Старые проблемы в новом году
Урок 1927/28 года был ясен. Государство не справлялось со снабжением населения. Новый удар по крестьянскому хозяйству и рынку грозил дальнейшим ухудшением продовольственной ситуации. Для нормализации положения необходимо было остановить развал внутреннего рынка: повысить заготовительные цены, снизить заготовки, прекратить репрессии против частника. Следовало контролировать и рост числа «плановых потребителей». Иными словами, необходимо было соизмерять темпы индустриализации с возможностями страны, перейти к более умеренным и реалистичным планам.
Казалось, что решения июльского пленума 1928 года, который четыре дня обсуждал политику заготовок и общее хозяйственное положение в стране, шли именно в этом направлении. В них говорилось о повышении государственных закупочных цен на зерно, о недопущении репрессий в новой заготовительной кампании, о необходимости оживления местных рынков и частной торговли. Хлебные карточки, по мнению Микояна, который делал доклад на пленуме, должны были быть отменены:
Практика показала, что карточки не экономят хлеб, а наоборот, при наличии карточек каждый считает революционным долгом использовать полную норму. Надо будет решительным образом отказаться от этой системы. Там, где она введена, ее надо устранить[66].
Комиссия Оргбюро ЦК, созданная специально для подготовки новой заготовительной кампании, в качестве мер для «оздоровления рынка» предложила увеличить производство товаров для крестьян и улучшить снабжение деревни. Комиссия считала целесообразным «завоз сверх импортного плана до 30 млн рублей товаров из‐за границы для производственного и личного снабжения деревни» (!)[67].
Но при этом никто не говорил о снижении темпов индустриализации. Напротив, отправной вариант пятилетнего плана, который был практически невыполним, заменили еще более фантастичным «оптимальным вариантом». В ноябре 1928 года в выступлении на пленуме ЦК Сталин поставил задачу догнать и перегнать в промышленном развитии передовые капиталистические страны. Пленум одобрил увеличение на 25 % капиталовложений в промышленность в 1928/29 году. Львиная доля инвестиций шла на развитие тяжелой индустрии. В результате сценарий хлебозаготовок прошлого года повторился[68].
Из-за распутицы заготовки начались с опозданием. Государственные заготовительные цены были повышены недостаточно: на рожь от 15 до 30 %, на пшеницу от 8 до 16 %, частник же платил в 1,5–2 раза больше[69]. Нуждавшиеся в деньгах бедняки и маломощное середнячество сдали государству зерно сразу, и с ноября 1928 года ход хлебозаготовок резко упал. Крепкое середнячество и зажиточные, основные держатели товарного хлеба, недовольные условиями заготовок, продавали зерно частнику или придерживали его, выплачивая налоги за счет сдачи государству технических культур и мяса. Крестьянская логика была проста: «Хлеб своего места не пролежит», «Кто же враг своему хозяйству — продавать хлеб по 1 рублю, если же весной возьмет 4–5 рублей»[70].
Появились и новые трудности. По сравнению с прошлым годом изменилась география заготовок. Из-за неблагоприятных климатических условий и снижения урожаев в «близких» производящих регионах (Украина, Северный Кавказ, Крым) основная масса хлеба оказалась сосредоточена в отдаленных районах с редкой транспортной, складской и мельничной сетью (Сибирь, Казахстан, Урал).
Хлебозаготовки шли на уровне прошлого года, в то время как индустриальный бум нарастал. Численность рабочих, как и других «плановых потребителей», быстро увеличивалась. По сообщению Центросоюза, к осени 1928 года запасы хлеба в рабочих кооперативах важнейших промышленных районов были использованы практически полностью. В ряде мест выпечка ржаного хлеба была приостановлена. Многие рабочие кооперативы оказались перед угрозой закрытия[71]. Из-за нехватки зерна государство прекратило продавать муку населению. Домашняя выпечка, а во многих районах это был единственный источник обеспечения хлебом, сократилась.
