[526]. Применительно к нэпу эти авторы показали взаимодействие частника и государства, плана и рынка в сфере торговли. Их труды содержат материал о разработке торговой политики, условиях допущения частника в экономику, сферах действия частного капитала, размерах частного предпринимательства в торговле, а также начале развития централизованного распределения товаров. Меньше заслуг у советской историографии было в разработке вопроса о вытеснении частника из экономики. По известным причинам главное внимание было уделено экономическим мерам — налоговой и кредитной политике, снабжению сырьем. Применение репрессий против частных производителей и торговцев было запретной темой.
Советская историография рассматривала взаимоотношения частного сектора и социалистического хозяйства во время нэпа узко и крайне политизированно — борьба. Причем речь шла не столько об экономической конкуренции, сколько о классовой борьбе. Она описывалась формулой «кто кого», которая не предполагала сосуществования. Использовавшаяся терминология — «временное отступление», «вынужденный компромисс» и, наконец, желанное «вытеснение частника» — говорит сама за себя. План и рынок, государство и частник почти всегда противопоставлялись. Частник и рынок считались опасными для социализма, в них мерещилась реставрация капитализма. Даже в отношении колхозного рынка, который был официально признан частью социалистического хозяйства, нет-нет да и вылезало явно неприязненное отношение.
Нельзя сказать, что описание взаимоотношений государства и частника, плана и рынка терминами борьбы является ошибочным. Но это лишь одна из сторон их сложных взаимоотношений. Кроме того, исследователи оставляли без внимания тот факт, что политизация взаимоотношений государственного регулирования и рынка была делом руководства страны, которое боролось с частником не только экономическими мерами, но и с помощью политических репрессий. Терминами политической борьбы описывалась и экономическая конкуренция.
Для советской историографии не существовало проблемы альтернатив нэпу, как и не ставились под сомнение своевременность вытеснения частника и готовность государственного сектора заменить частный. Успехи развития социалистического сектора, в том числе и социалистической торговли, нередко оценивались не по росту их показателей, а по снижению показателей частной деятельности. Именно поэтому советским исследователям после описания успехов социалистической экономики было трудно объяснить кризис и карточки первой половины 1930‐х годов — результат развала рынка в стране. О другом результате, голоде 1932–1933 годов, советская историография хранила молчание. Вытеснение частника из экономики страны советская историография преподносила как победу социализма, только оставалось непонятным, почему эта победа оказалась пирровой.
Данное исследование свидетельствует, что государственная торговля на рубеже 1920–1930‐х годов не только не была готова заменить частную, но и сама постановка вопроса о замене не является правомерной. Вопрос стоит иначе — могла ли плановая государственная экономика существовать без рынка и частника и существовала ли она без них когда-нибудь? На оба этих вопроса книга дает отрицательный ответ. Рынок был неизбежной частью социалистической экономики. Иначе и быть не могло.
Советские исследователи не отрицали карточек первой половины 1930‐х годов и даже указывали на связь карточной системы с индустриализацией. Однако советская историография не признавала существования кризиса — следствия индустриализации и коллективизации, успехи которых абсолютизировались. Ситуацию в СССР времен первой пятилетки противопоставляли трудностям Гражданской войны. Тогда, дескать, был настоящий голод, не хватало основных продуктов питания и предметов потребления, в то время как в первой половине 1930‐х карточки были введены из‐за опережающего роста благосостояния населения по сравнению с темпами развития промышленного производства и сельского хозяйства. По мнению советских исследователей, особенно не справлялось с обеспечением потребностей населения «отсталое» единоличное крестьянское хозяйство, что оправдывало коллективизацию.
В советской историографии не написано ни о «товарном голоде», ни тем более о голодном море при социализме, а только об относительном недостатке товаров и продовольствия. Товарный дефицит не рассматривался как имманентная, неотъемлемая черта социалистической экономики и централизованного распределения. Советские историки видели хронические кризисы перепроизводства в капиталистической экономике, но не видели хронических кризисов снабжения и карточек в своей собственной. Проблему товарного дефицита при социализме они рассматривали как временную и объясняли, наряду с ростом денежных доходов населения, отдельными просчетами, ошибками в планировании и распределении, вредительством, внутренними и внешними катаклизмами (неурожай, война и пр.). Были забыты работы экономистов 1920‐х годов, исследовавших экономические диспропорции и проблему «нехватки товаров» (Н. Д. Кондратьев, Б. Д. Бруцкус, В. А. Базаров, Л. Н. Юровский, В. В. Новожилов, Е. А. Преображенский, Л. Н. Крицман и др.)[527].
