ействие государственного регулирования и рынка (легального и черного) в сфере промышленного производства, сельского хозяйства, финансов, заготовок, кооперации и торговли. Вышла серия региональных исследований по Уралу, Башкирии и Сибири. Историки изучили причины и механизм свертывания нэпа, показав не только экономические методы, но и администрирование и репрессии[538].
В оценках социалистической экономики 1930‐х годов дискуссии 1990‐х годов не привели к существенному изменению взглядов на взаимотношение государственного регулирования и рынка. По-прежнему в социализме абсолютизировались централизация и план. Сам термин, выбранный в ходе дискуссии для обозначения советской экономики, — командно-административная система — все так же привлекал внимание только к одной из ее сторон. На это упрощенчество указал Роберт Дэвис. Условность терминологии вещь неизбежная, но в данном случае она точно отражает ограниченность историографии того времени[539].
Эта ограниченность была главным образом следствием застоя экономической мысли в период господства официальной политэкономии социализма в СССР и общей политизации науки в период холодной войны. Но были и другие причины. Стремление подчеркнуть необходимость рыночных реформ в СССР в 1990‐е годы вело к абсолютизации безрыночного характера социалистического хозяйства. Даже профессиональные экономисты в запале писали, что рынок являлся «архитектурным излишеством» для плановой социалистической экономики. Конечно, печаль экономистов — сторонников рыночных реформ была о другом рынке, основанном на частной собственности на средства производства, широком предпринимательстве и экономической свободе. Такого рынка действительно не было в СССР, но даже в этом случае огульное отрицание рынка в советской экономике ошибочно. Рынок был неотъемлемой и необходимой частью планового хозяйства. Другой вопрос, что он собой представлял и удовлетворял ли требованиям эффективной экономики. Эта книга показывает, что социалистический рынок был деформирован централизованной распределительной системой.
Главные споры о советской экономике 1930‐х годов в 1990‐е годы велись вокруг альтернатив нэпу, причин форсирования индустриализации и ее влияния на экономическое развитие, последствий коллективизации, причин усиления администрирования и централизации. Проблема взаимоотношения плана и рынка в советской экономике в то время только начала обсуждаться[540]. Было высказано мнение о том, что «чистых» экономик не бывает: государственное регулирование, в том числе администрирование, и рынок присутствуют в любой современной экономике, но при социализме и капитализме существенно отличается их соотношение. Исследователи отметили также, что рынки и квазирынки, в том числе и черный спекулятивный рынок, не представляли отдельной экономики в 1930‐е годы, а были частью социалистического хозяйства. Однако заявления о существовании рынка в плановой экономике в то время носили по преимуществу декларативный характер. Исследователи только приступали к изучению того, как рынок работал при социализме[541].
В дальнейшем обозначились два подхода к решению проблемы плана и рынка. Большинство исследователей в ее изучении шли «сверху», то есть показывали проведение рыночных реформ властью. В результате рынок предстает как элемент, допущенный в экономику правительством в целях оздоровления социалистического хозяйства. Проблема, таким образом, сужается. Тот факт, что реальный рынок и частное предпринимательство далеко выходили за рамки официальных разрешений, в данном случае не учитывается. Таким образом, при таком подходе видна лишь «вершина айсберга».
Ограничение анализа рыночных отношений сферой властных решений ведет к неверному, с моей точки зрения, выводу о том, что баланс между централизованным распределением и рынком достигался в результате реформ «сверху». Примером такого установившегося баланса некоторые авторы считают неонэп 1932 года. Однако если это и был баланс, то только в представлении руководства страны о должном соотношении распределения и рынка при социализме. Экономические реформы легализовывали лишь незначительную часть необъятного подпольного предпринимательства.
Другой подход к проблеме плана и рынка основан на преимущественном изучении рыночной активности людей. Он позволяет показать не только легальные пределы рынка, допущенные правительством, но и его скрытую часть. В соответствии с этим подходом именно ежедневное взаимодействие государственного регулирования и рыночной активности людей, как легальной, так и запрещенной, формировало реальное и оптимальное, в рамках конкретных условий, соотношение плана и рынка[542].
В этой книге присутствует синтез обоих подходов: анализ правительственных постановлений сочетается с изучением рыночной активности общества.
