Прошло минут пять.
«Может, отсюда есть какой-нибудь выход, дверь в помещение, где сидит товарищ Сталин, а дежурный мне о нем не сказал?» Писатель огляделся еще раз и тяжело вздохнул – никаких дверей, никаких выходов. Лицо его сделалось бледным, на лбу выступил пот.
Прошло еще пять минут. Лицо классика снова изменило цвет, позеленело, глаза запали, рот увял, сделался дряблым, причудливая чупрынь, украшавшая огромное темя, развилась и превратилась в обычную неряшливую косицу, пиджак под мышками взмок – на поверхность проступили два неопрятных темных пятна, рубашка тоже сделалась мокрой и прилипла к телу.
Прошло пятнадцать минут. Сталина по-прежнему не было.
Классик сгорбился, сделался серым, больным – он вспомнил купидона, уведенного с чужой усадьбы, собственное восхищение, недобрый взгляд одного из рабочих – этим рабочим он не доплатил – среди близких людей классик считался скрягой. Но в уме, в проницательности и таланте ему нельзя было отказать.
Минут через двадцать дрогнула одна из портьер в центре зала, и из-за нее показался Сталин. Очутившись в зале, он неспешно двинулся в мягких кавказских сапожках по паркету, совсем не боясь поскользнуться. В одной руке Сталин держал кожаную папку, в другой – знакомую дымящуюся трубку.
Классик бросился к вождю:
«Товарищ Сталин! – просяще протянул обе руки, будто утопающий, которому не спешили бросить спасательный круг. – Товарищ Сталин!»
Сталин, будто не слыша классика, неспешно одолел пространство зала, взялся рукою за портьеру – за ней находилась дверь, и, не останавливаясь, не поворачивая головы, бросил:
«Стыдно, граф!»
На этом визит классика к руководителю государства закончился.
Когда классик – постаревший на несколько лет, с расстроенными нервами вернулся в Крым, он уже не нашел в своих владениях бронзового купидона – его демонтировали и вернули на старое место.
Пургин своим цепким молодым умом понял тогда многое, ощутил силу, исходящую от Сталина, согнулся от невольного холода, появившегося у него внутри, и постарался скрыться, а после нескольких разговоров с матерью понял, что боится Сталина.
Хотя то, что Сталина боялась и мать, стало для него открытием: собственную боязнь он отнес за счет своей неопытности, незащищенности перед сильными людьми, открытие удивило его, удивление было недобрым – он даже решил, что будет презирать свою мать, но потом наступило внезапное облегчение, словно бы в конце тоннеля забрезжил свет – Вале Пургину показалось, что он все понял. И Сталина понял, и собственную мать раскусил, и многих взрослых, которых знал, – почти все, оказывается, были скроены по одной мерке.
Он подумал, что надо очертить самого себя – нарисовать на бумаге собственный образ и следовать этому рисунку, никуда не уклоняясь от него. Пургин взял лист бумаги, разделил на две половинки. Слева перечислил черты характера, которыми не хотел бы обладать, справа – те, что привлекали его. Из правого списка выбрал черты, которыми, как ему казалось, он обладал, к ним добавил те, что хотел иметь, остальное отмел, из левого – минусового списка также выбрал несколько черт, которые достались ему от матери и Бога. Немного подумав, в отдельный столбик он выстроил те черты, от которых рассчитывал избавиться – их оказалось немного, на большее у него просто бы не хватило воли, потом все смешал, перетасовал – получился человек, а точнее, очень непростая формула и рисованной формулы этой он решил придерживаться твердо.
Ведущими положительными чертами в этой схеме были спокойствие, отсутствие страха, способность «группироваться» – спортивное выражение, – и анализировать любую ситуацию, просчитывать ее. Пургин решил сделать себя сам.
Хотя насчет отсутствия страха можно было поспорить. Сталина он, например, испугался, других же людей не очень боялся. Но мать, взрослый человек, воевавший на Гражданской, ведь тоже боялась Сталина. Значит, главное, не отсутствие – или присутствие страха, – а способность бороться с ним; сумеешь раздавить его в себе, значит, прослывешь смелым человеком – и будешь таковым на деле, не сумеешь – уготована слава труса, и не только слава – участь. Это что-то медицинское, биологическое, Валя Пургин был уверен, что через несколько лет врачи изобретут таблетки, либо порошки, изгоняющие из человека страх, и тогда в Красной армии будут служить только храбрые солдаты… Впрочем, перспектива таблеток и то, что это произойдет лишь в далеком будущем, никак не устраивали Пургина: со страхом надо было бороться сейчас, надо было учиться этому.
Он не боялся ни кулаков, ни налетчиков с монтировками, ни дядь в шинелях с гепеушными петлицами, а вот Сталина испугался. Испугался – это плохо. Подумав, Пургин в строке «отсутствие страха» поставил вопросительный знак.
Еще он обладал предприимчивостью, это тоже положительное качество… Пургин увеличил правый список.
Однажды на улице он, рассеянный, задумчивый, очутился один на один с большой компанией. В Москве шла война дворов, переулков, районов, замоскворецкие воевали с лаврушинскими, сретенские с цветнобульварскими, Стромынка грозила снести и утопить в тихой Яузе Сокольники. Пургин в войнах участия не принимал, но присматриваться – присматривался, понимал, что живет на территории, которою тоже защищают кулаки и в один прекрасный момент ему тоже придется принять бой.
