Мэри знала, что будет очень тосковать по доброму другу. Будущее постоянно тревожило ее. Сперва уедет Гарри, потом придет и ее черед. Было время, когда она думала лишь об отъезде, а остальное ее не интересовало. Это случилось после того, как Крю настиг ее второй раз. Затем последовал третий. За годы она сбилась со счета и уже сама не знала, сколько раз садовник вот так на нее накидывался, но в половине случаев ей удавалось дать ему отпор. Гарри она о своих бедах не рассказывала. Он думал, что его надзор помогает обезопасить подругу. Но на самом деле Крю просто умел подгадать момент, когда никого не было рядом. Внутри Мэри поселилась пустота, словно бы заключенная в ледяной круглый панцирь. Казалось, в душе остался лишь непроглядный мрак, если не считать любви к Гарри и Лотти.
– Можем сбежать завтра же, – шепотом предложила Мэри сестре. Ее слова повисли в неподвижном полуденном воздухе.
Лотти резко вздохнула.
– Ты же знаешь, это невозможно. Нас сцапают как пить дать. Отсюда никто еще ноги не уносил. Нас высекут на глазах у всей деревни.
– Да, знаю. – Вот уж о чем Мэри напоминать не требовалось: она столько раз видела прилюдную порку, что это зрелище навсегда врезалось в память. Девушка осознавала риски, но была к ним готова, лишь бы Лотти осталась с ней рядом. – Это я как-нибудь переживу, не впервой. Но смотреть, как бьют тебя, я не смогу.
В этом и было дело. Годами Мэри защищала сестру от самого страшного, а если что-то случалось, брала вину на себя, закрывая собой Лотти от воспитательницы, учительницы или работницы, лишь бы только ее саму наказали. Она уберегала сестренку от всевозможных бед, но никак не могла оградить ее от боли осознания того, что мама никогда за ними не приедет. Лотти столкнулась с этой правдой через два года после прибытия в Австралию и несколько месяцев оставалась в подавленном настроении. Горе превратило ее в тихую, рассудительную, здравомыслящую девочку, которая не стремилась к людскому обществу. И в качестве компенсации за то, что не удастся привезти сюда маму, Мэри поклялась себе, что всегда будет спасать Лотти от боли, покуда это в ее силах.
– Я выдержу. Необязательно постоянно меня опекать, – заметила Лотти, щекоча морду гнедой кобылы.
– Обещаю, я что-нибудь придумаю. Мы обязательно выберемся отсюда вместе.
Лотти посмотрела на сестру полными страха глазами:
– Не вздумай такое обещать!
Мэри обняла ее за плечи и крепко прижала к себе.
– Нельзя нам разлучаться. Я этого не переживу.
– Я тоже. Только не знаю, как выкрутиться.
– Наверняка способ есть, и я обязательно его найду. – Мэри поцеловала Лотти в лоб. Та смотрела вдаль, на темнеющую деревню. То тут, то там зажигались огонечки, по промерзшим полям разносились детские голоса. Вдалеке горестно закаркала ворона, ритмично захлопав крыльями. Ее крики один за другим взмывали в воздух.
Это место стало Мэри домом, насколько такое было возможно. Девушка боялась уехать отсюда – и боялась остаться. Она любила и ненавидела фермерскую школу, но наверняка знала одно: так или иначе она будет рядом с Лотти.
Глава 35Наши дни
Мы стоим неподалеку от исполинского колеса обозрения. Запрокидываю голову, иначе верхушки не разглядеть. Белая конструкция ослепительно сверкает под осенним солнцем, аж глазам больно, хоть я и в огромных солнечных очках.
– Прокатиться хочешь? – спрашивает папа.
– Нет, спасибо. Лучше мне сегодня твердо стоять на ногах, – шучу я.
– Ничего страшного. Я-то уже катался. – Папа прячет руки в карманы. Мы продолжаем прогулку.
На Южном побережье сегодня не так уж много народу. Офисные работники корпят за столами в небоскребах по ту сторону реки, другие горожане снуют по пригородным улицам, поглощенные повседневными заботами.
Широкая коричневатая река лениво змеится по Брисбену, облизывает зазубренные контуры города. Высокие дома отбрасывают мрачные тени на вспененный водный след от паромов, которые возят с одного причала на другой туристов и жителей пригорода.
Вода неспешна, спокойна, уверенна. В отличие от меня. Чувствую себя бурным ручьем, который струится по камням, кружит водоворотами. Все мои мысли – о Броуди и грядущей операции. Разве можно думать о чем-то еще, когда приходится отдавать свое чадо под нож? По спине пробегают мурашки, я невольно содрогаюсь, хотя на улице тепло и солнце напекает голову.
– Ты как, держишься? – спрашивает папа. Сощурившись, он внимательно меня разглядывает, точно я образец на стекле, а он ученый, приникший к окуляру микроскопа. Выражать сочувствие ему нелегко, но я на него не в обиде: знаю, что он старается как может.
– Сама не знаю. Как-то не по себе. – Голова кружится. Грудь налилась тяжестью.
– Что тебя тревожит, милая?
– За Броуди беспокоюсь.
– Его врач, Хью Харрис, лучший кардиохирург в городе. Я сразу навел справки. Броуди в надежных руках.