Современному читателю этот хлебный ажиотаж может показаться странным, но в рационе россиян хлеб всегда занимал особое место, в периоды же продовольственных трудностей он являлся основной, а иногда и единственной пищей. По признанию рабочих, они за завтраком съедали по полкило, а то и по целому килограмму хлеба[72]. Хлебный ажиотаж питали не только трудности хлебозаготовок, но и слухи о голоде и скорой войне. Люди, наученные горьким опытом, заготавливали хлеб впрок — сушили сухари. Крестьяне, кроме того, из‐за отсутствия фуража и его дороговизны у частника пытались запасти хлеб на корм скоту.
К зиме 1928/29 года ситуация в городах еще более обострилась. Прошлогодний объем заготовок выполнялся за счет кормовых культур (ячмень, кукуруза, крупяные, бобовые), в то время как по продовольственным (рожь и пшеница) государство явно недобирало по сравнению с прошлым годом. Страна встречала Новый год длинными очередями за хлебом, разгромами хлебных лавок, драками и давкой в очередях. По свидетельству сводок ОГПУ, «хлеб получали с боя». Рабочие бросали работу и уходили в очереди, трудовая дисциплина падала, недовольство росло. Донесения ОГПУ сохранили наиболее резкие высказывания, подслушанные его агентами:
«Жизнь дорожает. Нужда растет. Нет охоты работать, все равно толку от работы мало».
«Хлеб весь отправили за границу, а сами сидим без хлеба, а наши партийцы кричат о достижениях. 8 часов работаем на промысле да 4–5 часов стоим в очереди. Вот и выходит 13-часовой рабочий день».
«Нам, рабочим, затуманивают головы. Советская власть не заботится о рабочих. Раньше при военном коммунизме нас душили, а теперь очереди душат. Погодите, придет военное время».
«Если не было бы частников, то совсем пропали бы».
«Если у нас нет больше муки, то пусть за границей закупают и накормят рабочих как следует. Ведь мы не шоколад просим».
«Правительство с ума сошло. Если так продолжится, то больше месяца оно не продержится».
«Правительство намерено превратить нас в живой скелет»[73].
Хлебная лихорадка охватила даже столицу, которая снабжалась не в пример другим городам. Нахлынувшее иногороднее население скупало хлеб. Большие партии возами и багажом отправлялись за пределы Москвы. В городе выпекалось хлеба больше, чем раньше, но спрос не удовлетворялся. Рабочие в основном покупали дешевый черный хлеб, но длинные очереди — несколько сот человек — выстраивались даже за дорогим белым хлебом. Пытаясь остановить «хлебную лихорадку», кооперативы ввели неофициальные нормы отпуска хлеба — по 2 кг ржаного и не более 3 кг белого в одни руки[74]. По воспоминаниям иностранцев, первое впечатление от столицы зимой 1928/29 года было таково — в стране свирепствует голод[75]. Однако прошло еще три бедственных года, прежде чем наступил настоящий голодный мор, унесший миллионы жизней.
В то время как в Москве нормирование хлеба только начали вводить, во многих других городах к зиме 1928/29 года хлебные карточки уже существовали. Поскольку карточная система распространялась стихийно санкциями местной власти, она была «разношерстной»: нормы и группы снабжения различались. Но одно правило соблюдалось почти везде. Рабочие снабжались в первую очередь (если не считать самоснабжения руководства). Их хлебные нормы превышали нормы служащих, сельской бедноты, иждивенцев[76].
Вялый ход хлебозаготовок и ухудшение хлебного снабжения промышленных центров требовали действий. Как и в прошлом году, Политбюро не готовилось к трудностям заранее, а стало принимать меры в конце осени — январе после резкого спада заготовок. «Битва за хлеб» вновь началась с попытки экономически стимулировать заготовки[77]. По словам Микояна, к январю 1929 года было сделано все возможное для насыщения хлебных районов промтоварами «при полном оголении, правда, на короткий срок, основных промышленных центров»[78]. Стимулируя сдачу зерна, правительство вновь выкачивало избыточную денежную массу из деревни, взимая недоимки, распространяя займы, повышая размеры самообложения. Но, как и в прошлом году, экономические меры не давали быстрого результата, а ждать сталинское руководство не хотело. В ход пошли массовые репрессии против частных заготовителей, скупщиков, торговцев. В результате арестов и конфискаций доля частной патентованной торговли в товарообороте страны сократилась до 14 %[79].
