— Недоволен вашей экспозицией, — заявил Павел. — Вернее, не согласен. Решил поговорить с вами.
Он представился и высказал свои замечания.
— Вот как! — как-то артистически удивился Ветков. — Не ожидал. А вы напрасно возмущаетесь, молодой человек, — медленно произнес директор. (Он любил позировать, как бы говоря: «Вот я какой, смотрите»). — Музей — это история. А историю нельзя подкрашивать.
— Но ее нельзя и искажать, перекрашивать. Вы же всех русских землепроходцев превратили в разбойников. Здесь, нет прогрессивной роли русских.
— Может быть, может быть, — перебил Павла Ветков и замолчал. Достав из кармана сигарету, разрезал ее лезвием бритвы, вставил одну половину в мундштук и закурил. Все это он делал не торопясь, привычными движениями, подчеркивая свое спокойствие и непоколебимое положение хозяина.
Павел еле сдерживал себя. И все-таки он сидел и ждал, когда Ветков наконец закурит и заговорит.
— Может быть, среди многих были и добрые люди, — продолжал тот, — вполне возможно, не отрицаем. Но покорение есть покорение, штык есть штык.
— А русская цивилизация? Наши предки принесли сюда свою культуру, она же была значительно выше культуры народов окраин, Не так ли?
— Может быть, пожалуй, и так. Но в чем это выражалось, в чем? Где конкретные доказательства?
— Значит, вам нужны доказательства?
— Вот именно.
— Хотите, чтобы вам принесли их на блюдечке?
— Мы не просим и не нуждаемся в них. Не нуждаемся, — подчеркнуто спокойно сказал Ветков. А потом вдруг внимательно посмотрел на Грибанова и еще тише, осторожнее добавил: — Вы говорите об истории нашего края, и я вспомнил: статья о Чернышевском не через ваши руки проходила?
Павла бросило в жар.
— Да… я сдавал.
— О, дорогой! Я бы на вашем месте об истории нашего края говорил более осторожно.
— Потому что не знаю ее?
— Мм… вероятно, не совсем хорошо.
— Тогда оставим глубину веков. А вот раздел социализма, развитие Забайкалья в наши дни вас устраивает?
— Слабоват этот раздел, слабоват, признаем.
— Не слабоват, его почти нет. Уходите от современности.
— Кое-что, может, мы и не показали, но наш город — это вам не Комсомольск и не Магнитогорск. Согласитесь, это же так?
— Н… нет, не соглашусь! — выкрикнул Грибанов и, непозволительно сильно хлопнув дверью, вышел из кабинета.
В понедельник Павел снова заговорил с редактором о давно задуманной статье.
— Опять вы о музее?
— Иван Степанович! Музей — важный участок идеологической работы. Там непорядки.
— Я знаю, Павел Борисович, — не школьник. Но поймите, что в первую очередь нам нужны деловые статьи — из практики заводов, колхозов, клубов, школ. Злоба дня, так сказать.
— Музей — тоже злоба дня.
— А я говорю, музей — не главное. Кстати, вчера мне в обкоме снова напомнили о той ошибке… Но не в этом суть.
Сейчас сеноуборка в разгаре. Выезжайте-ка лучше в район да покажите передовую избу-читальню, ее роль в пропаганде решений февральского Пленума. Вот наша работа. Музей не убежит. Потом.
Грибанов повиновался.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯЗАГОВОР ДРУЗЕЙ
В первую субботу июля Грибановы получили квартиру: коридор, кухня, большая комната с балконом. Дом был только что отстроен, в нем не выветрился еще запах извести и краски.
Супруги долго обсуждали, как лучше разместить мебель. Кровать поставили в угол, справа, так, чтобы рядом с нею в недалеком будущем можно было втиснуть кроватку сына. Слева, у самого окна, — письменный стол, около него — диван, посередине комнаты — круглый стол. Не было книжного шкафа — Павел сделал полку. Долго возился с недоделками строителей.
Дверь на балкон прошпаклевана и покрашена, а крючок не закрывается. Пришлось отрывать его и прибивать заново. И шпаклевка полетела. Только это успел сделать, Аня крикнула с кухни:
— Ты посмотри, дверь сама открывается.
Отрезал кусок кожи и прибил к усохшему полотну двери.
Раковину умывальника маляры так завозили масляными красками, что пришлось долго скоблить ее ножом. После Аня терла ее содой. Стала, наконец, чистой и гладкой.
Весь выходной провозились, лишь поздно вечером сели на диван и, уставшие, но радостные, стали любоваться чистотой и уютом своей новой квартиры.
Вместе с другими материалами Грибанову принесли от редактора большое коллективное письмо и кучу любительских фотографий. Павел начал было рассматривать их, но помешал Курбатов. Он, как всегда, широко распахнув дверь, шагнул в комнату и сразу же заговорил:
— Ну, братцы, Агриппина Львовна на «Победе» отъездилась!
Люба посмотрела на него, улыбнулась.
— Не ты ли запретил?
Павел тоже поднял глаза, улыбнулся. А Курбатов состроил удивленное лицо:
— Ничего не слышали? Э-э, вы, как всегда, отстаете от жизни. Без отдела информации — никуда. — Он вытащил из кармана плаща блокнот, несколько коротких исстроганных карандашей, повесил плащ и продолжал: — Вот послушайте. В выходной день, то есть вчера, первый секретарь обкома Богунцов был на центральном колхозном рынке.
