— Это ты там шум-гам у немцев устроил? А? Иль не ты?
Лепехин не ответил. Каладзе такое молчание разозлило — он ткнул сержанта в спину.
— Шагай живее. Кто знает, может, ты не красноармеец, может, кто-нибудь еще… Власовец, например. А что? Может быть… Два дня назад мы такого выловили, приняли за разведчика, а потом шлепнули.
— Напрасно ты так, — вступился за Лепехина Семенченко.
— А ты не лезь не в свои дела. Сам знаю, что делаю. Перетерпит…
Лепехин прибавил шагу. От сухого хряпа, с каким его сапоги давили тропку, проложенную среди двух колесных линий в центровине колеи, и мрачной стылости воздуха, от молчания — теперь и ветряной скрип уже не был слышен, — ему казалось, что он идет по снегу босиком, ступням ног ожигающе больно, эта боль высекает слезы и опустошает грудь, от нее тощает сердце. Он сжал до деревянной твердости губы, посмотрел перед собой, поморщился от толчка грузина, вспомнил любимую пословицу Суумсанена — тот, даже умирая, выдавливал изо рта вперемежку с кровяными пузырями слова какой-то поговорки, удивительный человек был этот карел! «Смеется тот, кто смеется последним». Хорошая пословица, да. Хотя Яакко как-то сообщил под общий хохот, что у нее, этой пословицы, есть два толкования: одно обычное, соответствующее истине, изложенной в пяти словах, другое — каламбурное. Улыбаясь и путая буквы, лесоруб сказал, что некой компании был преподнесен анекдот. Смешной. Естественно, все рассмеялись, а один карел ни гугу, сидел и молчал, как медведь, плотно сжав губы, — рассмеялся он лишь к вечеру на следующий день: до него анекдоты, оказывается, очень долго доходили. Шея больно длинная была… Есть, конечно, еще и третье толкование. Если понадобится. Иван Лепехин сумеет разъяснить… Кому? Конвоиру-грузину, например. Первый год на фронте, не иначе. Бдительность проявляет. Ну-ну… Проявлять-то проявляет, а по опасной улице в открытую ходит.
Поравнялись с небольшим кирпичным домом, стоявшим в конце села, дальше уже начиналось унылое поле, и виднелись вырытые в полный профиль окопы, в которых ходили люди. Как же так? — недоумевающе оглянулся Лепехин, полк держит круговую оборону, а окопы только с одной стороны, потом понял — окопы не нужны, бойцы засели в домах, которые он принял за пустые, мертвые.
Вдруг за спиной раздался голос, который Лепехин смог бы различить в сотне других голосов. В сорок втором вместе выходили из окружения, столько лиха хватили на двоих, пока не пробились к своим, — из тысячи других голосов он узнал бы хрипловатый от курева бас Кузьмы Ганночкина, младшего брата начпрода разведчиков старшины Ганночкина!
— Лепехин! Братуха! — И такое родное, доверчивое, близкое, теплое наполняло этот голос, что Лепехину мигом вспомнилась ковыльная опаленная степь, по которой тащились они в июле сорок первого, оба раненые, помогая друг другу, обходя дороги, запруженные вражескими машинами, ночуя в балках и в мелких лощинах, засыпая по очереди, охраняя друг друга. А как однажды за ними гонялся «мессер», как уходили от него по ровной, как стол, твердой земле, в которой не было ни окопчика, ни воронки — было некуда, и все-таки ушли…
— Чтой-то? Что за конвой? — закричал Ганночкин-младший.
Лепехин стремительно обернулся. Столкнувшись нос к носу с Каладзе, легко и совсем незаметно для постороннего глаза поддел его рукой. Грузин, мелькнув стесанными подошвами сапог и задушевно крякнув, полетел головой в снег, зарылся в него по самые плечи под хохот Ганночкина и еще какого-то солдата, выскочившего на крыльцо в мятой, с растекшимся на груди пятном солярки гимнастерке. Семенченко отскочил назад, на безопасное, как ему казалось, расстояние и закричал тонким голосом, дергая затвор карабина.
— Ну-ну-ну!..
— Не нукай, я не лошадь…
— Ай да Ваня! Во что значит бригадная разведка!
Ганночкин скатился с крыльца, проворно перебирая кривоватыми ногами — над его ногами всегда посмеивались, намекая на кавалерийское происхождение, в два прыжка примчался к Лепехину, сжал его.
— Как там брательник мой? Жив?
— Жив, жив, — проговорил Лепехин, пытаясь вырваться из объятий.
Каладзе поднялся на ноги, выковыривая из ушей снег.
— За что? — спросил он плаксивым, растерявшим зычность голосом.
— За юмор.
Ганночкин ткнул пальцем в сторону, откуда привели Лепехина.
— Ты?.. Через фрицевы окопы?
Лепехин наклонил голову. Ганночкин вопросительно посмотрел на него, посерьезнел.
— А мы, вона, круговую заняли. Осадили нас немцы. Вначале мы их в кольцо, потом они нас. Ты к майору? Ясно. Счас сообразим.
— Нелады у меня, Кузьма. Парень тут один при прорыве погиб, прикрывал. Вот, — тихо сказал Лепехин.
— То-то, я смотрю, глаза у тебя… Не твои глаза какие-то, — проговорил Ганночкин тоже тихим голосом. — Надо бы поиск сообразить. Может, найдем что?
— Надо бы…
Лепехин поднимался вслед за Ганночкиным по ступеням крыльца, чувствуя, что вот-вот сорвется с обледенелых порожков, вот-вот упадет от сковавшей все тело усталости; его одолевало безудержное, животное в своей необузданной дикости желание свалиться на тюфяк или на охапку сена, поспать хотя бы немного, хотя бы минут двадцать, этого хватило бы, чтобы прийти в себя, но нет, нельзя. Когда он был уже наверху, его остановил Каладзе.
