Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее
Фразой, вынесенной в эпиграф, Сталин попытался задать тон второй половине 1930‐х годов. Народ поправил вождя — жить стало легче. В 1935–1936 годах отменили карточки. Вместо красных флагов, лозунгов и бюстов Ленина — или рядом с ними — в витринах магазинов появились продукты и товары. На месте закрытых распределителей открывались магазины, доступные для всех. Образцовые универмаги, фирменные магазины тканей, одежды, обуви, посуды, электротоваров, специализированные продовольственные магазины — «Бакалея», «Молоко», «Гастроном» — стали приметами нового времени. Процветал крестьянский рынок.
Страна вступала в новый период, по официальной терминологии — период свободной торговли. С ней связывались большие надежды. Люди, уставшие от голода и бестоварья карточной системы, мечтали о заполненных товарами полках магазинов. Политбюро рассчитывало с помощью свободной торговли оздоровить экономику страны — ликвидировать дефицит госбюджета, остановить денежные эмиссии, создать стимулы к труду. Сбылись ли эти надежды? Насколько серьезны были изменения? Насколько свободной являлась провозглашенная свободная торговля? Стал ли ненужен рынок?
ГЛАВА 1. НАСТУПЛЕНИЕ ЭРЫ «СВОБОДНОЙ» ТОРГОВЛИ
От аскетизма к наслаждению жизнью: дискуссии о причинах, целях и природе нового курса
К середине 1930‐х годов многое указывало на то, что Политбюро хотело как можно скорее освободить экономику страны от обузы карточной системы и воспользоваться плодами открытой торговли[338].
Одной из черт наступавшего времени стало рождение нового образа советского гражданина. То, что советская пропаганда ранее объявляла буржуазной роскошью, становилось желательным и даже обязательным: украшения, косметика, дамские вечерние туалеты, перманентная завивка, маникюр, лакированные туфли. Всего лишь несколько лет назад комсомолка с накрашенными губами вызвала бы гнев и ужас и была бы исключена из комсомола за моральное разложение, но времена изменились. Сталин и партия провозгласили время радоваться жизни. В этой новой партийной линии облик процветающего гражданина становился символом процветающей страны. Прививался вкус к хорошим вещам и веселому досугу. Мосторг продавал вечерние платья и смокинги. Можно было вызвать такси по телефону. Появилось больше личных автомашин. Вырос спрос на услуги косметологов. В городах открывались парфюмерные и цветочные магазины, появились первые советские дома моделей[339]. Страна начала танцевать фокстрот и танго, которые ранее считались признаками загнивания и развращенности капиталистического общества. Танцы стали обязательны для всех, от школьников до командиров Красной армии. Люди отдыхали в кафе, клубах, на танцевальных площадках. Жизнь преображалась.
О том, насколько резким был поворот партийной линии во взглядах на образ жизни, манеру поведения, стиль одежды, может рассказать такой факт. В одном из мемуаров я нашла описание санатория ЦК ВКП(б) тех лет. Особым шиком в одежде считались кремовые шелковые пижамы, которые выдавали обитателям санатория. Партийцы появлялись в них не только во время прогулок и на обеде, но были случаи, когда и на митингах перед трудящимися близлежащего города ораторы выступали в шелковых пижамах. Невозможно представить, чтобы партиец в послереволюционные годы или даже в период нэпа вышел «к массам» в шелковой пижаме и лакированных туфлях. Во второй половине 1930‐х это стало возможно[340].
Историки по-разному определяют момент поворота от аскетизма и революционного самопожертвования к призывам наслаждаться жизнью[341]. Одни видят предвестников этого поворота в изменении, с конца 1920‐х годов, характера и целей торговой рекламы; или в отказе, в начале 1930‐х, от идей Пролеткульта и провозглашении соцреализма обязательной концепцией в литературе и искусстве. Новая потребительская культура и стала своеобразным выражением соцреализма — празднованием достижений советской жизни. Другие датируют поворот разработкой второго пятилетнего плана с обещаниями развивать производство товаров массового потребления или считают, что изменения произошли лишь в послевоенное время. Большинство, однако, сходится во мнении, что в середине и второй половине 1930‐х годов новая государственная политика в области торговли и потребления уже в полной мере проявилась и продолжала развиваться в послевоенные 1940‐е и 1950‐е годы.
Был ли новый курс радикальным разрывом с идеалами революции и социализма или являлся их прямым наследником? Лев Троцкий стал одним из первых интерпретаторов смены курса. Обуржуазивание быта, вещизм, насаждение потребительских ценностей, по его мнению, означали предательство революции. В 1940‐е годы социолог Николай Тимашев назвал изменение политики «великим отступлением», что свидетельствует о том, что он, как и Троцкий, видел в этом отход от идей революции и социализма[342]. Революционера сменял карьерист, который и добивался постов, чтобы лучше жить. Однако объяснять изменения в обществе перерождением или вырождением власти недостаточно. Новая политика касалась не только партийцев, но и каждого советского человека.
Оценки современных исследователей государственной политики 1930‐х годов в области торговли и потребления лишены классовой непримиримости, нетерпимости и порицания. С их точки зрения, пропаганда нового образа жизни и нового облика советского гражданина при всей присущей им советской специфике шла в русле общемирового процесса модернизации, создания современной, по преимуществу городской, системы торговли и культуры массового потребления. Одни историки, вслед за Тимашевым, видят в изменении курса и, как следствие, в сталинизме обуржуазивание революции, переход от революционных классовых ценностей большевизма к общесоциальным[343]. Другие считают, что новизна и радикальность поворота государственной политики в области потребления преувеличиваются исследователями[344]. Прежде всего потому, что первоначального продуманного плана организации социалистической экономики у большевиков не было. Кроме того, революция обещала трудящимся материальное благополучие — сытную еду, хорошую одежду, просторное удобное жилье, досуг. В работах Ленина есть и призывы к культурной торговле. Гражданская война и кризис первой пятилетки вынудили отложить выполнение обещаний, но это не означало признания аскетизма идеалом советского общества. Исследователи, которые подчеркивают преемственность политики 1930‐х годов и революционных идеалов, утверждают, что в политической культуре сталинизма много сходства с большевизмом — предпочтение промышленной городской экономики, пренебрежение интересами крестьянства, негативное отношение к частной собственности, репрессии. Что касается материальной культуры, то ориентированное на «роскошь» потребление не было новой идеей, оно существовало и до революции, и во времена нэпа. В 1930‐е годы изменился лишь социальный облик потребителей «роскоши» и места, где они покупали товары. Теперь не богатые купцы, аристократы, буржуазная интеллигенция, нэпманы, а «наши» советские люди покупали шелковые платья и икру и не в частных, а в советских магазинах. В такой интерпретации сталинизм предстает прямым наследником большевизма, а поворот государственной политики — не отходом от социализма, а демократизацией современной потребительской культуры.
В то время как большинство исследователей считают, что новый курс ориентировался на западные образцы, особенно в методах рекламы и организации торговли, по мнению социолога Юкки Гронова, лишь с 1960‐х годов творцы советской модели потребления стали ориентироваться на потребительские стандарты среднего класса Европы и США[345]. Идеал же потребления второй половины 1930‐х годов был сугубо отечественным. Товары, которые реклама представляла как роскошь, — советское шампанское, икра, наборы шоколадных конфет, духи, хрусталь, — были китчем, дешевой имитацией роскоши высшего общества середины XIX века. Представление большевиков о зажиточной жизни, почерпнутое из царского времени, стало основой модели советской роскоши. Товары были отечественными, и решение об их массовом производстве принимало руководство страны. По сути, новый курс был государственной реформой по созданию «демократической роскоши». Пропагандистский смысл ее понятен: товары элитного спроса, которые ввиду их дороговизны были недоступны рабочим при капитализме, теперь стали доступны всем. Любой трудящийся, хотя бы время от времени, мог позволить себе их купить. Показательно, что водка — повседневный товар — не стала предметом советской роскоши. Важно было и то, что ассортимент советской роскоши ассоциировался с праздничным торжеством. На долгие годы он стал непременным условием советских застолий. Выводы Гронова, несмотря на мнение о том, что в 1930‐е годы руководство страны создавало специфическую советскую модель роскоши, таким образом, идут в том же русле идеи демократизации сферы потребления.