Люба засмеялась, махнула рукой:
— Понес, понес!
— Да ты слушай, слушай. Эта информация точная. Значит, был на рынке. Говорят, ходил по рядам, беседовал с колхозниками. И вдруг подкатывает «Победа» председателя горисполкома. Оказывается, председательша за свежим лучком пожаловала. Сегодня Богунцов вызывает к себе председателя, спрашивает: «Твой шофер отдыхает?» — «Нет, — говорит, — почему, работает». — «А он же вчера работал». Ну, и дал ему прикурить. Об этом сегодня весь город знает.
— Весь город!
— Ну ладно, Люба, не придирайся к слову, главное — факт. Теперь любой начальник подумает, прежде чем дать машину жене. Правда, Павел?
— Конечно, правильно. Но… на базар съездить еще полбеды. Некоторые на государственных машинах на охоту выезжают, за зайцами гоняются. Вот бы кого проучить еще!
— Проучат, не беспокойся. Богунцов на этот счет молодец, у него не сорвется, — внушительно протянул Курбатов, приступая к работе.
Павел начал читать письмо.
Воспитанники детского дома подробно описывали свой туристический поход. Они с восхищением сообщали о тайге, сопках и падях, увиденных птицах и зверях, с детской непосредственностью хвалили своего директора.
Грибанов прочитал письмо и вслух порадовался:
— Интересно. Детдомовцы в походе.
— Что, что?.. — переспросил Курбатов, не отрываясь от работы: он спешил закончить отчет о вчерашнем футбольном матче.
— Воспитанники детского дома совершили большой поход.
— О-о! Так это же чистейшая информация, почему она к вам попала? — он теперь уже бросил писать, встал и направился к Грибанову. — Это мне, мои строчки.
— Куда? — засмеялась Люба. — Павел Борисович, уберите письмо — схватит.
— Ну, я уж не такой, как у вашего отца дети.
Он взял в руки письмо, а Павел продолжал просматривать фотографии. Вот ребята карабкаются на скалы; здесь переправляются через горную реку; варят обед; тут склонились над картой…
— О, братцы, — крикнул Володя, потрясая конвертом. — Это же чистейший подхалимаж! Дети хвалят своего учителя. Подстроили.
— Хороши дети, — возмутилась Люба, — ученики седьмых и восьмых классов.
— Ну и что? Нет, нет, я бы на вашем месте ни за что не взял этот материал, а отдал бы его… мне.
— Дудки! — подразнила его Люба. — Здесь целый фотоочерк будет.
Курбатов, почесывая затылок, огорчительно пробубнил:
— Завидую я вам, черти полосатые.
Павел сходил к Армянцеву. Отобрали с ним лучшие фото, договорились, как их расположить в газете, сколько к ним дать текста. Потом он сел писать фотоочерк.
Утром Голубенко подошел к Павлу и спросил телефон Ани. Грибанов удивился:
— А зачем тебе?
— Надо. — Записал на уголке газеты номер телефона и ушел.
Павел вскоре забыл об этом. Но в середине дня, пробегая с рукописью в машбюро, Грибанов заметил шушукавшихся в коридоре Голубенко, Шмагина и Курбатова. Увидели его, заговорили о чем-то другом и разошлись. «О чем они?» — недоумевал Павел.
А Курбатов тем временем вошел в кабинет и, улыбаясь, стал угощать Любу конфетами «Ривьера».
— О, шоколадные, не откажусь, — и решительно сунула руку в кулек.
— Чур, не все, — взмолился Курбатов.
— Пожалел.
— Не пожалел, а… убывает.
Пошутил, посмеялся, угостил конфетами Павла и стал бойко рассказывать о своих успехах.
— Смотрите, сегодня у меня сплошные удачи: заглянул в гастроном — шоколадные конфеты; всего два часа походил по городу и схватил пять информаций.
— Для газеты, — спросил Павел, — или для…
— Не, не, для газеты. Да еще какие — пальчики оближешь. Вот послушайте. — Он начал было листать блокнот, потом вдруг закрыл его: — Э, нет! Не скажу. Перехватите. Любе только дай.
— Да у тебя, их просто нет, — съязвила Люба.
— Я тебе говорю, за час — пять информаций, пять штук!
— Володя, — вставил Грибанов, — у нас на фронте в таких случаях говорили: «Нагнись, братцы».
— Почему?
— Брехня летит!
Люба закатилась со смеху:
— Володя, как тебя поймали!
— Да идите вы к моей бабушке, — он махнул рукой и, тоже смеясь, сел за стол. — Вам хорошо, а тут… сдавать нечего. Армянцев вот-вот заявится.
Пошутили, посмеялись и снова — за дело. Работалось легко.
Вечером вся братия почему-то толкалась в коридоре, и никто, казалось, не думал о доме.
— Вы что? — удивился Павел.
— Ничего… Погода хорошая. Днем жарко было, перед ночью прохладой потянуло, приятно прогуляться, — ответил за всех Володя.
И компания потянулась за Павлом. «Ко мне», — догадался тот. Лицо его расплылось в улыбке: он вспомнил и телефон, и шушуканье в коридоре…
…Павел открыл дверь, шагнул в дом.