— Значит, уже решено, Василь Михалыч?
— Да, да. Рассмотрели, идею одобрили, ну и… довели ее до министерства. Мы ведь не одни на свете, наша идея и на других рудниках пригодится.
— О ней уже знают.
— Ну, не все, не все. Страна-то велика. А доходы от предложения — миллионные. Сейчас даже и подсчитать трудно. Кстати, о премии. Вчера мудрили, мудрили: экономический-то эффект пока неизвестен. Как быть? Решили пока вот поощрительную премию тебе выдать, — он достал из стола заготовленную бумажку. — Вот держи, иди в кассу и получай.
— Спасибо вам, спасибо, Василь Михалыч.
Шел домой и рассуждал сам с собой: «Две тысячи рублей — сумма не малая, но ведь предложение… Поощрительная пока. Вот старуха обрадуется. Две тысячи…
А главное — признали, одобрили, даже в министерство сообщили! Сынку напишу, в Магнитку, пусть и он порадуется».
Голубенко, радостный, довольный, зашел к Шмагину и протянул бумагу:
— Во, Митя, читай. Добились своего, море зеленое…
Дмитрий Алексеевич ткнул пальцем в дужку очков, подтолкнув их вверх, на самую переносицу, посмотрел на Николая, не шутит ли тот, что с ним частенько случалось, и стал читать:
«Руководство Бурканского рудоуправления признает критику в статье Т. А. Стрекача правильной. Руководство сделало практические выводы. Предложение тов. Стрекача пересмотрено. Руководство изменило свою точку зрения на предмет добычи руды открытым способом. Автору предложения выдано денежное вознаграждение.
Шмагин поднял голову, скользнул по лицу Голубенко своими близорукими глазами.
— Ну и что?
— Как что? — удивился Голубенко. — Дадим в газету «По следам наших выступлений».
— Это — плохие следы.
— Почему? Рассмотрели вопрос, критику признали, премию выдали, что еще надо?
— А по-моему, нам очки втирают. Ты не знаешь Чекаленко? А я знаю.
— Когда опубликуем — не посмеет.
— Э-э… Он не посмеет! Ты Грибанову показывал?
— Нет. Это же по твоему отделу.
— Но письмо-то готовил он. Идем к нему.
Он взял из рук Николая бумажку и пошел, Николай — за ним.
Грибанов прочитал, пожал плечами:
— Хорошо, но не очень. В ответе нет главного, что делается по внедрению в жизнь нового предложения. Признавать — одно, а делать — другое.
— Вот и я об этом говорю, — начал Шмагин, но Голубенко перебил его:
— Тогда я уже не знаю. Мне кажется, газета своего достигла: с консерватора маску сорвала. Опубликуем, а там посмотрим.
— Посмотрим? — переспросил Грибанов. — Когда начнут шахту строить, тогда поздно будет кулаками махать.
— Вот, море зеленое, — пошутил Шмагин, заглядывая в глаза Голубенко, — зря ты радовался, рано.
— Ну, тогда идите к редактору. Он наложил резолюцию, я с ним согласен, а вы как хотите. — Бросил ответ Чекаленко на стол и ушел.
Шмагин почесал затылок, прошелся по кабинету:
— А может, дать? Потом видно будет.
Павел еще раз перечитал ответ, отложил:
— О главном не сказано. Да и Чекаленко подозрительно быстро перестроился.
— В том-то и дело. Редактор заупрямится, а то бы повторно запросить: сообщите, что делается по внедрению предложения Стрекача.
— А зачем редактор? Это имеет право сделать и сам зав. отделом.
— Пожалуй… Да, напишу сам.
Прошло несколько дней. Ряшков уже совсем забыл об ответе с рудника. Но вдруг позвонил Юрмаков — каковы результаты. Тут редактор вспомнил о Чекаленко, поднял шум: Шмагин стал объяснять Ряшкову, но тот и слушать не хотел.
Утром, на летучке, редактор накричал на Голубенко и Шмагина. За них вступился Грибанов, ввязался в спор и Курбатов.
— Это уж слишком, — сказал он, — мы покритиковали, нашу критику признали, — и все недовольны. Редактор в данном случае прав. Надо газету делать, а мы тут турусы разводим.
Шмагин перебил его:
— Прежде чем делать, надо знать, что делать.
— Ну да, мы уже ничего не знаем.
— Граждане, — взмолилась Люба, — пойдемте работать, это можно решить и без нас.
— Товарищи! — остановил крик редактор. — Хватит, здесь не базар. Шмагин, Голубенко и Грибанов останутся, а остальные — по местам.
Когда в коридоре шум стих, Ряшков заговорил:
— Наша газета, можно сказать, одержала победу, к чему же упрямство? Не пойму.
— Да, ответ надо было опубликовать, — поддержал его Николай.
— Нет, не надо, — рубанул рукой Шмагин, — нельзя публиковать. Чтоб понять это — ума большого не требуется, и упрямство тут ни при чем. И ты, Николай… Опубликовать такой ответ — значит вооружить Чекаленко. Он вырезкой из газеты козырять будет. Конечно, кто не знает сути дела, тот скажет: «Смотри, газета добилась своего!» А на самом деле? Ведь предложение новатора не внедрено и не внедряется, — Шмагин осуждающе посмотрел на Голубенко и заключил: — Вот об этом ты не подумал, а подпеваешь.
