историческое исследование экономической жизни». Их задача — показать, как изменения в экономике отразились на других сферах жизнедеятельности государства и общества.
Казалось бы, следует признать, что оба подхода к изучению истории — через влияние политики на экономику и через влияние экономики на политику — должны не только стать равноправными, но и применяться в комплексе. Исторический процесс — всегда результат действия множества факторов. Тем не менее есть основания говорить о нежелании политэкономистов неототалитарной школы отказаться от главенства своей парадигмы. Хотя они признают право на существование и полезность изучения советской истории через призму экономики, но все же считают, что приоритет в объяснении сталинизма должен принадлежать политике и идеологии и их влиянию на экономику. Иными словами, гораздо важнее показать, как власть (сам диктатор и его экономические агенты на всех уровнях) управляла экономикой, чем понять, как экономическая ситуация влияла на политические, идеологические и другие решения власти[548].
Длительное (со времен холодной войны) доминирование политэкономистов в изучении советской экономики периода сталинизма определило главные темы и достижения современной историографии[549]. В этой связи показательны проблемы, которые исследовали экономические историки, и полученные на них ответы.
Существовал ли личный диктат Сталина над экономикой? — Да, существовал. Централизация и вертикаль власти доминировали в управлении экономикой.
Какие цели Сталин преследовал в управлении экономикой? — Максимизацию профицита экономики за счет снижения потребления. Власть контролировала развитие экономики через распределение инвестиций. В распределении играли роль как экономическая рациональность, так и политическая лояльность получателей.
Что служило ограничителем сталинской стратегии получения максимальной прибыли? — Боязнь социального взрыва. Репрессии и принуждение как методы управления экономикой имели пределы.
Как объяснить существование дефицита в экономике? — Мягкими бюджетными ограничениями, которые берут начало в сталинской политике мобилизации и были закреплены централизацией экономики и личной неспособностью Сталина к финансовой дисциплине.
Как власть на разных уровнях распределяла ресурсы в командной экономике? — Установленные формальные правила и планы повсеместно нарушались, руководители всех рангов руководствовались интуицией, прецедентами, здравым смыслом.
Была ли сталинская экономика эффективной? — Нет, и это понимала сама власть, которая уже в 1930‐е годы предпринимала попытки децентрализации. Однако предоставление большей свободы экономическим агентам, не подкрепленное дисциплинирующим воздействием рынка, было чревато серьезными последствиями. Частичные реформы были хуже, чем нереформированная командная система.
Таким образом, перечень новейших достижений в изучении советской экономики 1930‐х годов свидетельствует, что внимание экономических историков было сосредоточено на власти — Сталине и его экономических агентах, на том, как они управляли экономикой[550]. Вопросы рынка, денег и цен исследователи также рассматривали с позиции отношения к ним власти. Так, наличие рыночных отношений в социалистической экономике 1930‐х годов, по мнению политэкономистов, было результатом ситуации, в которой диктатор требовал выполнения задачи любой ценой, включая обращение к нелегальным рынкам. Ситуация, сложившаяся в современной историографии, с ее гипертрофией политэкономии в изучении сталинизма, требует достижения баланса за счет изучения влияния экономических процессов на власть и общество. В этой связи призыв манифеста молодых историков в журнале Kritika трудно переоценить.
Одним из достижений современной историографии является признание того, что деньги при социализме играли гораздо более важную роль, чем считалось ранее, что рыночные и квазирыночные отношения были вездесущи в государственной централизованной экономике[551]. Это утверждение возвращает нас к главной теме данного обзора — план и рынок при социализме. Что нового исследователи предложили в этой области?
В новейшей историографии эта проблема получила интересный поворот — результат исследований политэкономистов, которые задались вопросом о том, как в действительности функционировал план в 1930‐е годы, как именно власть принимала решения и какие механизмы использовала для выполнения поставленных задач[552]. Иными словами, исследователей волновал вопрос, была ли плановая экономика плановой. Если раньше присутствие рынка в сталинской экономике ставилось под сомнение, то теперь под вопросом оказалось и само существование плана.
