вая на солнце. Павел и Аня подошли к нему, поинтересовались древними постройками.
Старик начал рассказывать, как пригнали сюда декабристов, как они себе острог построили, потом — церковь, которую и по сей день называют «церковью декабристов», и что сам он живет в домике княгини.
— В народе о них добрая слава ходит. Хоть и из господ они были, декабристы эти, но против царя шли, значит, за народ, — заключил свою речь старик.
— А что же о них тут ничего не написано? — вспыхнул от возмущения Павел. — Мемориальную доску бы.
— Да, это плоховато, сынок. И в музее о них не шибко говорят. Я ведь от музея работаю, знаю. Э, э… — он сердито махнул рукой.
— Вот видишь — тема, — не то шутя, не то серьезно сказал Павел и хотел было взять Аню под руку, чтоб пойти, но дед придержал их:
— Приезжие, чай! — полюбопытствовал он.
— Да, вчера приехали, — ответил Павел. — Теперь здесь жить будем, работать.
— А городок-то наш понравился? — продолжал допытываться старик, искренне довольный своим новым знакомством.
— Ничего, чистенький, — улыбнулась Аня. — Вот, вот, чистенький! Это все, гм… как его… ну, главный партийный начальник…
— Секретарь обкома? — подсказал Павел.
— Он самый, — обрадовался дед. — Он, сказывают, в субботу призвал всех начальников к себе и этак тихонечко говорит: «Завтра иду улицы чистить, а вы?» А им, стало быть, и деться некуда!
И вот утром сам-то выходит, как простой мужик, берет лопату на плечо, идет. За ним — другие. А город вытаял, грязный. Долго его чистили! Народу было видимо-невидимо. К вечеру, верите ли, в городе, как в доме.
Во как! — старик даже указательным пальцем вверх ткнул. — Новенький он у нас, секретарь-то, а, говорят, башковитый, дай ему бог доброго здоровья.
Распрощавшись с дедом, Грибановы пошли вниз по переулку.
Солнце заливало улицы своим теплом и светом. К полудню воздух накалился, стало жарко.
Осматривая город, Грибановы прошли много кварталов и вышли на улицу Ленина. Долго любовались: широченная, прямая магистраль утопала в зелени. Чьи-то заботливые руки бережно подстригали молодые, пышные деревья, подбеливали стволы, поправляли изгороди, убирали мусор. Все здесь радовало глаз.
И тут Павел снова вспомнил рассказ старика о «башковитом» руководителе…
Из-за многоэтажных домов показалось огромное, сверкающее на солнце белизной здание. Это был новый Дворец культуры. На фронтоне — скульптуры металлурга, горняка и колхозницы.
У входа — справа и слева на высоких пьедесталах — скульптуры пограничников. Один стиснул винтовку, устремив свой взор вдаль, второй с огромной силой замахнулся гранатой и застыл.
Уставшие, но переполненные радостью от увиденного в незнакомом городе, Грибановы пришли домой, в гостиницу.
После обеда Павел достал из чемодана новенькую записную книжку и на первой странице вывел: «Май, 1948 год».
Он торопливо стал записывать свои первые впечатления о далеком великом крае, что за голубым сибирским морем.
ГЛАВА ТРЕТЬЯПЕРВЫЕ ШАГИ
Вечером редактор наконец-то взялся за личное дело нового работника. Просмотрел командировочное удостоверение, анкету, потом начал читать автобиографию:
«Грибанов Павел Борисович, член партии, журналист.
Родился на Южном Урале, в семье лесника. Трудовую жизнь начал в Златоусте. Работал токарем и учился. Принимал участие в профсоюзной и комсомольской работе.
Действительную службу нес в пограничных войсках, там и сделал первые шаги журналиста.
В Великую Отечественную войну дважды ранен. После госпиталя работал в газете, потом был зачислен…» —
дверь скрипнула, Ряшков поднял голову. Вошел Сергей Андреевич Армянцев, ответственный секретарь редакции.
— Добрый вечер!
— Вечер добрый. Знакомлюсь с делом командированного.
— Ну, что?..
— Подходящ. Образован. Вот дальше пишет… Так, так, где тут… ага, вот: «Зачислен слушателем межобластной школы пропагандистов, газетное отделение… Закончил…» Видать, дельный парень.
Секретарь молча попыхивает папироской, поглаживает, мнет торчащий на макушке хохолок.
— Куда же его определять будем? Рекомендуют в отдел пропаганды. Но… нам на месте видней. Я думаю, его в отдел культуры и быта.
— Вместо Голубенко?
— Да, конечно. — Редактор взял толстый красный карандаш и через все заявление Грибанова начертал: «Бух. Оформить зав…» — Конечно, вместо Голубенко. Не тянет он. Только говорит… Трещит, как яичница на сковородке, а толку…
— Говорит-то он… Беда в том, что у Голубенко знаний маловато. Куда же его?
— А в отдел писем. Там писать мало надо, а вот организовать… Нам рабкоров надо целую армию! Пусть Голубенко на деле себя покажет. Говорить легко, а вот дело делать…
В дверь постучали — принесли читать первую полосу. Ряшков схватил оттиск, пробежал глазами заголовки, закурил, выдохнул дым и углубился в чтение.