— Прости, друг. Не сердись, — сказал он, держась за шею.
— Не сержусь, — печально произнес Лепехин.
— Может, помощь какая нужна, а? Ты только свистни.
Плотная широкая спина низкорослого Ганночкина провалилась в душную распаренность дома, Лепехин шагнул следом. В сером утреннем полумраке он разглядел, что в горнице на скамейке, поставленной у окна, сидят трое, а в углу, над небольшим столом с поднятой на книжку и часто мигающей коптилкой, склонился четвертый, майор. Перед майором была расстелена потертая на сгибах карта-пятнадцативерстка. Ганночкин-младший шагнул к склонившемуся за столом командиру, приложил сложенную лодкой ладонь к уху:
— Товарищ майор!..
Майор, не поднимая головы, пометил какую-то точку на карте, ногтем дважды подчеркнул ее.
— Что там? — Голос у него был усталым.
— Связной из штаба бригады, товарищ майор!
— Ну! — Корытцев вскинулся. Лицо его стало обрадованным. — Связь ждем… Пакет?
— Так точно, товарищ майор! — сказал Лепехин. — Пакет и устное донесение.
— Давайте-ка для начала пакет!
Лепехин начал расстегивать шинель, но крючки туго натянутой на телогрейку шинели не поддавались, и он, стараясь освободиться от шинели, от навалившейся на плечи тяжести и теплой дурноватой размеренности, с силой потянул на себя борт, верхний крючок не выдержал, треснул, вырвался с мясом.
— Помогите ему, — приказал Корытцев, перевел взгляд на Ганночкина, тот поспешно подскочил к Лепехину. Вдвоем расстегнули вначале шинель, потом ватник, и Лепехин, нагоняя холод, осторожно пробрался под гимнастерку, стараясь не касаться еще не отошедшими в тепле, негнущимися пальцами тупо нывшей груди, достал пакет. Протянул Корытцеву.
Майор взял мятый, пропитанный потом конверт, сколупнул ногтем ломкий, бугром налепленный на бумагу слой сургуча, вытащил сложенный вчетверо листок, поднес к коптилке. Затем оторвал от листка глаза и приказал Ганночкину:
— Проводите отдохнуть! И накормите как следует… — Добавил строго и властно: — Слышите, как следует!
— И-есть, товарищ майор, — козырнул Ганночкин, но майор, уже не обращая на него внимания, еще раз перечитал листок и, вдруг засвистав тоненько, по-птичьи, совсем как синица, шагнул к окну, где на вытертой до лакового блеска скамье сидели трое командиров с одинаковым молчаливым сосредоточением на лицах.
Лепехин покашлял в кулак, освобождая грудь и горло от теснящего комка, втянул в себя парной домашний воздух, какой бывает только в обжитых хатах, взглянул в окно на пестрорядь неба.
— Полковник Громов просил передать на словах — прорыв назначен на десятое марта… В одиннадцать вечера… Два встречных удара, товарищ майор…
— Да. Тут в пакете сказано. Отдыхайте, сержант!
— Это не все, товарищ майор. Со мной прорывался еще один человек. Сержант Старков. Он прикрывал меня в поле перед деревней и остался там… Неплохо бы разведчиков туда, а, товарищ майор? — Лепехин облизнул спекшиеся губы, опять поглядел в окно. — Он подорвал гранатами себя и немцев… Вдруг остался жив, а, товарищ майор? Поиск бы организовать. Я сам пойду с группой…
— Никуда вы не пойдете! Отдыхайте! — неожиданно резким, высоким голосом выкрикнул майор. — Приказано отдыхать — отдыхайте! Без вас справимся! Александр Иванович! Гончаров!
Майор развернулся всем своим низеньким крепким телом на сто восемьдесят. Лепехин невольно вытянулся, смежая каблуки кирзачей, — слишком знакомое, то безоговорочно строгое проскользнуло в простом движении майора, то властное, командирское, что заставляет самых строптивых делаться шелковыми.
Поднялся один из троих — худой, с синими тенями в подскульях старший лейтенант, неторопливо оправил на себе длинную, с мешковатыми сборами внизу гимнастерку.
— Как стемнеет, организуйте поиск. Только вот что… Такое условие — к ночи все разведчики должны быть в полку…
— Хорошо, Сергей Никитич. Будут!
— Спасибо, товарищ майор, — четко и твердо, выделяя каждую букву, будто первоклассник на уроке чтения, проговорил Лепехин, повернулся, печально кривя губы; Ганночкин-младший притиснулся своим плечом к его плечу, поддерживая, потом оглянулся, увидел, что строгий Корытцев уже не смотрит на них, он уже начал что-то втолковывать командирам, обхватил Лепехина за спину, помогая:
— Пошли на полати. На роздых пора, вот… Есть тут у меня одно царское местечко. Сразу императором почувствуешь себя.
Лепехину пришло на память, что вот точно так же он вел Ганночкина, раненного в плечо, жарким летним днем, когда отвесно висевшее солнце дымилось от жара и перевязанный, на скорую руку высохшей и ожестеневшей от крови тряпкой, Кузьма Ганночкин, уже на самом подходе к Дону, стал просить, чтобы Лепехин бросил его, что идти нет мочи, что пора умирать… Настала такая пора… Но Лепехин, которого тоже зацепила пуля, только легче, не бросил Ганночкина, переправил через буйный Дон ночью, пр