С января 1929 года — заготовительная кампания приближалась к концу — начались «массовые мероприятия общественного воздействия» и репрессии против крестьян, державших хлеб. Они вновь испытали на себе урало-сибирский метод хлебовыколачивания. Вот несколько описаний хлебозаготовок 1928/29 года, сделанных самими государственными заготовителями. Документы в очередной раз свидетельствуют о том, что репрессии были результатом как указаний из Центра, так и стихийной инициативы местной власти, отчаявшейся получить хлеб уговорами:
Хлеб есть. Стоит вопрос, как его взять? …Просьбы, уговоры, наконец то, что мы называем общественной работой, не помогают. Хлеба не дают… Когда иссякли экономические рычаги, когда меры воздействия стали острее, когда к мужику в день приходило несколько заготовителей, монотонно и без толку повторяли зазубренное, без мотивов, по обязанности, по службе — «дай, дай». Мужик встал в позу. Сделал большие глаза, расставил ноги, растопырил руки, весь превратился в вопросительный знак, спрашивал: «Ешшо сколько? Давайте контрольную цифру!!!»
Теперь «контрольная цифра» дана. Мужик встал в новую позу, возмутительную, нахальную, противную. Ничто на него не может подействовать, ничто не может выбить из этой позы: ни доводы об индустриализации, ни необходимость хлеба для Красной Армии, ни крымское землетрясение — ни, ни! Он встал в позу безнадежную, он говорит и в состоянии повторять тысячу, миллиард раз одно-единственное слово: «Нету-ка» или «Нету-ти»… Слово это произносится то неуверенно, нетвердо, нараспев, то со всей твердостью и решительностью, с видом человека, который может и пойдет за него под любую убийственную гильотину… Поэтому наша публика (заготовители. — Е. О.) ищет сильнейшие средства[80].
Одним из таких средств стали запреты и бойкоты. Они принимали самые курьезные формы. Запрет на воду означал посты у колодцев, которые определяли, кому давать воду, а кому нет. Бойкот на здравствования означал запрет здороваться с бойкотируемыми. Бойкот на курение запрещал давать закурить или прикуривать. Бойкот на огонь запрещал затапливать печь, а если хозяин ослушался, то приходили и заливали огонь водой. Бойкот на свет — забивали окна, чтобы в избе было темно. Запрещалось ходить к бойкотируемым в гости, а если нужно по делу, то брали понятых. О бойкоте предупреждал плакат на воротах: «Не ходи ко мне — я враг советской власти». В случае исчезновения плаката бойкотируемого штрафовали, поэтому его семья беспрерывно дежурила у ворот, дабы плакат не стащили. Был также запрет на посещение общественных мест: гнали из больницы, из сельсовета, детей бойкотируемого исключали из школы. А то и вообще семье бойкотируемого запрещали выходить за ограду дома. Мазали ворота и окна дегтем. Около года отделяло эти события от времени, когда Политбюро примет решение о раскулачивании и выселениях[81], а некоторые сельские собрания уже в заготовительную кампанию 1928/29 года постановляли отбирать землю у бойкотируемого, а самого выселять. Бывало, одна половина деревни бойкотировала другую. Все это сопровождалось допросами, которые шли и днем и ночью, с единственным вопросом: «Когда будешь сдавать хлеб?»[82]
Вот еще один метод принуждения. Авторы назвали его «заготовка оркестром и фотографом». Зажимщика хлеба сначала возили по деревням для показа, затем собирали собрание сельчан. Всех зажимщиков сажали на высокую скамью и вызывали поодиночке в президиум, где задавали только один вопрос: «Везешь хлеб али нет?» Если отвечал «да», то играли ему туш, фотографировали и записывали на Красную доску. Если «нет», то били в барабаны, не фотографировали и записывали на Черную доску. Похоже на игру, но у таких игр, как свидетельствуют документы, бывали смертельные исходы.