Голубенко покраснел, повернул голову в сторону редактора, потом снова уставился на Шмагина:
— Пожалуй… Может, так и написать: предложение одобрили и похоронили.
Грибанов и Шмагин усмехнулись.
Ряшков молчал: он еще не соглашался, но уже не возражал.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯВ ПОИСКАХ РУЖЕНЫ
В облоно Павел Грибанов долго изучал новые приказы и инструкции Министерства народного образования, беседовал с инспекторами, которые выезжали в районы и проверяли подготовку школ к новому учебному году. Только перед вечером он вернулся в редакцию.
— Вот наконец-то, — сказала Бондарева. — К вам, Павел Борисович, заходила героиня вашего очерка.
Грибанов, недоумевая, посмотрел на Любу и пожал плечами. А Люба плутовато улыбалась:
— Забыли? Село Озерки…
Павел вдруг широко раскрыл глаза и шагнул к Любе:
— Ружена?
— Да, Волгина.
— А… где же она?
— Ничего не сказала. Спросила и ушла.
— Интересно! Поговорить бы с ней, как там у них… в колхозе.
У Павла глаза сразу потускнели, он медленно обошел угол своего стола, сел. Пальцы правой руки нащупали на краю стола щербинку, он посмотрел на нее, словно увидел ее впервые, долго тер ее пальцем, а потом даже подул в щербинку, хотя пыли в ней и без того не было. Затем его взгляд скользнул на стол, под стеклом были аккуратно разложены настольный календарь, список служебных телефонов, график дежурств сотрудников редакции (дни дежурства Грибанова подчеркнуты красным карандашом), ниже — имена и телефоны авторов, которым были заказаны статьи. Их почти ежедневно по очереди беспокоил Павел. Вот К. И. Васютин. «Библиотеки в дни летних каникул. Телеф…» Номера телефона не видно: на стекле засохла огромная фиолетовая клякса. «Кто это здесь хозяйничал? Заляпал».
Взял со стола оригиналы, уже вычитанные после машинки. Это Люба положила. Ее рукописи сразу узнаешь: она абзацы обозначает так, что получается не латинское «зет», а что-то вроде знака вопроса без точки.
Материалы надо было читать, править, сдавать в секретариат, но Грибанову не читалось. Перед глазами мелькала Ружена… и все тут. Гибкая, порывистая. Голубое платье в белых колокольчиках… Волосы бронзовые… Взмахнула сумкой и понеслась… Ноги, припудренные дорожной пылью…
Павел задумчиво уставился в окно.
Люба внимательно следила за ним, хотя понимала, что это делать не совсем хорошо. Но как тут не посмотришь! Когда какой-то странный он. Вот улыбнулся, глаза его заблестели… А сейчас вот помрачнел, брови сдвинулись к переносице.
«Неужели влюбился?» В ней боролись разные чувства. С одной стороны, было жаль Аню (а вдруг что-нибудь), с другой — завидовала. Ведь она все время сидит рядом и никогда ничего, а вот эту рыжую один раз увидел и…
Люба отложила рукопись и вышла из комнаты. Она, по-видимому, сильно хлопнула дверью, потому что Павел вздрогнул. Снова принялся за оригиналы.
Прочитал заголовки: «Когда забывают о быте молодых рабочих», «В аэропорту сегодня», «Новые фильмы». Всего около трехсот газетных строк. Опять задумался: «Не читать — может ошибка проскочить, читать — очень долго. Но где же она? Или только что приехала, или забежала перед отъездом? А местный поезд…» Приподнял рукав пиджака, взглянул на часы, быстро, не читая, — вся надежда на Любу! — подписал материалы, бросил их на стол ответственного секретаря и выбежал из редакции.
Пока шла посадка на местный поезд, Грибанов все время стоял у ворот и глазами процеживал людской поток. Пассажиры гремели чемоданами и сундучками, толкались мешками и тюками, кричали, ругались, смеялись, кого-то просили, убеждали, подгоняли, охали, плакали.
Перед ним промелькнули сотни лиц, но Ружена так и не появилась. Уж ее-то он бы за километр узнал.
«Нет ее, нет! Значит, она не уезжает, осталась в городе, хотя сегодня суббота и завтра никаких дел… А может быть, уехала колхозной машиной? Нет, очень далеко, смысла нет, вот же поезд».
Когда хвост поезда скрылся за поворотом и перрон опустел, Павел направился в гостиницу: он надеялся там ее увидеть.
Размечтавшись, даже представил, как войдет в номер, обхватит ее тонкий стан.
И ему стало стыдно своих мыслей. Ведь у него Аня… Сын скоро будет.
В гостинице Ружены тоже не оказалось.
За ужином Павел и слова не обронил. Ел неохотно, вяло. Аня сначала молча посматривала на него, потом спросила:
— Ты что, заболел?
— Нет.
— Случилось что-нибудь на работе?
— Да, так… Ничего.
Может быть, надо было обо всем рассказать, но Павел этого не сделал. Может быть, Ане надо было приласкать мужа, и он бы разоткровенничался, но она этого не сделала. Она решила так: не хочет говорить — не надо, успокоится — расскажет, не первый раз.
Легла и уснула.
Павел несколько раз намеревался разбудить ее, поговорить, но потом раздумал: «А зачем, зачем?.. Она меня не поймет…