Бокал советского шампанского и бутерброд с икрой были обещанием изобилия в будущем. Но поскольку советская роскошь — устойчивый, но крайне ограниченный набор товаров — сосуществовала с хроническим дефицитом самых необходимых продуктов и вещей повседневного спроса, государство нуждалось в ограничителе, который дисциплинировал бы вкус и потребности потребителей, не позволяя им слишком далеко заходить в своих фантазиях и предъявлять непомерно высокие требования к государственной торговле. Во второй половине 1930‐х годов эту дисциплинирующую функцию (помимо цивилизованно-образовательной) выполнила кампания за культуру торговли и потребления[346]. Людям разрешили радоваться жизни и отличаться от массы, формируя свою индивидуальность посредством покупательского выбора и предпочтений, однако выделяться можно было только в хорошем культурном смысле и только до определенной степени. Нельзя было кичиться своими статустными отличиями, отрываться от общества и пренебрежительно относиться к другим. Кроме того, приемлемыми были только заслуженные преимущества, то есть одобренные или данные государством. Таким образом, под лозунгом культурности скрывались не только образованность, цивилизованность, современность, но и усредненность и конформизм, то есть требование жить в соответствии со стандартами относительно социально однородного общества. То, что выходило за пределы этих стандартов, признавалось извращением, социальным разложением, чуждостью. В такой интерпретации историков идея культурности знаменует не конец социализма, а начало развития вкуса и стиля жизни, адекватных советскому социализму. Шло формирование модели и морали советского потребителя.
Те исследователи, которые считают, что реформы в развитии торговли и потребления в СССР во второй половине 1930‐х годов шли в русле общемирового процесса модернизации, подчеркивают схожесть идей (порой утопических), которые лежали в основе советской и западной культуры потребления, особенно очевидную при сравнении торговой рекламы. Это были и вера в то, что потребление является важной сферой современной жизни, и идеализация потребления как одной из главных целей граждан в обществах массового производства, и понимание потребительской культуры не столько как функции реальной доступности товаров, сколько как поощрения и развития потребительских желаний и фантазий, и вера в потребление как в магическое средство трансформации и самопреображения, благодаря которому грубый неотесанный крестьянин или рабочий становились культурными гражданами, разделявшими ценности современного урбанистического общества.
Однако при воплощении в жизнь советская модель отличалась крайней спецификой от западной. В условиях плановой централизованной экономики государство, заняв монопольное положение в сфере снабжения и торговли, взяло на себя ответственность за удовлетворение потребностей населения, а следовательно, должно было отвечать и за неудачи и недовольство потребителей. Поощрение желаний и развитие потребностей шли при перманентных кризисах снабжения, рецидивах карточной системы и хроническом товарном дефиците, присущих советской экономике. В этих условиях государственное производство и торговля не успевали за запросами людей, обслуживая по преимуществу их базовые массовые потребности, а не индивидуальные разнообразные мечты. В экономике хронического товарного дефицита людям было гораздо сложнее сформировать индивидуальность посредством разнообразия в одежде, питании, досуге, поэтому групповая индентичность превалировала. Деньги не были достаточным условием в удовлетворении запросов потребителей. Огромную роль играли личные связи, обмен услугами, по советской терминологии — блат[347]. Поскольку государство не справлялось с удовлетворением индивидуальных нужд и потребностей населения, а сфера легального частного предпринимательства была крайне ограниченна, черный рынок достиг колоссальных размеров. В конечном счете, по мнению исследователей, потребности и желания потребителей пришли в противоречие с возможностями экономической системы, социальной политикой и советской моделью «культурного потребления». Советские граждане все больше смотрели на Запад, мечтая о потребительском изобилии. Неудовлетворенный потребитель стал могильщиком советского социализма, а советский строй — заложником политики «обуржуазивания» быта и вещизма, которая четко обозначилась в середине — второй половине 1930‐х годов.
Ответ на вопрос, удалось ли в 1930‐е годы создать в СССР общество и культуру массового потребления, зависит от того, как исследователи их определяют. Те, кто за образец берет западную рыночную экономику с ее товарным изобилием, при котором покупатели имеют свободу и возможность выбора, считают, что в условиях советской экономики дефицита и ограничений в социальной политике эту задачу не удалось выполнить. Другие исследователи подвергают ревизии традиционную концепцию общества и культуры массового потребления, считая ее ограниченной. Они отказываются уподоблять общество массового потребления американской или западноевропейской рыночной модели на том основании, что такая модель, сводя все к приобретению товаров для формирования социальной идентичности, не принимает в расчет роль государства и его отношений с потребителями, влияющих на политику и экономику, потребительские нормы и практики[348].
Прощай, хлебная карточка, и… здравствуй!
В объяснении причин поворота во второй половине 1930‐х годов к вещизму и потребительским ценностям исследователи главное внимание уделяют социально-политическим факторам. По их мнению, это был ответ власти на запросы формировавшегося среднего класса[349]. Первые пятилетки были отмечены грандиозными темпами «восходящей» социальной мобильности, в результате которой миллионы молодых горожан и сельчан, воспользовавшись доступом к образованию и потребностью индустриализации в специалистах, повысили свой социальный статус. Инженеры, стахановцы, учителя, врачи, творческая и научная интеллигенция, не принадлежавшие к «старой» привилегированной партийной элите, требовали стабильности и благополучия, признания своих успехов и особого статуса, материальных наград и привилегий. Власть же нуждалась в их лояльности и участии в социалистическом строительстве. Обоюдная заинтересовнность стала основой, по терминологии Веры Данэм, «большой сделки», в результате которой власть в обмен на лояльность нарождавшегося советского среднего класса признала его запросы и ценности и пошла на углубление социальных различий в обществе. «Большая сделка», по мнению исследователей, была в определенной степени признанием того, что репрессии не являются исключительным способом контроля над обществом. Кроме того, переосмысление частной жизни как сферы потребления, удовольствия и отдыха означало «изгнание» общества из политики, которая признавалась прерогативой определенной узкой группы руководителей.
В своем анализе ситуации 1930‐х годов исследователи, однако, недооценивают социально-экономические причины изменения государственного курса. Именно на них и хотелось бы остановиться.
Затянувшаяся карточная система породила множество проблем. Скудный паек и ограниченность торговли, которые нивелировали различия в зарплате, а также дифференциация пайков, которая порождала «иерархию в бедности», создавали слабые материальные стимулы к труду. Кроме того, карточная система усугубляла дефицит госбюджета. Искусственно низкие пайковые цены, ограниченность торговой сети и контингентов на государственном снабжении вели к замораживанию товарооборота. В результате выплаченные населению в виде зарплаты деньги медленно возвращались в госбюджет. Дефицит госбюджета сдерживал рост вложений в промышленность, приводил к задержкам в выплате зарплаты, что способствовало росту социального недовольства. Одним из главных источников пополнения госбюджета в период карточной системы оставались денежные эмиссии. Они усугубляли диспропорции: денежная масса в обращении быстро росла, тогда как количество товаров и обороты торговли увеличивались незначительно.
К тому же карточная система отвлекала от производства значительные материальные и людские ресурсы. По официальным данным, в аппарате карточной системы было занято более 20 тыс. человек и его содержание составляло более 300 млн руб. в год. В действительности эти данные в слабой мере отражают финансовые затраты и размеры огромной армии снабженцев, которые существовали на предприятиях и в организациях. «Домашних завхозов» имела и каждая семья. Домработницы или члены семьи днями объезжали распределители, находившиеся в разных концах города (члены семьи, работая на разных производствах, прикреплялись к разным распределителям), и стояли в очередях. Производство недосчитывалось миллионов рабочих рук.
Экономика билась в порочном круге нехватки товаров, дефицита госбюджета и падения показателей производства. Вырваться из него можно было, восстановив материальные стимулы к труду. Люди должны были вновь увидеть смысл в зарабатывании денег. Не скудный паек, а магазины, полные товаров, служба быта, предлагающая разнообразные услуги, и веселый досуг должны были вернуть интерес к работе, поднять производство и усилить приток денег в госбюджет. Сталин признал, что нужно возродить «моду на деньги»[350].
Экономические реформы в целях оживления товарооборота начали проводиться еще в рамках карточной системы. Вместе с введением карточек Политбюро разъясняло, что уничтожение частной торговли не означает уничтожения торговли как таковой и переход к прямому продуктообмену — одна из основных черт утопического коммунизма — является преждевременным. Уже в 1931 году принимались меры против раздувания карточной системы — ограничивалось нормирование промтоваров и бронирование товарных фондов[351]. Развитие государственной коммерческой торговли, открытие Торгсина, некоторое снижение планов государственных заготовок и льготы крестьянской торговле также позволили увеличить товарный фонд и несколько оживить товарооборот. Ко времени отмены карточной системы в стране уже существовала, хоть и небольшая, сеть продовольственных магазинов и универмагов открытой продажи. Впереди была отмена карточек.