Сергей Андреевич вышел, так и не спросив у редактора, утвердили в обкоме план или нет. Об этом как-то даже забылось. Ему жаль было Николая Голубенко, но… и редактор был прав: Голубенко «не тянул отдел».
После десятилетки Николай Голубенко вместе с другими комсомольцами добровольно ушел на флот. В перерывах между боями стал пописывать в газеты. Получалось. Печатали.
После войны пришел в редакцию, работал, а учиться не хотел: не считал нужным, надеялся на свои способности. Ему, конечно, помогали, подсказывали, но ведь знания из одной головы в другую не переложишь!
«Да, десять классов — слишком мало, чтоб вести отдел, в котором и быт, и культура, и искусство», — заключил секретарь, садясь за свой стол.
Голубенко бросил на стол несколько папок с различными отчетами, докладами, письмами рабкоров, свалил в корзину целый ворох черновиков. Постоял в глубоком раздумье, потом, ни на кого не глядя, закурил. Руки его дрожали, это особенно заметно было, когда он доставал из пачки папиросу.
Павел хорошо понимал состояние Голубенко, но…
Голубенко вышел из-за стола, сказал сухо:
— Вот дела, знакомьтесь.
Бросил на стол два ключа от ящиков и вышел.
Грибанов испытующе посмотрел на соседей: справа сидела сотрудница его отдела — Люба Бондарева, прямо — заведующий отделом информации Владимир Романович Курбатов.
Владимир Романович улыбнулся Николаю вслед и бросил шутя:
— Уплыл, море зеленое…
— Володя, как не стыдно! — возмутилась Люба.
— Ну что тут особенного? Это же его поговорка. Перевели человека и все, не плакать же теперь.
— Да ну тебя…
Замолчали, склонили головы над рукописями и снова стали скрипеть перьями.
Вечером, когда Павел уже собирался домой, в комнату зашел Голубенко. Он был в вельветовой куртке с молнией на вороте и карманах, в брюках моряка. Высокий, подтянутый. Нос у него орлиный, на голове — шапка кудрей.
— Извините, вспылил я, ушел. — Подставил стул поближе к столу, сел. — Ну как, разобрались? Я, признаться, последнее время переписку запустил.
— Да, письма есть довольно старые.
— С бородой.
— А разве отдел писем не беспокоит?
— Не-ет. Запишут и все.
— Теперь сам будешь начальником всех писем, наведешь порядок, — съехидничал Курбатов.
— И наведу. А ты все язвишь?
— Нет, шучу.
Да, это было так. Владимир Романович не скупился на смех и шутку. Он жил и работал как-то легко, весело, с юношеским задором. И потому его в редакции все звали просто Володя, хотя у этого Володи блестела уже солидная лысина и в школе учились два сына.
Вот и сейчас Володя пошутил, а Николай не принял шутки, стал сыпать упреки. Вгорячах обвинил Курбатова даже в том, что тот всегда радуется чужим неприятностям.
Грибанов смотрел на них и молчал. Он не знал еще ни того, ни другого и не мог определить, кто прав, а кто виноват.
Вскоре Володя попрощался и ушел: рабочий день уже кончился.
Грибанову хотелось поговорить с Николаем, но у того из-за Володи испортилось настроение. Он сидел и с жадностью тянул папиросу.
Наступило неловкое молчание. Выручили шахматы — доска торчала из-под пачки газет на тумбочке.
— В шахматы играете?
— С удовольствием, — оживился Голубенко.
— Давайте, Николай… как вас по батюшке? Забыл.
— Петрович.
— Первый ход ваш.
Николай уселся поудобней и двинул королевскую пешку. Павел ответил таким же ходом.
Широко распахнув двери, в кабинет вошел Ряшков.
— А, бывший и настоящий! Сражаетесь?
— Да, бывший, — ответил Голубенко, не глядя на редактора, и снял слона.
— Я бью так, — улыбнулся Павел.
— Ох, ты, море зеленое…
— Кругом тебе не везет, — усмехнулся редактор.
— Ничего. В народе говорят: «После плохого всегда бывает хорошее». Будем надеяться.
Игра продолжалась.
Ряшков молчал. Он стоял у стола, широко расставив ноги, курил. Его большая под машинку стриженная голова плотно сидела на толстой шее. Глаза серые, маленькие, мечущиеся. Он с жадностью затягивался и залпом выдыхал дым, широко раскрывая рот.
Из коридора крикнули:
— Иван Степанович, к телефону.
— Посмотрим, как тебе повезет… — бросил ему вдогонку Голубенко. — Вы что-то мне тут… мат вроде. Ловко. Еще одну?
— Давайте.
Не успели начать новую партию, как пришла Аня.
— К вам можно?
— О-о! Аннушка!.. Знакомьтесь, моя жена, — обратился к Николаю Грибанов.
Голубенко смутился. Встал и как-то неловко пожал Ане руку.
— Помешала? Пора уже домой.
— Да вот мы с Николаем…
— Нет, нет, — перебил его Голубенко, — поздно уж. Завтра… И заторопился.
В первом этаже гостиницы — гастроном. Ане вдруг захотелось белой булки и сыра. Но ни того, ни другого уже не было: разобрали. Ведь только недавно были отменены карточки, и когда в магазине появлялись ходовые продукты, то у прилавков вытягивались петлеобразные очереди… и тут же все разбирали.