Одной из разновидностей широко применяемых в ходе заготовок массовых допросов являлись так называемые «ударники». Крестьян, не поддававшихся уговорам сдать хлеб, держали в закрытом помещении по нескольку дней (от 2 до 6 суток), бывало, что не давали есть и спать. Для кулаков устанавливали наиболее жесткий режим, «на выучку» вместе с кулаками посылали и строптивых середняков. Под нажимом «комиссаров», «боевых штабов», «оперативных троек» крестьяне, запертые в помещении, требовали один от другого указать потайные ямы и сдать хлеб. На время ударника запрещалось кому-либо уезжать из села. Массовые многодневные допросы без сна и пищи дополнялись карнавалами. Вот описание одного из них:
Держателей хлеба (46 человек), из которых большинство были середняки, вызвали в школу и вели обработку. Затем им вручили черное знамя, на котором было написано «Мы — друзья Чемберлена». Говорят, что это у них происходило без особого нажима. Когда учитель вручил черное знамя одному из кулаков, тот его ударил ногой, после чего этого кулака пришлось скрутить, связать ему руки назад, остальные добровольно без всякого нажима взяли после этого знамя. Тогда они выстроили этот карнавал с черным знаменем по улице. Сзади шли деревенские активисты и беднота с красным знаменем. Кругом бегали детишки и улюлюкали[83].
Это лишь некоторые и, может быть, не самые дикие примеры из истории хлебозаготовок. Архивы сохранили массу других, не менее жестоких эпизодов. Репрессии обеспечивали необходимый руководству результат. Крестьяне сдавали хлеб, но источники самообеспечения крестьянства и местный товарооборот при этом сокращались. Рассчитывать на государственное снабжение крестьянам не приходилось. Государство не выполняло своих обязательств даже по снабжению тех, кому давало гарантии. Введение карточек сокращало для крестьян и возможности покупать хлеб в городе.
Весной появились донесения ОГПУ о локальном голоде в деревнях[84]. Страдало в основном бедняцкое население. «Продовольственные затруднения» охватили Ленинградскую область (особенно Псковский, Новгородский, Великолуцкий уезды), ряд губерний Центрального района (Ярославская, Калужская, Тверская, Нижегородская, Иваново-Вознесенская, Владимирская, Рязанская, Тульская), Смоленскую губернию, южные округа Украины (Кременчугский, Запорожский, Мариупольский, Одесский, Криворожский, Подольский и др.), ряд округов Дальневосточного края (Сретенский, Читинский, Хабаровский, частично Владивостокский и др.). В пищу шли суррогаты хлеба. Что только не добавляли в них: толченые клеверные головки и сушеную березовую кору, отруби, жмыхи, мякину, овес, гречневую, фасолевую и картофельную муку, отруби, вику, пареный лук. Желудочные заболевания стали принимать массовый характер. Начались опухания. Сводки ОГПУ свидетельствуют и о случаях голодной смерти. Усилился сыпной тиф. Семена проедали, сев был под угрозой срыва. Нарастал убой и распродажа скота. Усилилось отходничество, нищенство, воровство, стихийное переселенчество в более благополучные регионы. Государственная помощь деревне была недостаточной.
Социальная обстановка в деревне накалялась. Беднота и бедствовавшее середнячество злились на рабочих, с их точки зрения — любимчиков советской власти. Середняки злились на бедноту, так как поступавший от государства хлеб в первую очередь раздавали им. Все вместе они злились на зажиточных, которые наживались на трудностях: скупали скот, заключали кабальные сделки под хлебные ссуды. Комбедовские настроения усиливались. Крестьяне толпами собирались у райисполкомов с требованиями дать хлеб, допустить свободную торговлю и разрешить посылать людей для закупки в хлебные местности, резко выступали на сельских сходах. Росло число «ходоков за правдой», избиений председателей сельсоветов, членов комиссий по распределению хлеба, а также взломов и поджогов амбаров, краж хлеба, демонстративных выходов из кооперативов. Появились листовки. В одной из них, написанной в форме народных причитаний, крестьянин жаловался:
Ты встань-проснись, Владимир, встань-проснись, Ильич.