Ход событий показывает, что хороший урожай 1934 года определил не само решение об отмене карточек на хлеб, а только момент отмены. Руководство страны было давно готово к этому. Политбюро начало говорить о необходимости отмены карточной системы почти сразу же после ее введения. В октябре 1931 года — первый год существования всесоюзной карточной системы — в отчетном докладе Наркомснаба СССР и Центросоюза на пленуме ЦК было сказано следующее: «Если бы не неурожай на Востоке Союза, в этом году мы были бы уже в состоянии отменить хлебные карточки»[352]. В 1932 году XVII партийная конференция провозгласила отмену карточной системы одной из главных задач. Каждая новая денежная эмиссия вновь ставила перед руководством страны вопрос об отмене карточек и необходимости развития торговли. Будь урожаи 1932–1933 годов хорошими, карточки на хлеб были бы отменены уже тогда. Однако рекордный урожай зерна получили только в 1934 году, и тогда Молотов объявил стране, что «пришло время освободиться от карточной системы».
Отмена хлебной карточки — «участницы героических лет строительства» преподносилась официальной пропагандой как достижение социализма, что свидетельствует об отсутствии к тому времени у руководства страны иллюзий о том, что карточное распределение есть шаг к коммунизму. Более того, отмена карточек преподносилась пропагандой как радикальная рыночная реформа. Знаменательна речь Сталина на ноябрьском пленуме ЦК 1934 года, объявившем об отмене карточек на хлеб:
В чем смысл всей политики отмены карточной системы? — Прежде всего в том, что мы хотим укрепить денежное хозяйство… вовсю развернуть товарооборот, заменив системой товарооборота нынешнюю политику механического распределения продуктов. Мы стали на почву товарооборота. Вот основной смысл предпринимаемой нами реформы[353].
Делегации Наркомторга поехали за границу перенимать опыт торговли. Отчеты о командировках свидетельствуют, что все бралось на заметку — оборудование, реклама, методы обслуживания, ассортимент, рационы питания. Заграничная торговля, особенно в США, произвела ошеломляющее впечатление — сотни тысяч наименований товаров, удобные прилавки и технические приспособления, чистота, культура обслуживания, покупатель всегда прав! «Подумайте, — говорил Микоян после одного из своих путешествий в Америку, — выпущена шпилька для завивки волос. И вот, стоит целый день женщина в магазине, рвет себе волосы шпильками, показывая их в действии, и шпильки быстро продаются!» «Овощи в колоссальном ассортименте, много мяса, несколько тысяч наименований бакалейных товаров», «Нет квартиры, где бы не было электрического, газового или обыкновенного холодильника, набитого льдом. Холодильная промышленность в Америке идет наравне с автомобильной промышленностью. В каждом магазине обязательно имеется холод. Даже в маленькой лавчонке есть холодильный шкаф»[354]. Стремление советского руководства создать подобное изобилие у себя на родине было подлинным[355].
Интересы потребителя и планы Политбюро наконец совпали. Уставшие от голода и карточек люди хотели наслаждаться жизнью. Конкретные результаты зависели от того, как далеко Политбюро было готово пойти в развитии товарно-денежных отношений в стране. Увы, жизнь показала, что речь шла не о расширении экономической свободы, а только об увеличении государственных ресурсов, идущих на внутренний рынок. Оживление товарооборота в стране осуществлялось не с помощью развития частного предпринимательства и рынка, а силами государственной торговли, которая по-прежнему оставалась плановой и централизованной. Свободной торговли как не было, так и не стало, и даже термин «открытая торговля», который используется в этой книге, в определенной мере носит условный характер.
Посмотрим, за счет каких ресурсов проводилась «радикальная реформа» перехода к свободной торговле. В отмене хлебных карточек хороший урожай сыграл главную роль. К тому же к середине 1930‐х годов сельское хозяйство оправилось от шока коллективизации, что ослабило продовольственный кризис в стране и стало залогом развития пищевой и легкой промышленности. Однако продукция колхозов по-прежнему шла не на рынок, а через систему заготовок в государственные закрома.
Планы экономического развития на вторую пятилетку являлись более реалистичными и сбалансированными. Увеличились капиталовложения в производство предметов потребления за счет уменьшения капиталовложений в тяжелую промышленность[356]. Это позволило начать создание крупной легкой и пищевой индустрии, которые до этого развивались на кустарной основе. Развитие машиностроения — одна из основных целей первой пятилетки — готовило базу для обеспечения легкой и пищевой промышленности отечественным оборудованием, что позволяло сократить его импорт. В годы первой пятилетки за счет стимулирования посевов технических культур государство улучшило сырьевую базу легкой и пищевой промышленности. Была ослаблена, а в некоторых случаях преодолена зависимость от импорта сырья. Крупная швейная, кожевенная, трикотажная, обувная индустрии получили свое начало. Появились «развлекательные» отрасли — кинопромышленность, производство фотоаппаратуры, патефонов, музыкальных инструментов. Создание в 1934 году Наркомата пищевой промышленности свидетельствует об успехах развития пищевой индустрии. Число ее отраслей за годы второй пятилетки увеличилось с 13 до 32. Наконец-то начала развиваться холодильная промышленность. В конце второй пятилетки в стране появилось мороженое[357]. Для увеличения фондов внутренней торговли правительство уменьшало размеры внерыночного потребления.
С началом второй пятилетки руководство страны пересмотрело и внешнеторговый курс. В три раза по сравнению с первой пятилеткой уменьшились расходы на импорт, состоявший на 90 % из средств производства. Изменилась структура экспорта. В годы первой пятилетки экспорт выкачивал из СССР сельскохозяйственное сырье и продукты питания, обостряя дефицит на внутреннем рынке. Во второй пятилетке более 70 % в экспорте составили промышленные товары, в том числе машины, которые шли в восточные страны. С 1934 года резко снизился экспорт зерна, а также вывоз продуктов животноводства и рыболовства[358].
Все это свидетельствует о том, что Политбюро проводило реформу перехода к свободной торговле не за счет расширения рыночной свободы, а за счет перераспределения государственных ресурсов. Пределы частного предпринимательства остались все те же: индивидуальное кустарное производство, мелочная и колхозная торговля, крестьянское личное подсобное хозяйство, размеры которого определил принятый в 1935 году новый устав сельскохозяйственной артели. Поведение Политбюро в период перехода к открытой торговле образно можно охарактеризовать так: «и хочется и колется». Руководство страны действительно хотело вырваться из порочного круга дефицита товаров и госбюджета, но не хотело менять основ социалистической экономики. Методы проведения реформы предопределили ее результаты.
Трудно сказать, проходили ли внутри Политбюро дискуссии об отмене карточной системы. Из материалов ноябрьского пленума 1934 года ясно, что Сталина поддерживали Молотов, который делал основной доклад на пленуме, и Калинин, высказавшийся в поддержку докладчика. С уверенностью можно сказать и то, что к концу 1934 года, когда ситуация с урожаем стала ясна, Политбюро всячески подстегивало отмену карточек.
Местное партийное руководство на ноябрьском пленуме высказало возражения против отмены карточной системы. Даже столь нерадикальные экономические изменения потребовали разъяснительной работы среди коммунистов. Сталин встречал возражения резко и не без издевок. На заявление секретаря Восточно-Сибирского крайкома М. О. Разумова о том, что рабочие после отмены карточек будут платить за хлеб в три раза дороже, он ответил фразой, которую трудно было ожидать от создателя планово-распределительной экономики: «Рынок (выделено мной. — Е. О.) не считается с пайковой ценой». Для него вопрос с отменой карточек был решен.
Хотя замечания против отмены хлебных карточек, которые попали в протокол ноябрьского пленума, не носили открытого антирыночного характера, видимо, высказывались и антирыночные мысли. В своем выступлении Сталин, по сути, подтвердил это, сказав, что «не все товарищи ясно представляют, для чего мы уничтожаем карточную систему». Подчеркивая необходимость развития денежного хозяйства, Сталин пошел в рыночном направлении дальше сторонников прямого продуктообмена, но не вышел за пределы политэкономии социализма, провозгласив социалистическую торговлю «без капиталистов», то есть без частных предпринимателей[359].