Согласно советской историографии, с развитием социалистической торговли кризисы и нормирование исчезли. В советских работах нет и упоминания кризисов снабжения 1936–1937 и 1939–1941 годов, неофициальных карточных систем второй половины 1930‐х. В лучшем случае есть ссылки на «временные трудности» и «отдельные извращения советской торговли». Открытая торговля второй половины 1930‐х, по мнению советских историков, представляла качественно новый этап. Однако, как показывает эта книга, карточки первой половины и открытая государственная торговля второй половины 1930‐х годов были родственны. Они представляли два состояния, кризисное и относительно спокойное, одной и той же системы — централизованного распределения.
Советские исследователи социалистической торговли рассматривали исторический процесс через призму постановлений партии и правительства. И не только в том смысле, что получали в них определенную идеологическую заданность. Выдавая желаемое за действительное, они частенько подменяли анализ реального положения дел в стране анализом постановлений. Если, например, в постановлении 1932 года говорилось о прекращении нормирования продажи некоторых продуктов, то с точки зрения советской историографии нормирование этих продуктов в действительности прекращалось. Если постановление гласило, что были установлены определенные нормы снабжения, то, значит, люди их действительно получали; если правительство утверждало, что карточная система способствовала борьбе со спекуляцией, то так и было на самом деле. Подмена реальной истории историей постановлений приводила к неверным выводам об улучшении питания населения после введения карточной системы и отсутствии голода.
Советская историография не только не раскрыла причин кризиса снабжения и введения карточной системы, но неверно описала и механизм введения карточек. С точки зрения советской историографии — истории постановлений — карточная система вводилась сверху и всегда своевременно. Именно поэтому советские историки датировали ее рождение 1929 годом — введением Политбюро всесоюзной карточной системы на хлеб, хотя карточки появились раньше. Как показывает эта книга, распространение карточек шло снизу, стихийно и только затем оформлялось Политбюро во всесоюзную систему. Здесь партия вовсе не направляла, а приспосабливалась к ситуации.
С установлением господства планового хозяйства и «ликвидацией частника» проблема плана и рынка применительно к 1930‐м годам переставала существовать для советских историков. План победил рынок. Далее просто описывалось развитие социалистической торговли: рост товарооборота, общественного питания и т. д. Утверждение, что проблема взаимоотношения плана и рынка в социалистическом хозяйстве исчезла для исследователей, не противоречит тому факту, что советская историография использовала понятие социалистического рынка. Анализ работ советских историков и экономистов показывает, что понимание рынка было ограниченным. Говоря о необходимости рынка при социализме, они имели в виду необходимость товарно-денежных отношений в противовес безденежному товарообмену. Они все еще продолжали спорить с теми, кто в 1920‐е годы утверждал, что план — это распределение и товарообмен, а рынок — это торговля. Рынок, который советская историография допускала в политэкономию социализма, являлся социалистическим, то есть основанным на общественной собственности.
В силу идеологической заданности советские историки и экономисты не могли признать, что частный рынок и частное предпринимательство являлись реальными элементами социалистического хозяйства. Признать это — значило бы поставить под сомнение официальную политэкономию и социалистический характер построенного общества. Они стремились изображать советскую экономику «социалистически чистой», монолитной, основанной целиком и безраздельно на общественной собственности (государственной и колхозно-кооперативной). По их мнению, с победой социализма частный капитал и предпринимательство должны были навсегда покинуть экономику страны. Вместо частной собственности для социализма было изобретено понятие личной собственности. Неудивительно, что советская историография открещивалась от определения частичных рыночных реформ 1932 года как неонэпа (термин вовсе не был изобретен в наши дни, а появился вместе с самими реформами), так как нэп был неразрывно связан с допущением в социализм частного рынка и частного предпринимательства.
При таком понимании рынка смешанная экономика, где сочетались бы элементы государственного регулирования с частным рынком и предпринимательством, принадлежала прошлому страны — нэпу, а не ее социалистическому настоящему и тем более не коммунистическому будущему. В будущем — предмет не столько истории, сколько политологии — виделся коммунизм: изобилие товаров и распределение по потребностям, чего предполагалось достичь на основе расцвета обобществленной собственности и планирования. Даже социалистическому рынку надлежало отмереть.