Сердце глухо застучало, отозвалось легкой ломотой в костях и умолкло, Пургин понял, что тот самый «прекрасный момент» наступил, попятился назад от семи надвигающихся на него парней, но вовремя остановился; спиной почувствовал, что сзади стоит еще один, восьмой – может быть, самый злой и решительный из всех, для которого пустить красный кисель из чужой сопатки доставляет эстетическое удовольствие.
– Ну что, попался, который кусался? – равнодушно спросил Пургина старший, высокий, с выпирающей, будто у краба, грудью парень, сощурил серые, чуть навыкате глаза.
– И не думал кусаться, – спокойно, ощущая собственную натянутость, произнес Пургин, – я в эти игры не играю.
– А мы играем, и нам без разницы, кусался ты или нет, главное то, что ты живешь в переулке, который нам не нравится.
– Что, хотите всемером на одного? – Пургин почувствовал, как у него немеет, становится чужим рот, до крови закусил нижнюю губу, насмешливо шевельнул губами. – Смелые ребята!
– На тебя одного столько – слишком жирно, – парень еще более сощурил глаза, сплюнул под ноги, – одного тебе выделим для первого раза, на второй раз увеличим норму. Пестик! – позвал он, не оборачиваясь.
– Ну? – из заднего ряда выступил не по годам крупный парень; с квадратной челюстью, которую надо было уже брить, но Пестик еще ни разу в жизни не брился, и челюсть обросла у него неприятным серым мхом.
– Пестик, хочешь потренироваться? Тут груша по дороге подвернулась, добровольно предлагает свои услуги. Ты ведь всегда был непротив постучать по груше? Начинай, Пестик!
– Ладно, – равнодушно произнес огромный Пестик и осторожно, по-боксерски стремительно и опасно двинулся на Пургина.
– Мы будем твоими зрителями, Пестик, – пообещал старший, – всякий твой успех поддержим бурными продолжительными аплодисментами, переходящими в овацию. Гонг!
Стоявший рядом со старшим толстый круглый паренек – настоящий жиртpecт, реклама булочек и каучука, – сунул в рот, за пухлую щеку, палец, с силой оттянул рот и отпустил. Раздался тугой громкий хлопок, и Пестик, реагируя на него, выкинул вперед большой, костистый кулак, как у мужика со слесарного производства, где металл оставляет на руках неизгладимые следы.
– Опля! – Пестик выбил из себя азартный плевок, он всегда сопровождал свои удары плевками.
Пургин уклонился от порции слюны и стремительно ушел вниз, под кулак Пестика, одновременно тихо, почти неприметно, ударил Пестика ребром ладони под талию. Пестик только крякнул – неприметный удар был больным: Пургин знал, куда бил – под печень. Занятия восточной борьбой даром не прошли. Не хотелось Пургину этим заниматься, но он заставлял себя, зная, что разные азиатские хитрости обязательно пригодятся.
И вот пригодились. Пестик распахнул рот и хапнул воздух, стараясь захватить побольше, внутри у него что-то лопнуло с громким пукающим звуком.
– Пестик! – сразу все поняв, призывно выкрикнул старший. – Гонг!
Жиртрест послушно сунул палец за щеку, оттянул его и отпустил, Пестика этот звук отрезвил, он проворно развернулся и с ходу послал кулак в Пургина, целя ему в голову. Удар смертельный, такой кулак может раскрошить череп, как куриное яйцо. Пургин перехватил кулак Пестика и по движению удара сделал рывок.
Тяжелый Пестик, взбрыкнув ногами, оторвался от земли и с самолетным гудом всадился в кучу мусора, собранную на обочине тротуара дворничихой.
– Опля! – запоздало прохрипел Пестик уже из мусорной кучи.
– Опля! – повторил старший, озадаченно потер пальцами подбородок, словно бы снимая боль. – Ай да Пестик!
Пестик, ошалело крутя головой, вылез из мусорной кучи, приходя в себя, отработал кулаками «мельницу» – серию сильных ударов по воздуху, и Пургин с тоскою понял, что до полного краха Пестика еще далеко, этот парень – из породы быков, что сдаются только тогда, когда из них выпускают весь воздух; вид у Пестика был несколько ошалелый – не ожидал от противника такой ловкости, но это не остановило Пестика, а наоборот, подогрело, глаза у него недобро покраснели, обрели упрямое бычье выражение, он даже замычал, будто обиженный бычок. Жиртрест сознательно запустил в рот палец, оттянул толстую резиновую щеку.
– Опля! – отплюнулся Пестик и крюком ударил Пургина по голове. Чуть полчерепушки не снес, хорошо тот успел нырнуть вниз, в глубину, кулак Пестика только скользнул по макушке, вызвал в ушах неприятный звон.
Перед глазами возникли два прозрачных кровянистых пятна, Пургин, сдерживая себя, сжал кулаки и, развернувшись на одной ноге, другой нанес хитрый удар – согнутой ногой, срезом каблука, по месту, в которое уже бил – под печень. Пестик жалобно заблеял и задом опустился на асфальт – он никак не мог понять, в чем дело? Раньше такого не было? Жалобно взглянул на старшего.