– Вы с Беном оба останетесь в больнице? – спрашивает папа.
Сердце пропускает удар.
– Доктор Харрис нам разрешил. Кроватей там на обоих не хватит, но Бен поспит на полу или на стуле – в общем, что-нибудь придумает. Мы хотим быть рядом, когда малыш придет в себя. Так страшно с ним расставаться… – Мне хочется подхватить сынишку на руки и расцеловать, но он крепко спит, и это прекрасно. Последнее время у ребенка беда со сном, вот почему папа пригласил нас прогуляться. Броуди быстрее засыпает в движении, когда кругом шумно. Я тоже обеими руками ухватилась за возможность побыть на улице, подставить лицо солнышку. После рождения сына мой мир стал совсем крошечным.
– Дай знать, если мы с мамой сможем чем-то помочь. На следующей неделе мы улетаем в Париж, но тут же вернемся, если потребуется.
Предложение очень трогательное, от него у меня на душе теплеет.
– Спасибо большое, пап. Рядом бабуля, они с Беном мне помогут. Думаю, справлюсь. Я вам с мамой очень рада, но если уж пора уезжать, ничего страшного.
– Если что, говори.
– Мне бы очень хотелось, чтобы ты помирился с бабулей и дедулей. Вот это сейчас и впрямь была бы большая помощь.
Папа откусывает булочку, медленно пережевывает. Потом вытирает рот салфеткой и кладет ее на стол.
– У нас с родителями все в полном порядке. Не бери в голову. Тебе и так есть о чем беспокоиться.
Булочка просто божественная. Такая нежная, буквально тает во рту. Клубничный джем смешивается с густыми сливками, и с первого же укуса рот наполняется слюной. Давненько не предавалась такому гастрораспутству: пытаюсь сбросить вес, набранный за время беременности, но дело это небыстрое. Уже сомневаюсь, что когда-нибудь влезу в прежнюю одежду.
А сейчас не знаю, что сказать отцу. Ссора нужна мне меньше всего. С другой стороны, история с операцией напомнила мне о том, до чего коротка жизнь и как глупо зацикливаться на семейных конфликтах. Ведь близкие – наше главное богатство.
– В полном порядке? Как-то сомнительно. Пап, пожалуйста, помирись с ними.
Он вздыхает.
– У тебя было чудесное детство, правда же, милая?
А это тут при чем?
– Мы ведь сейчас не обо мне.
– Просто ответь на вопрос. – Он склоняет голову набок.
– Ну, ничего такое детство. Нормальное.
– «Нормальное»? И всё? Ты ведь путешествовала по миру, жила в экзотических странах, изучала разные культуры и языки. Посещала дипломатические приемы, на которых присутствовали состоятельнейшие люди, училась в самых элитных школах. Не ребенок, а баловень судьбы!
Не могу сдержать смеха. Не потому, что папа сказал что-то потешное, просто такого определения я точно не ожидала. Сама я описала бы свое воспитание иначе.
– Баловень судьбы? Вот уж не знаю, пап.
– Ну-ка, расскажи тогда, что за тяготы омрачали твое детство?
Пожимаю плечами. Обычно таких поворотов в беседе я избегаю, но головокружение отступает, а вместо него потихоньку закипает ярость. Под ее гнетом обидные слова так и норовят сорваться с губ сплошным потоком. Я привыкла сдерживать их, прятать глубоко внутри, делать вид, что их нет и в помине. Но сегодня меня переполняют чувства, и я решаю дать им волю.
– Как насчет переездов раз в четыре года?
– Это же прекрасный опыт, разве нет?
– Мимо, пап. Я вечно всюду была «новенькой». Каждые четыре года приходилось приноравливаться к очередной стране. Учить новый язык, заводить новых друзей, начинать жизнь с чистого листа. Никакой стабильности. Только пустишь корни – а уже пора переезжать. Сперва было еще ничего, в раннем детстве четыре года казались целой вечностью. А вот когда я пошла в школу, порядком намучилась.
Папа улыбается.
– Мне кажется, ты слегка преувеличиваешь.
– А еще толпа нянь.
– Ну, нам с твоей мамой нужно было ходить по разным мероприятиям. Мы не хотели всюду таскать тебя с собой.
Киваю.
– Ага. Вы были страшно заняты. Я понимаю. Но няни у меня менялись каждый год, а иногда и через полгода. Одна, правда, проработала у нас четыре года, но не успела я понять, что жить без нее не смогу, как мы перебрались в Перу, а она осталась в Индонезии. Некоторые няни и двух слов не могли связать по-английски, но ты все равно оставлял меня с ними на целый день. И вот я сидела в огромном доме с чужой женщиной, которая не знает моего языка, а вы с мамой тем временем ходили по вечеринкам да гольф-клубам. Я чувствовала себя брошенной.
– Мы думали, что погружение – прекрасный способ выучить язык. Это доказанная образовательная методика.
– Да моя детская жизнь и была сплошной образовательной программой, пап. Мне хотелось семью, друзей; хотелось, чтобы меня любили!
– Тебя любили… и любят, – говорит папа, и голос у него подрагивает.
У меня по щекам струятся слезы. Он никогда еще мне такого не говорил. Эти слова пробирают до глубины души.
– Я знаю, что ты меня любишь, пап. Но как же радостно это услышать.
Он делает медленный вдох.