Посмотри-ка на невзгоду, какова лежит,
Какова легла на шею крестьянина — середняка…
В кооперации товару совершенно нет для нас.
Кроме спичек и бумаги, табаку, конфет,
Нет ни сахару, ни масла, нет ни ситца, ни сукна,
Загрузила всю Россию водочка одна[85].
Политбюро вводит всесоюзную карточную систему на хлеб
В заготовительную кампанию 1928/29 года Политбюро вновь не смогло прыгнуть «выше головы». План не был выполнен. По сравнению с прошлым годом в целом зерновых заготовили немногим меньше, но доля продовольственных хлебов, пшеницы и ржи, в них значительно (на 20 %) уменьшилась[86]. Это предвещало катастрофу, если учесть быстрый рост состоявших на государственном снабжении «плановых потребителей», сокращение частной патентованной торговли, развал крестьянского хлебного рынка, а также становившиеся лавинными крестьянские десанты в города.
В этих условиях зимой 1928/29 года Политбюро приступило к оформлению всесоюзной карточной системы на хлеб. Фактически хлебные карточки уже существовали в регионах в течение всего 1928 года, и это решение Центра лишь унифицировало региональные карточные системы и узаконило действия местных руководителей по регулированию снабжения. Оформление всесоюзной карточной системы прошло несколько этапов.
«Наведение порядка» началось со столиц: 6 декабря 1928 года Политбюро разрешило Советам крупных промышленных центров ввести карточки на хлеб[87]. Ленинградские власти должны были первыми опробовать это решение[88]. Цели карточной системы были точно сформулированы: обеспечение рабочих и служащих за счет сокращения расхода хлеба для снабжения «непролетарского населения», особенно крестьян. Городская торговля пока не была полностью закрыта для сельских жителей, Политбюро оставляло приезжим возможность покупать хлеб по повышенным ценам, но покупка нормировалась[89].
Политбюро, боясь оказаться к весне без запасов, 17 января 1929 года приняло решение о сокращении плана снабжения хлебом по всем районам на вторую половину текущего хозяйственного года[90]. После этого Экономический совет РСФСР распространил «ленинградский опыт» на всю потребляющую и часть производящей полосы Российской Федерации[91].
И наконец 14 февраля 1929 года карточная система на хлеб стала всесоюзной. Политбюро утвердило проект постановления, внесенный Наркомторгом. По всей потребляющей полосе Российской Федерации, Закавказья, Белоруссии и Украины хлеб населению должен был отпускаться по специальным заборным книжкам. Книжки получало только трудовое население городов. Постановлением был установлен предельный размер хлебного пайка. В Москве и Ленинграде для рабочих и служащих фабрично-заводских предприятий он составлял 900 г печеного хлеба в день; для членов семей рабочих, служащих и их семей, прочего трудящегося населения и безработных — 500 г. В остальных промышленных городах и фабрично-заводских поселках — соответственно 600 и 300 г. Карточки должны были быть введены не позже 1 марта 1929 года. Постановление повторило раннее решение Политбюро о сохранении свободной продажи хлеба без карточек приезжему населению, но только из того, что оставалось после обеспечения главных потребителей, и по двойной цене[92].