В 1990‐е годы для изучения взаимоотношений государственного регулирования и рынка 1930‐х годов исследователи выбирали в основном сферы промышленного производства и сельского хозяйства, не балуя торговлю своим вниманием[543]. Моя книга «За фасадом „сталинского изобилия“», которая вышла в 1998 году, стала первым исследованием, в котором на примере торговли и потребления детально показано, как план и рынок взаимодействовали в практике 1930‐х годов[544]. С момента выхода книги на Западе появились два специальных исследования советской торговли и потребления сталинского времени. Это книги Джули Хесслер и Эми Рэнделл[545]. Они посвящены таким важным проблемам, как: преемственность и отличие торговли периода нэпа и 1930‐х годов, становление советского общества массового потребления, особенности советской политики и культуры потребления в сравнении с обществом массового потребления на Западе, значение рынка в разные периоды развития советской торговли, социальные и гендерные характеристики советской торговой политики, принципы ценовой политики в торговле, создание и развитие сети государственной розничной торговли и др.
В период перехода стран бывшего «социалистического содружества» к рыночной экономике огромную работу в изучении социалистического хозяйства проделали экономисты. Однако в своем анализе экономисты более обращали внимание на сферу управления экономикой и производство. Сферу распределения и торговли как вторичную они затрагивали в самом общем виде. Главное внимание экономисты уделяли анализу базовых характеристик социалистической экономики — централизации, распределению, планированию, от которых предстояло уйти в ходе рыночных реформ. Рыночное хозяйство социализма практически не исследовалось. К тому же экономические работы не решали задач исторического исследования, предметом которого является не экономический механизм как таковой, а последствия экономических реформ и процессов для общества.
Со времени дебатов 1990‐х годов прошло уже два десятилетия. Что нового сделали исследователи в изучении взаимоотношения плана и рынка в советской экономике?
Прежде всего следует сказать, что обозначилась тенденция к смене постмодернистской парадигмы. Молодое поколение историков заинтересовалось проблемами социалистической экономики[546]. В этой группе исследователей на Западе много учеников Шейлы Фицпатрик — выпускников аспирантуры Чикагского университета. Ориентация на экономические исследования среди нового поколения учеников Фицпатрик, которая сама не является экономическим историком, возможно свидетельствует о ее озабоченности однобоким положением дел в историографии, о намерении способствовать изменению историографической парадигмы, а также о ее предвидении того, что маятник исторических исследований, перенасыщенных культурологией, качнется в область знания, где образовался относительный исследовательский вакуум. В этой связи показателен выход специального и юбилейного выпуска журнала Kritika с публикацией материалов форума «Сталинизм и экономика». В рамках форума опубликовано пять статей, которые представляют результаты недавних диссертационных исследований[547]. Статья Оскара Санчеса-Сибони и Эндрю Слоина «Экономика и власть в Советском Союзе, 1917–39», которая открывает форум, стала своеобразным манифестом этой группы молодых историков. Провозглашенная цель — вернуть экономике центральное место в изучении советской истории, показать роль, которую экономический кризис 1930‐х годов сыграл в установлении сталинизма, преодолеть ограниченность подхода, при котором провозглашается абсолютный диктат политики и идеологии над другими сферами жизни, и с позиций нового знания, накопленного со времен архивной революции, посмотреть на политику, законотворчество, общественную и культурную жизнь через призму экономики.
По мнению этих исследователей, советская экономика никогда не развивалась в изоляции, она была связана с мировой экономикой и, следовательно, испытывала последствия катаклизмов на Западе. Их главный вывод состоит в том, что глобальный экономический кризис конца 1920‐х — начала 1930‐х годов определил политические решения советского руководства и заставил пересмотреть идеологические постулаты. Иными словами, экономика является ключом к пониманию причин становления сталинизма и его природы.
Авторы манифеста и их сторонники отличаются от старшего поколения исследователей, изучавших советскую экономику во времена холодной войны, не только тем, что отказываются признать абсолютный диктат политики над экономикой, но еще и тем, что не являются экономистами или экономическими историками в узком понимании этой специализациии как изучения «экономики ради самой экономики». Их интересует «