– Милая, ты для нас важнее всего в жизни. Увы, не всегда получается это показывать. Ты поэтому решила поставить крест на карьере?
Ну вот, опять двадцать пять.
От благостного настроения тут же не остается и следа – прошлые обиды вытесняют его без остатка.
– Не ставила я на ней крест, пап.
– Ну как же. Ты столько лет училась на врача, а теперь собираешься забросить профессию, чтобы сидеть дома с Броуди? Это прекрасно, но твой сын наверняка захочет, чтобы мама стала первоклассным врачом.
– Не говори так, пап. Это неправда. Он захочет, чтобы рядом с ним была мама, а не какая-то чужая тетя. Чтобы я читала ему книжки на ночь, чтобы заклеивала пластырем коленку, разбитую во дворе во время игры в баскетбол. Он будет ценить меня не за то, что я уважаемый доктор, а за то, что я рядом.
Папа качает головой.
– Мне этого не понять, – со вздохом признает он. – Но больше мы спорить не станем. Это твоя жизнь и твоя карьера. И я тобой горжусь, какой бы путь ты ни выбрала.
Во мне уже зреет новая колкость, но гневное пламя в груди вдруг с шипением гаснет. Папа мной гордится. Еще одно откровение, которого я никогда раньше не слышала.
– Спасибо, папуль. – Беру его за руку и сжимаю, пока по щекам бегут крупные слезы.
– Все образуется, вот увидишь. Операция поможет Броуди. Я помирюсь с родителями. Обещаю. – Папа трет глаза. Впервые в жизни вижу, как он плачет. От этого и сама начинаю плакать сильнее, того и гляди зарыдаю. Делаю глубокий вдох, пытаюсь взять себя в руки, но в итоге начинаю икать.
Папа соединяет ладони, смотрит на них.
– У меня было совсем другое детство. Я пытался дать тебе то, чего не получил сам. Мы были очень бедны. Папа постоянно работал. Когда мама тоже нашла работу, мы с сестрой остались одни, и пришлось самим о себе заботиться. Я, как старший брат, должен был присматривать за Соней, следить, чтобы она была сыта, чтобы носила чистую одежду, все в таком духе. Знаю, мама с папой старались для нас как могли, но я надолго озлобился на них. А когда стал подростком, столкнулся с маминой строгостью. Мне нужна была ее любовь, а она прививала мне дисциплину. Родителей не было рядом, они не давали мне желанных возможностей. Я тогда не понимал, через что они сами прошли, думал только о себе, как самый обычный эгоистичный мальчишка. Хорошо, что ты рассказала мне про Фэйрбридж. Пожалуй, это поможет мне распрощаться с обидами.
– Надеюсь, пап. Бабуля с дедулей очень тебя любят.
Он кивает и гладит меня по руке.
– Твоя правда.
Достаю из сумки, висящей на коляске, упаковку бумажных платочков, протягиваю папе несколько. Он сморкается и уходит поближе к реке, чтобы немного подумать и успокоиться. Показывать эмоции на людях отец не любит. Я улыбаюсь, разглядывая себя в маленьком карманном зеркальце, которое ношу с собой: все лицо красное, сосуды в глазах полопались, по щекам размазаны сопли (и немало), тушь и слезы. Впервые чувствую себя такой опустошенной. Но и счастливой тоже. Обессиленной и в то же время воодушевленной. Вытираю нос платочком, с улыбкой встаю и толкаю коляску в папину сторону.
Глава 36Январь 1960 года
Белая скатерть на миг зависла в воздухе, а потом опустилась на стол. Весь Наффилд-Холл преобразился. Столы застелили белым. На том, что предназначался для персонала, стояла ваза со свежесрезанными цветами. Воспитанники в лучшей одежде, с тщательно причесанными волосами и в обуви сновали туда-сюда с подносами, тарелками, стопками скатертей, мисками с дымящейся едой.
Фэйрбриджский совет из Нового Южного Уэльса должен был приехать на ферму с ревизией. Гарри наблюдал за всей этой суматохой с легкой улыбкой. Он прожил тут уже шесть лет и шесть раз наблюдал такое вот оживление. Обычно к приему начинали готовиться за несколько месяцев и вылизывали ферму от уголочка до уголочка, чтобы совет убедился, как замечательно дети тут живут. Это были слова Форреста – его нисколько не заботило, что воспитанникам придется разыгрывать спектакль, ведь во все остальное время им живется далеко не так уж и замечательно: к примеру, отведать жареную свинью удавалось только во время таких вот приемов, раз в год. Несколько стажеров протащили блюдо через весь зал. А в кухне ждали своей очереди полдюжины жареных кур, овощи, столько дети на столе и за весь год не видывали, блюда с рисом, картофельное пюре с репой, несколько больших фруктовых тарелок со свежей вишней, жимолостью, персиками и апельсинами.
Во рту у свиньи поблескивало яблоко. Она вся была покрыта коричневатой корочкой, и от нее исходил головокружительный аромат жареного мяса. Он растекся по залу, вызвав голодные спазмы у всех воспитанников до единого. Гарри не стал исключением. Последние пять лет он не мог отделаться от голода: после того как ему стукнуло двенадцать, скудные фэйрбриджские обеды перестали его насыщать.
Гарри привык к голоду, он уже не изводил юношу с такой силой, как в первые годы. В свои семнадцать он был самым старшим воспитанником на ферме. У этого положения имелись свои преимущества. Напри