Постановление явилось началом официального оформления иерархии государственного снабжения. Здесь уже видны ее географический и социальный аспекты, которые позднее будут развиты в постановлениях Политбюро. Москва и Ленинград особо выделялись в системе снабжения. Население промышленных городов и поселков получало явные преимущества по сравнению с крестьянством и жителями неиндустриальных городов. Работающие на индустриальных объектах — преимущества перед теми, кто работал на неиндустриальных производствах. Показательно, что в постановлении ничего не говорилось о гарантированном снабжении сельских бедняков — они стали первой группой, изъятой Политбюро из списков «плановых потребителей» государственных запасов хлеба. Особенность этого постановления по сравнению с последующими состояла в признании за местным руководством бóльших прав в регулировании снабжения. Совнаркомы республик, краевые и областные исполкомы Советов должны были составлять списки снабжения и могли в установленных пределах изменять нормы. В последующих решениях Политбюро будет урезать права местной власти в снабжении населения.
Из-за бюрократической процедуры составления и утверждения списков введение всесоюзной карточной системы в жизнь затянулось. В Москве карточки официально были введены только 17 марта, в Закавказье — в апреле. Реальные хлебные нормы в регионах, как правило, были меньше указанных в постановлении предельных норм и различались между собой[93].
С введением карточек хлебное положение в крупных городах несколько нормализовалось. По донесениям ОГПУ, рабочие в массе приняли карточки спокойно и даже с удовлетворением: «Крестьяне перестанут таскать мешками хлеб из города». Служащие были недовольны низкими нормами, «непролетарского обывателя» охватила паника, слухи о скорой войне, не то с Англией, не то с Румынией или Польшей, усилились. ОГПУ сохранило для нас тревожные голоса того времени:
«Еще войны нет, а нас переводят на паек, что же будет, когда начнется война».
«Постепенно нас приучают к голодной норме. Мануфактуру дают по ордерам, чай и сахар по книжке, а теперь хлеб — по карточке».
«В кооперации постепенно уменьшаются продукты питания и предметы первой необходимости. Приближается период голодовки».
«Соввласть своими карточками похоронит себя»[94].
Хлебная проблема в 1928/29 году была главной, но не единственной. Остро ощущался недостаток всех основных продуктов питания. Неурожай сахарной свеклы повлек уменьшение производства сахара и сахарную проблему. Невысокий урожай и сокращение посевов крупяных культур вызвали перебои с крупой. Недостаток кормов (овсяной кризис), повышение налогов и репрессии стимулировали забой скота, что ставило под угрозу мясные ресурсы. С весны 1929 года в стране начали ощущаться мясная и жировая проблемы.
Из-за недостатка ресурсов планы снабжения, которые составлял Наркомторг, были ниже реальной потребности в продуктах и товарах. Так, по расчетам Церабсекции[95], годовая потребность крупы для снабжения рабочих промышленных центров в 1928/29 году составляла 5,1 млн пудов. Наркомторг же выделил для этой цели в два раза меньше — 2,6 млн пудов. Церабсекция просила 2 млн пудов растительного и 400 тыс. пудов животного (сливочного) масла, а план Наркомторга предусматривал (соответственно) 805 и 191 тыс. пудов[96]. Из-за бумажной волынки, больших потерь, плохой работы транспорта и торговли даже эти недостаточные планы снабжения не выполнялись. Как писали в одном из донесений, «завоз продуктов носил случайный характер». По сообщениям Церабсекции, снабжение рабочих кооперативов крупами, маслом, мясом порой совершенно прекращалось[97]. Государственно-кооперативная торговля и раньше работала с перебоями, но нэпманы и крестьянский рынок выручали. Теперь же репрессии и конфискации подорвали их работу. Росли как на дрожжах рыночные цены — индикатор товарного дефицита[98].
Перебои с продовольствием привели к тому, что в 1928/29 году в регионах в дополнение к хлебным карточкам стали стихийно распространяться нормирование и карточки на другие продукты: масло, мясо, сахар, крупу и пр. Открытая продажа непродовольственных товаров в магазинах также постепенно сворачивалась из‐за огромных очередей и эксцессов. Вместо этого вводилось их распределение на предприятиях и в организациях по талонам и ордерам. Как и в случае с хлебом, нормирование и карточки оформлялись «снизу» решениями торгующих организаций и санкциями местной власти. Распространение нормирования пока шло без участия Политбюро.
