Отец искренне расхохотался: „Откуда у тебя такие кровожадные мысли? А, понимаю, это твой ухажер тебя так настроил”. — „Симонов не ухажер. Он хочет погибнуть за народ”. — „Ну ладно, не ухажер. А кому это нужна его гибель?”. — „Как кому? Народу! Его жертва заставит содрогнуться собратьев…” — „Поверь мне, Сашенька, смерть твоего героя не нужна народу. Еще одно покушение, пусть даже удачное, ничего не изменит. Напротив, лишь усилятся репрессии против революционеров, еще сотни невинных пойдут на каторгу. Игры в героев. эти эсеровские штучки, отвлекают от главного — пробуждения политического сознания рабочих и крестьян. Только когда на борьбу встанут не единицы, а сотни тысяч, возможно ниспровержение одного строя и создание другого, справедливого и равноправного...” — „Чьи штучки, ты сказал?” — „Эсеровские. Есть такая партия — социал-революционеров. Эсеры считают, что толпу должны вести за собой герои-одиночки. Это вроде бы красиво, но за этой красивостью как раз и кроется неверие в народ, за который они так горячо ратуют”. — „А ты к какой партии принадлежишь?”
Отец чуть помедлил с ответом, потом, словно решившись, твердо сказал: „Я социал-демократ, большевик. И только наша партия приведет рабочих к победе”. — „И вас много?” — „Много, Сашенька, очень много. Практически организации есть на каждом заводе, на каждой фабрике, есть уже и в деревнях... А самое главное — с каждым годом, нет, теперь с каждым месяцем становится больше”. — „Я тоже хочу быть социал-демократом!” — пылко заявила я.
Отец ласково потрепал меня по голове: „Пока в этой головенке полный ералаш. Для начала тебе надо почитать кое-что вместо приключений Рокамболя...”
Он дал мне брошюрку, отпечатанную на гектографе. Вслух я прочитала название: «Что такое „друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?».
«„Друзья народа” — в кавычках? Эсеры имеются в виду?» — „Нет, эта книга написана несколько раньше, она была направлена против народников, влиятельной партии конца прошлого века. Но эсеры очень многое взяли от народников, так что в книге ты найдешь кое-что из того, о чем мы сегодня говорили”.
После того как я прочитала первую работу Ленина, отец стал постоянно давать мне читать подпольную литературу, терпеливо объясняя не понятое мною. Однако на собрания подпольщиков он меня по-прежнему не допускал, каждый раз роняя лаконично: „Рано".
Спустя какое-то время он стал давать мне поручения, вполне невинные на непосвященный взгляд, — сходить к такому-то, сказать то-то или передать какой-нибудь сверток. К началу моей работы в народной школе я уже неплохо разбиралась в революционной науке, боевой пыл мой не остыл, напротив, я все время просила отца дать мне более серьезное поручение.
„Это и будет твоим партийным делом“ — сказал отец, когда я была принята учительницей в народную школу. „Учить — партийное дело?" — не без иронии спросила я. „Безусловно, — ответил отец. — Мы должны использовать любую легальную возможность для пропаганды". — „Арифметика и пропаганда?” — „Почему бы нет? Учти, твои ученики — не мальчики и девочки, а молодые рабочие. Можно и уроки по арифметике вести так, чтобы они задумались, почему это получается, что одни все становятся богаче, а другие — все беднее. Вот и пораскинь умишком..."
Преподавать в школе оказалось действительно очень интересно. Вопросики мои ученики порой задавали такие, что ни в каком гимназическом учебнике не найдешь.
Отцу ежедневно доставлялась объемистая пачка газеты „Правда". Он делил ее на части и раздавал подпольщикам для передачи в организации. Небольшую стопку газет он давал мне, чтобы я передавала одному из моих учеников, работавшему на судостроительном заводе. Я очень гордилась этим заданием, хотя сердце мое и трепетало каждый раз, когда я по дороге в школу проходила мимо полицейского.
Однажды поздно вечером я возвращалась с занятий и у самого нашего дома нос к носу столкнулась с... Симоновым.
„Ты?! ”
Симонов был одет как рабочий, кепка надвинута низко на глаза, но все равно я сразу узнала его.
„Я, Сашенька, я! — Он крепко стиснул меня за локоть. — Но, чур, ты меня не знаешь.." — „Все в Желябова играешь?" — засмеялась я. „Нет, Сашенька, время игр прошло. Перед тобой смазчик вагонов Афанасьев. Могу паспорт предъявить..." — „Значит, нелегал?"
Симонов молча кивнул.
«Где же ты пропадал? Был слух, вроде в Москву подался...” — „Да, был в Москве, участвовал там в революционной работе, — он усмехнулся, — романтический пыл быстро с меня сбили. Кстати, в Москву я благодаря твоему отцу попал. Он явку дал...” — „Мой отец? — не могла я скрыть изумления. — Значит, он связан...” — „А ты не знала? — перебил меня Симонов. — Да, твой отец — конспиратор, каких поискать. Когда я «волчий билет» получил, он встретился со мной. Оказывается, Сергей Григорьевич присматривался ко мне, когда я еще к тебе приходил. Был серьезный разговор. Убедившись в моем твердом желании быть революционером, он дал мне адрес в Москве. написал письмо, помог с железнодорожным билетом. Вот так-то, Сашенька”. — „А почему ты снова здесь?” — „По тебе соскучился, — рассмеялся Симонов, и вдруг лицо его стало сурово-печальным. — Схватили нас. А там, известное дело, — суд да на каторгу. Помог случай — с напарником бежали в дороге. И сюда!” — „Тебя, значит, ищут?”