На примере отмены хлебных карточек видны методы проведения реформы и причины ее неуспеха — дефицит и нормирование в торговле сохранялись[360]. Реформу пытались провести только силами государства без привлечения частника. При этом местное руководство оказалось в очень трудном положении, поскольку Политбюро оставило на подготовку открытой торговли хлебом всего один месяц — пленум проходил в конце ноября 1934-го, карточки должны были быть отменены с 1 января 1935 года[361]. Обкомы роптали не случайно, ведь за столь короткое время предстояло проделать гигантскую работу. Производственные мощности хлебопечения располагались по стране неравномерно, хлебозаводы строились в районах новостроек, а на старых предприятиях и в глубинке рабочие получали муку и пекли хлеб дома. За месяц нужно было построить и оборудовать тысячи мелких и средних пекарен, подготовить для них кадры, открыть новые лавки и магазины, расширить торговлю овощами и картофелем, чтобы ослабить спрос на хлеб.
Хлеб являлся основным продуктом питания в годы карточной системы, что делало отмену хлебных карточек символичной. Политбюро готовило всенародный праздник. Экономическое мероприятие превратилось в политическую кампанию. В ней участвовали не только работники торговли, но и партийное и советское руководство, пресса, милиция. Одним из главных организаторов кампании стал НКВД. За два дня до начала широкой продажи хлеба, как раз в разгар новогодних приготовлений, на городских рынках НКВД и милиция провели аресты перекупщиков хлеба, с целью предупредить спекуляцию в первые дни свободной торговли. С началом свободной продажи хлеба отряды милиции и сотрудники НКВД совершали рейды по магазинам, проверяли ассортимент, цены, время торговли, качество хлеба, наличие очередей, собирали информацию о настроении населения. Рапорты с мест поступали в Москву, в НКВД на имя Ягоды, откуда сводки затем шли наверх — Молотову и Сталину.
Сводки НКВД о свободной продаже хлеба более походили на фронтовые донесения. В первые дни торговли они были чуть ли не почасовые — «По состоянию на 13 часов…», «По состоянию на 22 часа…». Сводки шли вне очереди, под грифом «Совершенно секретно», с пометкой крупными буквами «ХЛЕБ», «ДОЛОЖИТЬ НЕМЕДЛЕННО», отчеркнутой красным карандашом. Штамп «ДОЛОЖЕНО» свидетельствовал о том, что Сталин знал о ходе кампании в регионах, фамилии людей, высказавших то или иное мнение в очередях, фамилии работников торговли и хлебозаводов, виновных в плохом качестве хлеба, о повышении цен и позднем открытии магазинов, рецидивах карточного распределения. Информация была детальной, вплоть до указания того, какой сорт хлеба отсутствовал в магазине № 5 Первомайского района или был ли хлеб черствым в магазине № 32 Ленинского района. Виновных в нарушениях отдавали под суд. От года до двух лет лишения свободы можно было получить за самовольное повышение хлебной цены на 10 коп.
Отношение населения к отмене хлебных карточек было пестрым. Оно зависело от того, принесла реформа облегчение данной семье или нет. Общим являлось недовольство ценой на хлеб. Оно слышалось не только от крестьян («Хлеб мы сдавали по 1 рублю 20 копеек за пуд, а нам продают по рублю за килограмм»), от малообеспеченных, многосемейных, но и от высокооплачиваемых индустриальных рабочих, которые привыкли получать хлеб по низкой пайковой цене («Если при карточной системе мне на семью паек обходился в месяц 42 рубля, то теперь за 4 пуда хлеба я должен отдать 160 рублей»). Хотя с отменой карточек население получило прибавку к зарплате (индустриальные рабочие — наибольшую по сравнению с другими группами населения), это не компенсировало полностью возросших затрат на покупку хлеба. Недовольны были и те, кто придерживал хлеб до весны, чтобы подороже продать его. Жалобы на цены, однако, не означали, что у населения не хватало денег на покупку хлеба. Донесения НКВД свидетельствуют, что люди, устав за годы карточной системы от черного хлеба низкого качества, повсеместно покупали дорогой белый хлеб из муки высшего помола, что вызвало в некоторых местах затоваривание черствым черным хлебом. Жалобы на высокую цену были скорее следствием иждивенческих настроений, которые формировала пайковая система с искусственно низкими ценами.
В тех районах, которые хорошо подготовились к свободной хлебной торговле, преобладали положительные отзывы населения. Там же, где местное руководство не обеспечило нормального хода торговли, население требовало восстановить карточную систему. О разбросе мнений свидетельствуют сводки НКВД:
Киев: «С отменой карточек получилось совсем не так, как писали. Фактически получилось, что вздорожал хлеб и никаких 17 сортов хлеба нет, а самое главное, нет ни круп, ни муки, ни макарон, которые обещали в неограниченном количестве по пониженной цене (одновременно с хлебными карточками отменялись карточки на муку и крупу. — Е. О.). Сахар тоже исчез».
Кривой Рог: «Первые два дня после отмены хлебных карточек было ничего, а потом у каждого магазина стали возникать очереди. Сначала с 5-ти часов утра, затем с 2‐х часов ночи, затем всю ночь, а затем говорить страшно. Содом и Гоморра. Когда подходишь к магазину, то невольно вспоминаешь штурм Зимнего дворца. Тысячная толпа всей массой прет на магазин, звон стекла, треск дверей и стоек в магазине. Продавцы влезают на стойки, прижатые к стене. В толпе и над толпой — ругань и крики. Бабий пронзительный крик, вырвавшись раз, больше не повторяется — она затоптана. Сколько их передавили, плюс детей. Часто вызывают вооруженную часть войск ГПУ. Милиция ничего не может сделать — ее бьет и гонит озверелый народ. На весь Кривой Рог, Кривстрой и окружающие железнодорожные станции хлебозавод выпекает 8 тонн муки».
Кайенское: «У нас народ требует, чтобы опять выдали хлебные карточки… Когда едет повозка с черным хлебом (с хлебозавода в магазин. — Е. О.), то народ сопровождает ее, как покойника. Бегут один за другим вперегонку сломя голову».
Запорожье: «Да, без карточной системы стало плохо. Нужно ежедневно по 4–6 рублей на хлеб. Так что житуха плохая».
«У нас в Смоленске стало хорошо после отмены карточной системы. Магазины загружены первосортными товарами и продуктами, цены понижены (видимо, по сравнению с коммерческими. — Е. О.), так что жизнь стала много легче».
Северный Кавказ: «Отмена хлебных карточек для нас очень хорошо. Хлеб продают свежий, бери сколько хочешь».
Щебекино, завод «Профинтерн»: «Открылась свободная торговля хлебом. Открыли 7 лавок, большой булочный магазин. Хлеба много и разный. В лавках красиво — стоят столы, пальмы, вода в графинах. Хлеб возят специальные извозчики в халатах и фанерных фургонах. Хлеба много в лавках, но людей мало. Построили новую пекарню, да и старая работает»[362].
Донесения НКВД о поведении людей в период перехода к открытой торговле свидетельствуют о неверии большинства в продолжительность «эксперимента». Люди старались использовать момент и сделать запасы на случай новых затруднений, в наступлении которых мало кто сомневался. Сушили сухари. Особую недоверчивость и предусмотрительность проявляли крестьяне. Торговля хлебом разворачивалась в основном в городах, где концентрировалась торговая сеть. Крестьянский хлебный десант появился в городах не сразу. Вначале прибыли разведчики — представители колхозов, дабы убедиться, действительно ли хлеб продается свободно. Затем города заполнили уполномоченные сельских обществ с деньгами от односельчан и разрешениями сельсоветов на поездку. В их командировочных удостоверениях так и было записано: «Цель поездки — приобретение хлеба». У одной из таких крестьянских групп милиция обнаружила 600 руб. и сотни килограммов хлеба. Крестьяне приезжали и целыми семьями. Сотни человек с подводами оставались ночевать на улицах, чтобы занять очередь с утра. Скупали хлеб мешками, обходя подряд все магазины. Часть хлеба отправляли по железной дороге багажом. На станции Винница, например, НКВД обнаружил 30 мешков с печеным хлебом — 1613 кг. Хлеб шел не только на собственное потребление крестьян, но и на корм скоту. Оживилось самогоноварение. Скупка хлеба в магазинах для некоторых крестьян превратилась в бизнес — они перепродавали затем хлеб на рынке. Эта, по терминологии НКВД, «скупка хлеба для группового потребления» не подпадала ни под одну статью уголовного кодекса и вызвала растерянность «органов», которые не знали, арестовывать закупщиков или нет.