Схема перехода от свободной торговли к нормированию, а затем и к карточкам была следующей. При достаточности товаров кооперативы продавали их всем желающим. При недостатке появлялись ограничения, в первую очередь устанавливали максимальный размер покупки. Нельзя, например, было получить больше 3 кг крупы в одни руки. Такое нормирование было скользящим: его то вводили, то отменяли в зависимости от наличия продуктов; в одних районах ограничения покупки на данный продукт существовали, в других — нет; нормы продажи везде отличались. Если же перебои становились хроническими, то появлялись новые ограничения: продажа дефицитных товаров только членам кооператива. Не члены кооператива в лучшем случае могли покупать дефицитные товары в меньшем количестве и по более высокой цене, но чаще всего вообще лишались возможности покупки. Дальнейшее ухудшение снабжения вело к более жестким мерам — вводились карточки. Они выдавались определенной группе людей — членам данного кооператива, жителям данного города или группы городов. Карточки означали, что только эта группа людей могла покупать дефицитный товар или товары в данном городе или районе. Товар можно было покупать в строго определенном магазине, в строго ограниченном количестве и ограниченное число раз. Как правило, указывалась месячная норма покупки (на хлеб существовали дневные нормы). Карточки, таким образом, означали не только нормирование продаж, но и учет покупателей и контроль за количеством покупок. Примером стихийного развития нормирования и региональных карточных систем в 1928/29 году могут служить истории снабжения населения в Москве и Донбассе.
В столице уже зимой 1928/29 года кооперативы, то в одном районе, то в другом, вводили ограничения — продажу по членским книжкам, предельные нормы покупки, разные нормы для членов кооператива и посторонних. К апрелю сформировались общемосковские нормы продажи. В одни руки отпускали 400 г макарон на члена кооператива и 200 г остальным; масла животного соответственно 500 и 400 г; чая — 50 г в месяц пайщикам кооперации и 25 г остальным; сахара — по 2 кг в месяц для москвичей и 0,6–1,5 кг для жителей губернии. Растительное масло получали только члены кооператива — по 500 г на едока. Месячная норма крупы варьировалась по районам и месяцам от 3 до 5 кг. Яйца продавали не более десятка в одни руки. В мае обострилась мясная проблема, очереди достигали сотен человек. В результате спонтанно было введено ограничение покупки — не более 1 кг мяса в одни руки. Хозяйственное мыло можно было купить по кооперативной книжке, москвичам полагалось 1 кг на 3 месяца, жителям губернии — 725 г. Зимой сложилась единая для всей Москвы норма продажи хлопчатобумажных тканей — 12 м на книжку на 3 месяца. Остальные непродовольственные товары распределялись по специальным талонам[99].
Осенью 1929 года нормирование в Москве продолжало развиваться. Появились более строгие ограничения в торговле, которые позволяют говорить уже о существовании карточной системы на основные продукты питания. Сложилась иерархия снабжения — городское население делилось на группы по социальному признаку. По решению Моссовета в сентябре мясо стали продавать по кооперативным книжкам из расчета 200 г в день на рабочего, 100 г на служащего и по 100 г на их иждивенцев. Появились обязательные мясопостные дни. Была установлена норма отпуска мяса в столовых: для фабрично-заводских — 200 г, для остальных — 100 г на человека в день. Начиная с сентября нормировалась продажа сельдей: рабочим 800 г, членам семей рабочих, служащим и членам их семей — по 400 г в месяц. С октября молоко получали только дети до 8 лет по 0,5 л в день. Яйца выдавались по талонам: детям до 8 лет — 25 штук, рабочим и служащим-пайщикам — по 15 штук в месяц. Были снижены нормы продажи масла: пайщикам — 600 г, непайщикам — 300, детям — 200 г в месяц[100].