Симонов усмехнулся: „Напротив, кому в голову придет меня здесь искать? Полиция наверняка решила, что мы бросимся в сторону Европы, а мы — в противоположную сторону. Каково? Конечно, я из осторожности к родным не показываюсь. Сергей Григорьевич меня и друга на станции пристроил, под чужими именами, естественно”. — „Замечательно придумано! — восхитилась я. — Неужели это ты сам?”
Вот теперь я почувствовала, как он изменился. Раньше непременно бы похвалился. А сейчас лишь отрицательно мотнул головой: „Нет, это мой друг, замечательный человек, настоящий революционер. Ненамного старше нас, а уже такое пережил...” — „Ой, интересно! Познакомишь?”
Симонов многозначительно нахмурился: „Ну, знаешь, все-таки конспирация...”
Но мальчишеское желание похвастаться новым другом все же победило: „Ладно. Мы как-нибудь вечерком в школу к тебе зайдем. Видишь, все про тебя знаю!” Они зашли буквально на следующий день, к концу занятий, Симонов, то бишь теперь Афанасьев, и его друг, который представился как Гусев. Это был действительно необычный человек... Таким я себе представляла Овода, вернувшегося на родину из Америки. Лицо бледное, даже с каким-то синеватым оттенком, черные усы, аккуратно подстриженная бородка, не скрывавшая узких, постоянно дрожащих в какой-то язвительной полуулыбке губ, глаза близко посаженные смотрят, будтопросверливают тебя. Говорил Гусев глуховатым приятным голосом, с каким-то легким акцентом. Я заметила еще одну странность: не прерывая разговора, Гусев периодически резко оборачивался, будто ожидая нападения сзади.
Друзья проводили меня до дому. Гусев был интересным собеседником, много знал, бывал не только в разных уголках России, но и в Европе. Если Симонов пытался важничать и „конспирировать”, как он выражался, то его товарищ, напротив, охотно рассказывал о своих бесконечных стычках с полицией, дерзких, удачливых побегах почти из всех тюрем, перестрелках со стражниками на границе.
„Приходилось стрелять?” — переспросила я с таким ужасом, что Гусев усмехнулся, а Симонов не выдержал: „Ты знаешь, как он стреляет? Я видал: выстрелом с десяти шагов свечу гасит, как рукой. Б-бах — и темно! Никогда с оружием не расстается...”
Я даже остановилась, потрясенная: „И сейчас?” Гусев расхохотался: „Конечно. Знаете ли, как-то спокойней себя чувствуешь с этой игрушкой”. — „Но это же опасно — носить с собой оружие! Вдруг полицейский захочет обыскать?" — „Меня? Скромного конторщика железнодорожного пакгауза? Ему и в голову не придет, откуда ему знать?” — „А если вдруг предатель?” — „Ерунда, — пренебрежительно отмахнулся Гусев, — жандармских агентов я за версту чую. Тут со мной в Москве незадолго до ареста смешная история приключилась. Один наш товарищ должен был из-за границы транспорт с литературой доставить. Об этом передали по цепочке, а чтобы отвлечь полицию, которая могла пронюхать, по почте письмо послали, что, дескать, принимайте литературу, но, естественно, другую, ложную явку дали. Мне поручили посмотреть, клюнет полиция или нет. Переоделся я извозчиком, пришел заранее в трактир, где свидание назначалось, чаи гоняю, наблюдаю. Ближе к восьми, ко времени свидания, сначала один ферт объявляется — одет в красную рубаху с кавказским ремешком. тужурка студенческая, но сразу видать офицерская выправка. Подсаживается за мой столик, на меня, естественно, не смотрит, глазами вокруг водит, революционеров выискивает. Вдруг вижу: мать честная, еще один шпик на горизонте показался. Этот попроще, под рабочего одет, а нос сизый сразу филера выдает.
Потом уж я догадался, что почтовый чиновник, что письма перлюстрировал, из жадности, чтобы вознаграждение побольше получить, сразу в два места сообщил — в охранку да местному полицейскому надзирателю. Увидел второй моего франта в красной рубахе и тоже шасть за мой столик. Начинают они друг друга прощупывать, умереть со смеху можно. „Студент", значит, говорит: „Ну. как у вас? Снял съезд с программы террор?" — „Какое там! — отвечает «рабочий». — Вот уже третьи сутки висит, не хоронят. Срамота одна! "
„Студент" ничего не понял и продолжает рубить сплеча: „Коллективный протест интеллектуального пролетариата в революционно-реакционную эпоху репрессий формулирует..."
Тут время к восьми подходит. „Рабочий” вдруг в свисток как засвистит. И в трактир полицейские повалили. А через задний ход, прямо через буфет, жандармы, переодетые в штатское. Что тут началось! Все орут, друг друга хватают за грудки, я потихоньку из зала — и ходу! Вот умора, а вы говорите — шпики".