Газеты пестрели победными и хвастливыми заголовками, но хлебные карточки не торопились покидать социалистическую экономику. Ресурсов государства для свободной продажи хлеба не хватало. Во многих регионах мощности хлебопечения были ограниченны, плохо оборудованные магазины и пекарни находились в антисанитарном состоянии, квалификация работников оставалась низкой. Отмечались случаи, когда из‐за недостатка пекарен местные власти организовывали выпечку хлеба по частным квартирам. Строго говоря, неограниченной продажи хлеба не было. Для каждого магазина планом устанавливались ежедневные и месячные объемы продаж (лимиты), превышать которые не разрешалось. Ограничивались и размеры покупки — 2 кг в одни руки.
К середине января 1935 года свободная продажа хлеба почти повсеместно прекратилась — были израсходованы месячные лимиты торговли. В Рязани, например, только за три дня свободной торговли в январе продали 66 % месячного лимита хлеба. Дневную норму распродавали за пару часов. Нужно было ждать новых фондов, которые не могли поступить в торговлю ранее следующего месяца. К концу января практически повсеместно, вопреки желаниям Политбюро, возродились карточки. «Наторговались, хватит, проторговали две недели и сгорели, все запасы вышли, обеднела советская власть», — говорили люди. Праздника не получилось. Вновь огромные очереди, драки, рост недовольства. Фактически свободная продажа хлеба сохранялась только в Москве, и то благодаря тому, что Политбюро постоянно выделяло для столицы дополнительные фонды.
Донесения НКВД за январь — апрель 1935 года полны сообщениями о рецидивах карточной системы[363]. Директора предприятий, отделы рабочего снабжения, торги, райкомы то там, то тут вновь вводили нормы, прикрепления к магазинам, списки. Установленная для открытой торговли норма продажи хлеба (2 кг в одни руки) повсеместно снижалась и колебалась от 300 г до 1 кг на человека. В некоторых местах открытая торговля вообще была свернута, там вернулись к нормам и иерархии снабжения 1931–1935 годов и даже к старым пайковым ценам. Вводя карточки, местное руководство стремилось защитить интересы городских трудящихся, на предприятиях вновь восстанавливались закрытые распределители, колхозников выгоняли из магазинов. Дальнейшее развитие шло по уже известному сценарию — обеспечение промышленных рабочих достигалось за счет ухудшения снабжения врачей, учителей, служащих.
Поскольку восстановление карточной системы шло «снизу», стихийно, нормы и принципы распределения в разных регионах отличались. В одних регионах местные власти следовали уже известной им по временам карточной системы модели снабжения, в других местах появились новые стратификации: промышленные рабочие получали по 1 кг хлеба, рабочие, связанные с сельским хозяйством, по 500–600 г; или хлеб выдавался производственным рабочим, строители его не получали; или холостяки получали 1 кг, малосемейные — 1–1,5 кг, многосемейные — 3–4 кг. Как и раньше, карточки выполняли роль кнута и пряника, с помощью которых местное руководство пыталось заставить людей работать. В ряде мест доходило до крайностей — паек выдавали только при выполнении рабочей нормы.
Свободной торговли не получилось. Вопреки решениям пленума и директивам партии страна вновь сползала к нормированному распределению. Однако руководство страны твердо держалось принятого решения — карточки должны быть отменены. Не в состоянии обеспечить открытую торговлю экономически, Политбюро пыталось репрессиями остановить стихийное возвращение к карточной системе. К уголовной ответственности привлекали не только тех, кто обвешивал покупателей, воровал, самовольно повышал цены, пек плохой хлеб, но и тех, кто нарушал постановление правительства о свободной продаже хлеба — вводил несанкционированные нормы и карточки. По таким случаям НКВД вел следствие. Даже простое объявление на двери магазина: «Хлеба нет и не будет» — считалось провокацией и было достаточным основанием для ареста и привлечения к уголовной ответственности. Проводились аресты «подстрекателей и провокаторов» в очередях. Репрессии, однако, являлись плохим средством в борьбе с товарным дефицитом.
За счет концентрации хлебных ресурсов руководству страны к середине весны удалось нормализовать хлебную торговлю в крупных промышленных центрах. В остальных городах и особенно сельских районах положение оставалось неблагополучным, торговля хлебом шла с перебоями, рецидивы карточной системы повторялись.
Так трудно, через пень-колоду, несколько обновленная экономическими мерами и подстегиваемая репрессиями страна вступала в эру открытой торговли. Она нужна была как воздух, это понимало и руководство страны. Но без помощи частника и рынка государство не справлялось со снабжением населения. История с отменой хлебных карточек — миниатюрная модель того, что происходило в социалистической торговле в последующие годы. Торговля буксовала, переживала хронические кризисы, рецидивы карточной системы. В условиях сохранения острого товарного дефицита свободная торговля оставалась централизованным нормированным распределением.
Свободная торговля? — Распределение!
Вслед за хлебными с 1 октября 1935 года отменили карточки на мясные и рыбные продукты, жиры, сахар и картофель, а к концу второй пятилетки, с 1 января 1936 года, и карточки на непродовольственные товары[364]. Обе реформы прошли с политическим шумом, как и отмена хлебных карточек. Наркомат снабжения в 1934 году был упразднен, что символизировало конец распределения и начало эры открытой торговли, вместо него появились два новых — Наркомат внутренней торговли (с 1938 года Наркомат торговли) и Наркомат пищевой промышленности.
Жизнь, однако, показала, что реформы открытой торговли выполнили роль косметического ремонта. Они представляли тот максимум преобразований, на который Политбюро готово было пойти для оздоровления экономического положения в стране. Подлатав-подперев бившуюся в порочном круге товарного дефицита и централизованного распределения социалистическую экономику, реформы не тронули ее фундамента. «Свободная» торговля не означала свободы предпринимательства.
Монопольным производителем в стране по-прежнему оставалась государственная промышленность. Хотя за годы первых пятилеток легкая и пищевая индустрия не стояли на месте, общий уровень производства был недостаточным для удовлетворения потребностей населения. К концу третьей пятилетки, в 1940 году, легкая промышленность производила в год на душу населения всего лишь 16 м хлопчатобумажных, 90 см шерстяных и 40 см шелковых тканей, менее трех пар носков и чулок, пару кожаной обуви, менее одной пары белья. Новые отрасли легкой промышленности только начинали развиваться. В 1937 году в стране производили 2 пары наручных часов на каждые 100 человек населения; 4 патефона, 3 швейные машины, 3 велосипеда, 2 фотоаппарата и 1 радиоприемник на каждую тысячу человек; 6 мотоциклов на каждые 100 тыс. человек[365]. Государственная пищевая промышленность, хотя и расширила объемы производства, выпускала в год (1940) на душу населения 13 кг сахара, 8–9 кг мяса и рыбы, около 40 кг молочных продуктов, около 5 л растительного масла, 7 банок консервов, 5 кг кондитерских изделий, 4 кг мыла[366].
Приведенные цифры — это данные о размерах производства. В магазины попадало гораздо меньше, так как значительная часть продукции шла на внерыночное потребление — снабжение государственных учреждений, изготовление спецодежды, промышленную переработку и пр. Во второй пятилетке внерыночное потребление несколько сократилось, но с началом третьей вновь стало быстро расти. За весь 1939 год в розничную торговлю в расчете на одного человека поступило всего лишь немногим более 1,5 кг мяса, 2 кг колбасных изделий, около 1 кг масла, порядка 5 кг кондитерских изделий и крупы. Треть промышленного производства сахара шла на внерыночное потребление. Рыночный фонд муки был относительно большим — 108 кг на человека в год, но и это составляло всего лишь около 300 г в день. Внерыночное потребление забирало и огромную часть фондов непродовольственных товаров: только половина произведенных хлопчатобумажных и льняных тканей, треть шерстяных тканей поступали в торговлю[367].
На деле потребитель получал и того меньше. Потери от порчи при перевозке и хранении были велики. Первый в СССР завод по производству сухого льда начал работу только в 1933 году. К концу второй пятилетки в системе Наркомпищепрома имелось всего лишь 207 холодильников с машинным охлаждением. Только к началу 1940‐х годов наряду с мясом, рыбой, маслом в холодильниках начали хранить фрукты, сыр, маргарин, овощи. В официальных документах это числилось в ряду важнейших достижений третьей пятилетки[368]. Бытовые холодильники были недосягаемой роскошью. В холодное время горожане хранили продукты в сумках за окном, в летнее время изобретали другие способы, например оставляли масло в холодной воде. Невозможность длительного хранения продуктов оставляла семье лишь две альтернативы — съедать все сразу или вскоре выбрасывать испорченное в мусор. Помимо порчи, хищения на производстве, при транспортировке, хранении на складах и в торговле были причиной больших потерь.
