Гарри зажмурился, собрался с духом, перекинул ноги через край кровати. Спал он в одежде, так что теперь оставалось только натянуть обувь, пригладить волосы пальцами, и готово.
Гарри бегло взглянул на себя в треснутое зеркало над раковиной в ванной. Брюки слишком коротки, в тонком шерстяном свитере видны дыры, носки давно пора постирать (но запасных у него не было, так что расставаться с этими совсем не хотелось). Он еще раз прошелся ладонью по волосам, попытался расчесать их пальцами, но густая каштановая шевелюра, больше похожая на мочалку, нисколько не разгладилась. Гарри еще разок хмуро взглянул в зеркало, выбежал из корпуса и поспешил в сторону молочной фермы.