– Знаю. – Я нервно стираю пот со лба. Хочется плакать. – Не сомневаюсь, он большой профессионал, но ведь речь о моем сыночке. Он еще такой маленький, ты только посмотри! – Я киваю на коляску, которую везу перед собой. В ней лежит мой малыш. На личико падает тень от тканевого капюшона; глазки закрыты, крошечный, плотно сжатый кулачок выбрался из-под пеленки. На большом пальчике – аккуратный ноготочек, такой хорошенький, что ком встает в горле.
Папа вздыхает. Он здорово сдал за последнее время. На лице проступили новые морщины, у рта виднеется порез от бритвы, примета невнимательности. Седые волосы лохматит ветер, а ведь раньше я не видела отца растрепанным, он всегда был безупречно причесан на косой пробор.
– Это нелегко, понимаю. Но мы ведь ничего сделать не можем, так? Ребенку нужна операция.
Он прав. Мы бессильны. Проконсультировались с тремя врачами, и все согласились с мнением доктора Харриса: Броуди действительно нужна операция. А еще все как один заверили нас, что, если бы им пришлось отдавать ребенка на операционный стол, они бы тоже непременно обратились к Хью Харрису. Меня это ободряет, но совсем немного. Скоро мой малыш ляжет под чужой скальпель, а я совсем потеряю над ним контроль. Бен же почти не боится скорой операции, он спокоен и собран, совсем не паникует. Во всяком случае, рядом со мной. Это даже раздражает, и немало. Но мне совестно расклеиваться, когда муж так хорошо держится.
– Да, операция нужна, – соглашаюсь я, пожав плечами. И все равно голова ватная, ноги подкашиваются, дыхание стало таким частым, что я боюсь упасть в обморок.
Мы проходим мимо кафе. На улице стоят столики. Папа подхватывает меня под локоть и спину и быстро усаживает за один из них.
От его присутствия, от объятий мне становится легче. Как же давно он вот так меня не поддерживал. Последний раз – когда мне было шестнадцать. В тот день я упала с велика: я тогда любила гонять на горном велосипеде и участвовала в соревнованиях. На нашей трассе встретился участок бездорожья, и на одном из склонов я решила перепрыгнуть через бревно, а не через каменную насыпь, но шина соскользнула, и в итоге я сломала запястье, а еще заработала с десяток синяков и царапин по всему телу. В тот день папа меня поразил. До сих пор не верится, что он приехал посмотреть на мои соревнования. Обычно за ним такое не водилось. Тогда он работал в Торонто, и я даже не решилась докучать ему приглашением. Но отец все равно приехал. А потом повез меня в больницу на своей дорогущей машине и даже не стал ругаться, когда я запачкала кровью пассажирское кресло.
– Сиди тут, я тебе попить принесу. Дыши глубоко и медленно. Все будет хорошо, – тихо и успокаивающе говорит папа, склонившись надо мной на секунду, и быстро уходит в кафе.
Смотрю на спящего Броуди. Он ерзает, поднимает кулачок, поворачивает голову, устраивается поудобнее. Папа возвращается из недр кафе и садится рядом, снимает с меня солнечные очки, кладет на стол.
– Как себя чувствуешь?
– Ужасно кружится голова, мутит…
Он накрывает мне руку своей ладонью, слегка сжимает.
– Я заказал тебе ромашкового чая. Должно помочь.
– Спасибо, пап.
Горло сдавливает, я вот-вот расплачусь от неожиданного сочувствия. Нервы на пределе: гормоны, недосып, скорая операция у моего малыша. Я не справляюсь. Довести меня до слез сейчас проще некуда. И все же я чудом сдерживаюсь. Рыдания смутят папу, а я не хочу портить момент. Слишком уж редко мы с ним вот так остаемся наедине.
Официантка приносит мне чай, папе – кофе и ставит на столик тарелку с двумя булочками, намазанными взбитыми сливками и джемом. Беру чайник, но руки дрожат, и папа сам наливает мне. Отпиваю, задержав взгляд на реке. Она по-прежнему неспешна, ей невдомек, какой шторм сейчас ярится у меня в душе. Вода бежит вперед, порой течение закручивается вихрями, а за перекрестьем мостов с их крепкими кирпичными опорами, угловатыми стальными балками и туго натянутыми канатами река впадает в море. Эта картина умиротворяет.
– Солнышко, я ведь тебе уже говорил: не к добру переживать о том, чего еще не случилось. Волнением ты операции не поможешь.
Как же часто я слышу эти слова. И пускай они банальны до раздражения, сейчас я зажмуриваюсь и делаю глубокий вдох, прокручивая в голове каждое из них: «Не переживай о том, чего еще не случилось».
– Броуди болен. Ему нужна операция. Для меня это самый страшный кошмар, и он сбывается наяву, пап.
– Никакой это не кошмар. Пойми меня правильно, я знаю, что все серьезно, но ведь есть надежда. И не просто надежда, а довольно большая вероятность, что все пройдет отлично. Держись за это, доченька. Ты же сама доктор и понимаешь, о чем я.
Я закрываю лицо ладонями, издаю стон.
– Да. Точнее, примерно представляю. До чего глупо. Сама стала пациентом, на которых вечно жалуюсь.
Папа хихикает.
– Недаром ведь говорят, что врачи – самые страшные пациенты.
Я тоже смеюсь.
– Вот уж верно. Беда в том, что мы можем вообразить все возможные сценарии, и от этого просто крышу сносит.