Низкие капиталовложения в легкую и пищевую промышленность являлись главной причиной недостаточных объемов производства товаров народного потребления. Приоритеты во внутренней политике в период открытой торговли оставались теми же, что и в период карточек, — развитие тяжелой индустрии и милитаризация осуществлялись в первую очередь. Вторая пятилетка была самым благоприятным в 1930‐е годы временем для развития отраслей, производящих предметы потребления. Но даже в эти, наиболее благоприятные годы план их развития выполнен не был, в то время как тяжелая промышленность значительно перевыполнила план. В третьей пятилетке капиталовложения в тяжелую и оборонную промышленность резко увеличились[369]. В результате и без того недостаточные фонды товаров, поступавшие в торговлю, сократились[370].
Товарный дефицит обострялся не только из‐за уменьшения рыночных фондов, но и в результате быстрого роста денежных доходов населения. За исключением тяжелой индустрии зарплата в промышленности росла быстрее, чем производительность труда. Увеличивались год от года доходы колхозников от рыночной торговли[371]. Низкое предложение товаров в торговле приводило к тому, что кассовый план Госбанка не выполнялся, выплаченные населению деньги медленно возвращались в госбюджет. Дефицит бюджета все так же покрывался денежной эмиссией. Общее количество денег в обращении к концу 1940‐го выросло по сравнению с началом 1938 года почти вдвое[372], тогда как физический объем товарооборота снизился и в расчете на душу населения упал до уровня конца второй пятилетки. В обострении товарного дефицита играла роль и политика цен. Правительство сдерживало рост цен на товары наибольшего спроса: хлеб, муку, крупу, макароны. С октября 1935 до сентября 1946 года, несмотря на кризисы и войны, цены на эти продукты практически оставались неизменными[373].
Скудость государственного снабжения показывают не только данные о производстве товаров, но и данные о развитии государственной торговой сети[374]. В период открытой торговли она оставалась недостаточной для огромной страны и все так же концентрировалась в городах. В среднем каждые 10 тыс. человек населения к концу третьей пятилетки обслуживал 21 магазин (всего на три магазина больше, чем в период карточной системы). В основном это были мелкие предприятия: более половины городских магазинов имели оборот всего лишь 100–200 руб. в день. Крупных магазинов с оборотом от 1000 до 5500 руб. в день насчитывалось менее 3 тыс. (около 6 % городских предприятий торговли). Они сосредоточивались в крупных городах и обеспечивали почти половину городского товарооборота. Специализированных магазинов, появление которых ознаменовало наступление эры открытой торговли, насчитывались единицы — в 1940 году один мясо-рыбный или плодоовощной магазин на два города или городских поселка, магазин культтоваров на четыре-пять городов, один специализированный магазин обуви, тканей или швейных изделий на 15–17 городов[375].
Товарный дефицит в открытой торговле, таким образом, сохранялся. Он то несколько смягчался, как во время второй пятилетки, то вновь обострялся, как на рубеже 1930–1940‐х годов. Конечно, между товарным дефицитом карточной системы и недостатком товаров в открытой торговле второй половины 1930‐х существовала разница. В годы первой пятилетки не было самого необходимого. Нитки, иголки, конверты, да что ни назови — все исчезло из продажи. Люди думали о хлебе, о том, как удержать душу в теле. В период открытой торговли появилось то, что ранее казалось роскошью. Однако если посчастливилось напасть, например, на продажу фотобумаги, то нужно было простоять полдня в очереди, чтобы купить один пакет. Или стало возможным купить сервиз — недосягаемая вещь в период первой пятилетки, но нужно было потратить день, чтобы найти магазин, куда завезли сервизы, и отстоять огромную очередь. По словам одного из авторов мемуаров, если в период карточной системы вообще невозможно было что-то купить, то в период открытой торговли, порыскав по городу и отстояв в длинных очередях, кое-что удавалось достать[376].
Товарный дефицит приводил к тому, что в открытой торговле сохранялось нормирование. СНК СССР установил «нормы отпуска товаров в одни руки». В 1936–1939 годах покупатель не мог купить больше 2 кг мяса, колбасы, хлеба, макарон, крупы, сахара, 3 кг рыбы, 500 г масла и маргарина, 100 г чая, 200 штук папирос, 2 кусков хозяйственного мыла, пол-литра керосина. В 1940 году, в связи с ухудшением продовольственной обстановки в стране, нормы были снижены, стали нормироваться товары, которые ранее продавались без ограничения (приложение, таблица 11). Кроме этих, официально установленных правительством норм существовали и неофициальные. Продавцы и люди, стоявшие в очередях, сами вводили их — «Больше килограмма в руки не давать!», «Отпускать не больше 5 метров в руки!». Дважды за короткий период предвоенной открытой торговли (кризисы снабжения 1936/37 и 1939–1941 годов) нормирование принимало форму карточной системы.
В период открытой торговли люди могли избежать ограничений и превысить установленные нормы, покупая товары в разных магазинах, поскольку прикреплений к магазинам не было. Но обход магазинов имел свои пределы. Товар не залеживался на полках. Его нужно было искать, часто приходилось ехать в другой город, стоять в очереди долгие часы, а то и дни. Кроме того, в периоды обострения товарного дефицита местное руководство принимало ограничительные меры — контроль за покупками, восстанавливалась система закрытых распределителей.
Государственная торговля второй половины 1930‐х годов оставалась централизованным распределением и по-прежнему сопровождалась бюрократической процедурой планирования[377]. Переход к «свободной» торговле не только не означал свободы частного предпринимательства, он не означал и свободы для государственно-кооперативных торговых организаций заключать договоры с производителями, заказывать необходимое количество и ассортимент товаров, регулировать цены в зависимости от спроса и предложения, вести самостоятельную кадровую политику, открывать магазины по своему усмотрению и многое другое. Централизация в торговле сохранилась и после отмены карточной системы. В годы второй пятилетки предпринимались попытки ослабить ее, передав часть функций торговым системам и местным регулирующим органам, но существенного эффекта это не дало. В годы третьей пятилетки централизация заметно усилилась.
Торговые планы составлялись Наркомторгом СССР и утверждались Политбюро, которое по-прежнему представляло высшую «торговую» инстанцию в стране[378]. Без его санкции не решался ни один вопрос — когда крестьянин может везти зерно и картошку на рынок, сколько должен стоить кусок мыла, жителей какого города осчастливить открытием нового магазина. Подобно тому как Наркомторг СССР подчинялся высшему партийному руководству и Совнаркому, его организации на местах, торги, подчинялись местным партийным комитетам и исполкомам Советов. По сравнению с первой половиной 1930‐х годов процедура планирования нисколько не упростилась. С конца 1937 года перед утверждением Политбюро планы рассматривались Экономическим советом Совнаркома, а с 1938 года альтернативный план торговли стал составлять Госплан.
По сравнению с периодом карточной системы охват планированием показателей торговли не только не уменьшился, а возрос[379]. Централизованно распределялась практически вся произведенная в стране продукция, даже такие нестратегические товары, как деревянные ложки и игрушки[380]. Это означало, что ни производители, ни торги, ни местное партийное и советское руководство не могли использовать произведенную в их регионе продукцию по своему усмотрению, а обязаны были направить ее туда, куда указывал утвержденный Политбюро план. Планирование распространялось не только на продукцию промышленности союзного и республиканского подчинения, но и на продукцию местной промышленности и промысловой кооперации[381].
Ценообразование также свидетельствует об усилении централизации. С окончанием нэпа первая крупная реформа цен была проведена в 1932 году, еще в период карточной системы. С этого времени правительство (Комитет цен при СТО) стало устанавливать оптово-отпускные цены промышленности и торговые накидки. Розничные же цены продолжали исчисляться на местах торгами или магазинами. С отменой карточек реформа цен проводилась дважды, в 1935 и 1939 годах. В результате практически на все товары стали централизованно устанавливаться не только оптово-отпускные, но и розничные цены. Наркомторг разрабатывал цены, а правительство (Комитет товарных фондов и регулирования торговли при СТО, затем Экономсовет при СНК) утверждало их. Реформа цен касалась не только продукции государственной промышленности союзного подчинения, но и продукции местной промышленности и кооперативов. Как и в годы карточной системы, цены в «свободной» государственной торговле не определялись спросом и предложением, были искусственными.