В Донбассе проведенное в апреле 1929 года обследование положения рабочих показало, что помимо карточек на хлеб существовало нормирование основных продуктов питания. Развал частной торговли, которая обеспечивала почти половину потребностей населения в мясе, сделал мясной вопрос самым больным. Мясо поступало теперь только в рабочие кооперативы, где выстраивались большие очереди. Карточки на мясо пока не вводили, но его продажа ограничивалась до 1–2,5 кг в одни руки. Нормировалась также продажа крупы и сахара. Колбасы и сала в кооперативах не было совсем, а масло и рыба поступали в ограниченном количестве. Сами рабочие просили расширить список нормируемых продуктов[101].
Осенью 1929 года положение в Донбассе, как и по всей стране, ухудшилось. Центральный комитет профсоюза горнорабочих СССР сообщал, что «рабочих форменным образом душат черным, сырым хлебом. О мясе и овощах абсолютно не приходится говорить». По отзывам самих рабочих: «Нет ни мяса, ни картошки, а если и бывает, то не добьешься, потому что кругом очередь». В результате росли прогулы, уход рабочих из отрасли, угроза срыва производства. О какой работе могла идти речь, если рабочие практически не спали, «с 2–3 часов ночи с подушками отправлялись к продуктовым лавкам». Выручали воскресные крестьянские базары. По бюджетным данным, в семье горняка на одного едока в день в 1929 году приходилось 300–400 г хлеба, 350 г картофеля, 80 г фруктов, 133 г мяса и 7 г сливочного масла. На других предприятиях горнодобывающей промышленности положение было не лучше. Осенью 1929 года власти Донбасса вплотную подошли к введению карточек на основные продукты питания[102].
Положение в Москве и Донбассе не являлось исключением. По сообщению Экономического управления ОГПУ, которое подвело неутешительные итоги, к осени 1929 года нормирование основных продуктов питания существовало во всех промышленных районах. Особенно плохим было снабжение мясом и жирами. Ухудшилось и положение с хлебом. Выдача пайков запаздывала, нормы снижали, стратификация углублялась — в некоторых регионах со снабжения снимали рабочих, связанных с сельским хозяйством. Распространялись слухи о скорой мобилизации, голоде в Поволжье, отделении Украины от СССР. «Нездоровые» настроения среди рабочих усилились. Бурно проходили собрания — «Врете… Долой… Дармоеды… Нас обманываете, муку гноите». Рабочие требовали прекратить вывоз зерна за границу. Дисциплина падала, росли прогулы, вспыхивали дискуссии во время работы. Прошли забастовки сезонников, недовольных снабжением. Кадровые рабочие пока ограничивались критикой.
Руководство страны знало о продовольственном положении в регионах: ОГПУ посылало экономические сводки руководителям партии, правительства и заинтересованных ведомств, о чем свидетельствуют листы рассылки. В начале нового, 1929/30 хозяйственного года Политбюро приступило к официальному оформлению всесоюзной карточной системы на основные продукты питания и непродовольственные товары. Как и в случае с хлебом, оно прошло несколько этапов и началось с важнейших индустриальных центров.
В октябре 1929 года появились постановления о нормах снабжения Москвы, Ленинграда, Донбасса, летом 1930 года — Кузбасса. Список включал основные продукты питания — хлеб, крупу, мясо, сельдь, масло, сахар, чай, яйца. Постановления официально утвердили и регламентировали уже существовавшую практику нормирования и сложившуюся в снабжении иерархию: рабочие имели преимущества по сравнению с прочими трудящимися (служащие, члены семей рабочих и служащих, кустари)[103]. Нормы, установленные для рабочих, рассчитывались на основе их бюджетов и были немного выше их фактического потребления в 1928/29 году. Для остальных групп нормы снабжения на 1929/30 год были установлены ниже их потребления в прошлом году (см. приложение, таблица 1)[104].
Окончательное оформление всесоюзной карточной системы на основные продукты питания и товары затянулось затем на год. Только в начале 1931 года, когда массовый голод стал реальной перспективой и карточки уже фактически существовали по всей стране, Политбюро официально установило нормы снабжения не только для избранных промышленных центров, но и для всего городского населения СССР.