Наиболее важный вывод исследователей заключается в том, что в основе функционирования советской экономики в 1930‐е годы было не столько научное экономическое планирование, сколько другие разнообразные механизмы и практики. Так, если на высшем уровне власти механизмы планирования — составление общесоюзных пятилетних и годовых планов — в основном сложились к началу второй пятилетки, то на уровне среднего звена (наркоматы и главки) официально утвержденных планов не было. Их заменяли контрольные цифры, которые постоянно пересматривались. По мнению Андрея Маркевича, который исследовал эти вопросы на архивных документах наркоматов тяжелой и легкой промышленности, значение планирования состояло не в обеспечении твердо установленных ориентиров, а в обмене информацией между наркоматами и подчиненными им агентами для достижения успешного противостояния давлению со стороны высшего руководства. Отсутствие твердых утвержденных планов облегчало достижение этой цели, что не устраивало высшее руководство. Механизм составления общенаркоматовских планов, видимо, сложился лишь в послевоенное время. Полученные результаты позволили Маркевичу согласиться с более ранними выводами Евгения Залески, который определил советскую экономику не как плановую, а как управляемую. Хотя существовали способы заставить людей работать и выполнять задания, но цена успеха была высока. Методы работы среднего и нижнего звена управления не были оптимальными, вели к снижению темпов и большому перерасходу ресурсов. В этом смысле советская экономика 1930‐х годов и «плановые» методы управления не были эффективными[553].
Примером слабости или отсутствия экономического планирования в советской экономике 1930‐х годов могут служить и принципы распределения между организациями таких дефицитных ресурсов, как транспортные средства (легковые автомобили и грузовики). Как показало исследование Валерия Лазарева и Пола Грегори, это распределение происходило на основе сиюминутных политических соображений Сталина. По сути, это было дарение подарков за политическую лояльность, а не за трудовые заслуги. Подобное «неэффективное распределение» ресурсов вело к неэффективности экономики. Вместо того чтобы искать ресурсы «на рынке», руководители стремились попасть в «клуб» приближенных. Подобные «клубы» складывались как в высших органах власти, так и на местах. Распределение ресурсов определялось не планированием, а связями. Чем шире была сфера «раздачи подарков за лояльность», тем ýже сфера действия экономических механизмов, тем тяжелее товарный обмен на рынке. Таким образом, регресс советской командной системы начался не в 1970‐е, а уже в 1930‐е годы[554].
Парадоксально то, что, в то время как в современной историографии существование плана в советской экономике было поставлено под сомнение, присутствие рынка и предпринимательства в «плановом нерыночном хозяйстве» получило в исследованиях все больше доказательств. В данном очерке будут представлены лишь основные работы, которые исследуют развитие рынка в сфере снабжения и потребления населения.
Книга «За фасадом „сталинского изобилия“» показала, что легальный и черный рынок потребительских товаров и услуг формировался инициативой людей, которые пытались выжить или улучшить свое материальное положение в экономике хронического дефицита, карточек и рецидивов голода[555]. Способы выживания и обогащения определяли социальную природу социалистического рынка.
Господствовавшая централизованная экономика, предоставляя жестко ограниченное легальное пространство для развития рынка, уродовала его. Книга показывает формы деформации рыночных отношений — гипертрофию перепродаж как следствие слабого развития частного производства, небольшие размеры, краткосрочность и настабильность частного бизнеса, значительное развитие в нелегальных формах, мимикрию, которая придавала нелегальным частным предприятиям видимость разрешенных форм социалистического производства и торговли, и др.
Книга свидетельствует, что советская экономика 1930‐х годов не могла существовать без рынка, ведь он выполнял важнейшие социально-экономические функции. Рынок не только паразитировал на централизованном государственном хозяйстве, развиваясь и наживаясь за счет выкачивания его ресурсов, но и помогал централизованной экономике выжить, компенсируя дефицит товаров и перераспределяя товарные ресурсы по принципам, отличным от принципов государственного снабжения. На рынке выигрывал тот, у кого были деньги, тогда как в государственной системе — тот, у кого был доступ к государственным ресурсам. Книга показывает, что социальная иерархия в советском обществе 1930‐х годов определялась сложным взаимодействием принципов государственного распределения и рыночной активности. Корректируя крайне стратифицированную иерархию государственного снабжения, рынок «гасил» недовольство тех советских потребителей, которые ничего не получали или недополучали от государства, тем самым продлевая жизнь советскому социализму. Этот своеобразный рынок приспособился к централизованной социалистической экономике, стал ее органичной и необходимой частью. План и рынок превратились в заклятых друзей, которые не могли ни примириться друг с другом, ни жить друг без друга. Вывод о том, что сталинская экономика функционировала как симбиоз централ