Детальное планирование и жесткая централизация по-прежнему мешали движению товаров. Планы, проходя через множество инстанций, запаздывали. Массовые перевозки грузов в огромной стране с плохой работой транспорта при отсутствии реального собственника оборачивались большими потерями. Быстрое маневрирование было невозможно. Торговля переживала хронические перебои снабжения. Аппарат управления торговлей был громоздким и дорогостоящим, бюрократия расцвела. Так, к 1939 году существовало по меньшей мере 11 форм плановой отчетности по развитию торговли.
«Свободная» торговля была несвободна не только от товарного дефицита, нормирования, централизованного распределения, не избежала она и кризисов снабжения и даже локального голода. Скудость государственного снабжения в период открытой торговли делала существование рынка в стране необходимым и неизбежным. Проверенные в период первой пятилетки рыночные стратегии выручали население и в эру «свободной» торговли.
В определенной степени сохранялся и другой фактор, который определял необходимость рынка: избирательность государственного снабжения. Крайности географической и социальной иерархии снабжения, существовавшие в период карточной системы, несколько сгладились за счет улучшения товарного положения в стране. Они не бросались в глаза, были завуалированы и смягчены, но по-прежнему существовали.
Централизованное распределение товаров, как и в период карточной системы, подчинялось индустриальным приоритетам. Продолжалось перераспределение ресурсов в пользу городов и индустриального производства. Численность населения, величина покупательных фондов по-прежнему не являлись главными критериями государственного снабжения. Проследим этапы распределения фондов между территориями в соответствии с планами Наркомторга. Первый шаг — деление фондов между союзными республиками. В общем оно примерно соответствовало доле населения той или иной республики в населении страны: Российская Федерация, как правило, получала порядка 60 %, Украина — 20 %, Средняя Азия и Казахстан — 10 %, Закавказье — 5 %, Белоруссия — 3 % рыночных фондов. Оговорки «в общем» и «как правило» необходимы, так как уже на первом этапе распределения «индустриальные приоритеты» обнаруживали себя. При распределении наиболее дефицитных продуктов, таких, например, как мясо и жиры, Российская Федерация получала более 80 % рыночных фондов (при численности населения немногим более 60 %), в то время как Средняя Азия вместе с Казахстаном, Закавказье (около 15 % населения) получали всего 1–2 %[382].
На втором этапе распределения — деление фондов внутри республик — численность населения уже практически не играла роли. В противном случае село должно было бы получать в два раза больше товаров, чем город, поскольку численность сельского населения вдвое превышала численность городского. На деле же сельское население по-прежнему оставалось нелюбимой падчерицей в государственной системе снабжения.
Политика Политбюро в отношении деревни, по сути, не изменилась. Хотя валовые сборы росли, вместе с ними росли и государственные заготовки[383]. Во второй половине 1930‐х годов государство изымало всю товарную продукцию свеклы и хлопка, 94 % зерновых, до 70 % картофеля, половину мяса, сала, яиц, около 60 % молока[384]. При существовавшем уровне сельскохозяйственного производства рост заготовок мог идти только за счет сокращения внутреннего сельского потребления[385]. Заготовки в сочетании с неурожаем стали причиной локального голода в деревне в 1936/37 году, о котором будет рассказано дальше. Из-за роста государственных заготовок натуральные доходы в колхозах оставались невелики. Небольшими были и денежные доходы от сдачи продукции государству по низким, убыточным для колхозов ценам[386]. В этих условиях главным источником доходов и самоснабжения крестьян оставались личное усадебное хозяйство и рынок.
В начальный период открытой торговли по сравнению с карточной системой государственное снабжение сельского населения улучшилось. Открывались новые магазины, на селе появились образцовые универмаги и культмаги. Но неравенство городской и сельской торговли сохранялось. По-прежнему сравнение было не в пользу села. Даже в благополучные годы второй пятилетки на «сельскую душу» государство выделяло товаров в 4,5 раза меньше, чем на горожанина[387]. Село получало немногим более четверти товаров, поступавших в торговлю[388].
В третью пятилетку, в связи с обострением товарного дефицита, правительство сократило сельские фонды. Осенью 1938 года Политбюро отменило встречную торговлю товарами при закупке хлеба[389]. В декабре 1939 года — шла советско-финская война — Политбюро запретило продажу муки, а затем и печеного хлеба в сельских местностях[390]. К 1940 году показатели сельской торговли упали до уровня, существовавшего накануне отмены карточной системы. В третью пятилетку на сельское снабжение поступало менее трети рыночных фондов, в то время как сельское население составляло почти 70 % населения страны и держало почти 40 % покупательных фондов[391]. Это усредненные данные, по отдельным товарам существовали гораздо более резкие диспропорции.
Торговля на селе и по внешнему виду была непригляднее городской. Почти половину сельских магазинов составляли мелкие лавочки с мизерным оборотом 10–25 руб. в день, один продавец, на полках вперемежку лежит съестное и нехитрый ширпотреб. Одна такая лавка обслуживала селения в радиусе нескольких километров, а более крупный сельский магазин был единственным в радиусе 15–20 км. Универмаги располагались в районных центрах, да и то не во всех. К началу 1940‐х годов среди 254 тыс. сельских предприятий торговли число новых современных сельмагов, раймагов, райпродмагов, райкультмагов составляло порядка 10 %[392]. Наиболее крупные 563 магазина (0,3 % сельской торговой сети) торговали в день на 500 руб., что существенно меньше оборотов крупных городских магазинов.
В период открытой торговли сельское население могло покупать товары и в городе. Крестьяне составляли постоянный «контингент» городских очередей. Они ехали в города не только за мануфактурой, одеждой и обувью, но и за хлебом. Однако государство следило за «товарной миграцией» в города. В периоды кризисов снабжения силами милиции, НКВД и НКПС велась очистка городов от иногородних покупателей, вводилась продажа товаров при предъявлении прописки. Сельской администрации запрещалось выдавать крестьянам справки и паспорта для поездки в город. Городское руководство также принимало меры против наплыва крестьян, вводя закрытую торговлю для горожан.
При распределении рыночных фондов внутри регионов сохранялась не только диспропорция городского и сельского снабжения, но и иерархия городов. Крупные промышленные центры получали надбавки по сравнению с неиндустриальными[393]. В регионах, где концентрировались крупные индустриальные объекты, диспропорции городского и сельского снабжения были резче, тогда как внутри сельскохозяйственных регионов, где преобладали неиндустриальные города, соотношение городских и сельских фондов являлось более сбалансированным за счет низких поставок в города.
Лидером в географии снабжения оставалась Москва. В столице проживало немногим более 2 % населения страны, но в 1939–1940 годах она получала около 40 % мяса и яиц, более четверти всех рыночных фондов жиров, сыра, шерстяных тканей, порядка 15 % сахара, рыбы, крупы, макарон, керосина, швейных изделий, шелковых тканей, резиновой обуви, трикотажа. Фонды других товаров также не соответствовали доле столицы в общей численности населения страны и составляли порядка 7–10 %[394]. Ленинград жил скромнее Москвы, но тоже занимал особое место в ряду городов. В 1939–1940 годах он получал пятую часть рыночных фондов мяса, жиров, яиц. По этим товарам два города — Москва и Ленинград — «съедали» более половины всего рыночного фонда, хотя в них жило всего лишь несколько процентов населения страны!
В период открытой торговли сохранялась и социальная стратификация снабжения, подобная той, что сформировалась в годы карточной системы. Наиболее одиозные внешние проявления государственного прагматизма исчезли: закрытые распределители и столовые для строго определенных групп населения с различным ассортиментом, нормами и ценами вроде бы перестали существовать. Магазины были открыты для всех, и цены в них зависели от географического пояса, а не от социальной принадлежности покупателей[395]. Однако за фасадом общего равенства скрывались все те же государственные предпочтения. Уже было сказано о положении сельского населения, остававшегося (если не считать заключенных ГУЛАГа) на низшей ступени государственной иерерхии снабжения. Высшая партийная, советская, военная номенклатура по-прежнему сохраняла привилегированное положение, хотя с отменой карточной системы Политбюро и СНК пытались сократить разросшийся контингент номенклатуры, пользовавшейся льготами[396]. Обеспечением элиты занимались специальные хозяйственные управления (ХОЗУ), которые существовали по месту работы. Сохранила свое положение культурная и научная элита. Комиссию содействия ученым ликвидировали в 1937 году, но ей наследовали Всесоюзная и республиканские академии наук, творческие союзы писателей, архитекторов и т. п., через которые обеспечивались потребности элитного слоя интеллигенции.
Советская элита покупала продукты в ведомственных буфетах, столовых, столах заказов, которые находились непосредственно в учреждениях и были недоступны для других групп населения. Здесь ассортимент и качество продуктов выгодно отличались от рабочих столовых или рядовых продуктовых магазинов, цены были ниже. Для обеспечения одеждой и обувью номенклатурных работников и титулованных деятелей науки и искусства прикрепляли к специальным пошивочным мастерским, ателье, столам заказов крупных магазинов. Дополнительные возможности для покупки товаров давала высокая по сравнению с другими группами населения зарплата, а также государственные дотации на питание в столовых, отдых в санаториях, оплату квартир, транспорт и т. п. Расширилось строительство специальных номенклатурных жилых домов, санаториев, домов отдыха и дач.
Привилегированное положение в системе государственного снабжения в период открытой торговли сохраняла и армия. Рядовой состав по-прежнему обеспечивался по нормам красноармейского пайка. Командный состав хотя и лишился с отменой карточной системы бесплатных пайков, но его снабжение не пострадало. Ведомственные столовые, буфеты, столы заказов, а также закрытые пошивочные мастерские обеспечивали нужды военных. Расширилась система их льгот по налогам и сборам, в социальном страховании, обеспечении жильем, медицинском обслуживании, образовании[397]. Для снабжения военных было создано Всесоюзное объединение по торговле и обслуживанию производственно-бытовых нужд РККА и флота (Центровоенторг). Аналогичная по функциям организация — Всесоюзное объединение по торговле и бытовому обслуживанию контингентов НКВД (ЦТПО НКВД) — занималась обеспечением политической полиции.
В социальной иерархии государственного снабжения периода открытой торговли сохранялись и другие традиции карточной системы 1931–1935 годов. Политбюро пыталось стимулировать развитие промышленного производства с помощью государственного снабжения, поощряло тех, кто выполнял план. Значение зарплаты как стимула к труду, безусловно, возрастало по мере того, как на полках магазинов появлялось больше товаров, однако, коль скоро острый дефицит сохранялся, натуральные поощрения на производстве продолжали выполнять роль кнута и пряника. Лучший пример тому — стахановцы. За свой ударный труд они получали не только большие деньги, но и машины, одежду, возможность отовариваться в специальных бюро заказов и шить одежду в ателье крупных магазинов. Иерархия снабжения на производстве обеспечивалась через отделы рабочего снабжения (ОРСы). Официально Политбюро их ликвидировало в 1937 году, но фактически они не исчезли. В условиях дефицита и повторявшихся кризисов снабжение рабочих продолжало оставаться одной из основных забот заводской администрации.
Индустриализация и благосостояние населения: дискуссии
Одной из заявленных сталинским руководством задач индустриализации было повышение жизненного уровня трудящихся. В какой мере эта задача была выполнена?
Советские, постсоветские и западные исследователи согласны в том, что годы первой пятилетки и время массового голода 1932–1933 годов по сравнению с концом нэпа характеризовались как ухудшением потребления, так и снижением (или по меньшей мере стагнацией) общего жизненного уровня населения[398]. Однако единой точки зрения на то, выросло ли благосостояние населения к концу 1930‐х годов по сравнению с концом 1920‐х, нет.
Советские историки и экономисты подчеркивали, что положительные результаты были очевидны к концу третьей пятилетки[399]. Западная историография также отличалась единодушием, хотя ее выводы были противоположны советским. Обе основные школы западной советологии, тоталитарная и ревизионистская, сходились во мнении о том, что рост вложений в приоритетные для Советского государства отрасли тяжелой и военной промышленности достигался за счет сокращения потребления и что для советского социализма была характерна хроническая нехватка товаров. Большинство западных исследователей приняли математико-статистические расчеты Абрама Бергсона и Дженет Чапмэн, которые свидетельствовали о том, что к концу 1930‐х годов уровень душевого потребления и реальная зарплата советских граждан были ниже, чем до начала индустриализации в 1928 году[400].
Книга Роберта Аллена, которая на английском языке вышла в 2003 году, оспорив принятые на Западе расчеты, вернула исследователей к дискуссиям периода холодной войны об уровне благосостояния населения СССР, достигнутого к концу третьей пятилетки[401]. Как и Бергсон, Аллен, высчитывая душевое потребление (выраженное в рублевых тратах на покупки), пересчитывал цены разных лет в цены 1937 года, но использовал другие ценовые индексы. Согласно выводам Аллена, с 1928 по 1938 год реальное душевое потребление в СССР выросло на 22 %[402], однако распределение этого прироста не было социально равномерным. Те, кто остался в деревне, проиграли. К концу 1930‐х годов в результате нормализации ситуации после трагедии массового голода сельское потребление лишь достигло уровня 1928 года. Но существенное улучшение потребления горожан и тех миллионов крестьян, которые мигрировали в города во время индустриализации, было реальным.
Что касается уровня реальной зарплаты, то Аллен указал на необходимость более полного учета тех же факторов, что называла и Чапмэн: резкого роста доходов тех миллионов крестьян, которые уехали из деревни и получили работу на промышленных городских предприятиях, вовлечения в производство большего числа членов семьи, а кроме того, увеличения длительности рабочего дня, улучшения трудовых навыков и занятия руководящих и административных постов[403]. По мнению Аллена, прирост заработка в результате миграции в город (по сравнению с сельским заработком 1927–1928 годов) привел к росту реального душевого потребления в среднем на 25 %[404]. Аллен заключает, что миллионы горожан материально выиграли благодаря индустриальному развитию страны в 1930‐е годы, среди бенефициаров особенно выделяются крестьяне, мигрировавшие в города, новая административная элита и высокооплачиваемые рабочие, как, например, стахановцы.
По сути, Аллен согласился с постулатом советской историографии, что советская экономическая модель была эффективной, что она реально обеспечила повышение материального уровня жизни населения к концу 1930‐х годов. Выводы Аллена о бенефициарах индустриального курса, полученные с помощью математико-статистических методов, подтверждают выводы тех социальных историков, которые пишут о формировании, в результате ускорившейся восходящей (вертикальной) социальной мобильности, советского среднего класса, материальное положение которого улучшилось к концу 1930‐х годов и у которого, следовательно, были основания поддерживать сталинские реформы[405].
Книга Аллена вызвала критику со стороны приверженцев более пессимистического взгляда на возможности и достижения советской модели индустриализации и социализма[406]. Одно из критических замечаний состоит в том, что представление Алленом советской модели экономики как эффективной игнорирует вопрос о цене успеха — огромные человеческие жертвы, которые были не следствием отдельных ошибок, просчетов или злой воли, а неизбежным результатом выбранного курса. Так, например, массовый голод 1932–1933 годов, по мнению подавляющего большинства исследователей, был неизбежным результатом выбранной индустриальной стратегии. Кроме того, представление Алленом советской экономической модели как эффективной затушевывает хронические и имманентно присущие ей пороки — перебои государственного снабжения, товарные кризисы, рецидивы локального голода, карточного распределения, острый дефицит товаров повседневного спроса, их низкое качество. Дискуссия об эффективности и жизнеспособности советской экономической модели продолжается[407].
Мое исследование, представленное в этой книге, показывает, что по сравнению с периодом карточной системы материальное положение всех групп населения во второй половине 1930‐х годов улучшилось. Однако общий положительный тренд во второй половине 1930‐х годов медленно и трудно прокладывал себе путь, преодолевая многочисленные проблемы и недостатки, присущие выбранной экономической модели. Товарный дефицит, который воспроизводила социалистическая экономика, по-прежнему приводил к тому, что государственное снабжение для основной массы населения создавало иерархию в бедности. Главный водораздел, как и прежде, проходил между номенклатурной верхушкой и остальным населением. Однако «планка богатства» советской элиты существенно не поднялась в послекарточные годы. Ее материальное положение по-прежнему уступало уровню обеспеченности высших слоев Запада[408].
Моментами истины, которые показывают суть государственной «свободной» торговли, являлись хронические кризисы снабжения. Во второй половине 1930‐х годов их было два. Хотя ни один из них по остроте и масштабам не повторил голод первой пятилетки, то были нелегкие времена.