Его всегда хорошо слушали, ему аплодировали…
Когда шоферу надоело ждать, он открыл дверь и подчеркнуто громко сказал:
— Машина готова.
Ряшков вздрогнул.
— А… Лисичкин?
— Поехали, поздно уже.
— Сейчас, сейчас. — Взял трубку, вызвал квартиру. — Как ужин? Ну, хорошо, подогревай. Стопочку приготовь. Что? Да, опять. — Стукнул трубкой о рычаг.
— Поехали на вокзал.
— На вокзал? Это зачем же?
— В ресторан. Перекусим.
Машина, плавно раскачиваясь, понеслась по пустынной улице к вокзалу.
На этот раз Ряшков и за рюмкой не нашел покоя. Вино показалось ему противным, дважды пытался пить и не мог: перед глазами все еще было собрание. Редактор даже удивился, когда его шофер ловко вылил в рот свой стакан и стал с жадностью уничтожать закуску.
Иван Степанович курил одну папиросу за другой; затянувшись, он широко раскрывал рот, и тут же с силой, сердито выдыхал дым из себя.
И уж, видимо, так человек устроен, что в трудные минуты жизни, он начинает анализировать свои поступки, добираясь до главного: где же он совершил первую, самую большую ошибку, откуда он начал свой неверный путь?
…Отец Ивана Степановича — крупный конструктор машиностроения — в те трудные годы создания советской индустрии дни и ночи проводил на заводах, в конструкторских бюро Москвы. Сын редко видел отца, рос с матерью, а та его баловала, ни в чем никогда ему не отказывала, ограждала его от малейшего домашнего труда.
Дни у Вани катились легко, беззаботно. Среднюю школу окончил с горем пополам.
Когда семью постигло несчастье — при испытаниях новой машины погиб отец, — Ваня два года проболтался, потом попытался учиться в институте, не смог, бросил. Работать пойти, а кем, куда?
И он решил покинуть столицу. Вместе с комсомольцами уехал на Восток. Его расчет был прост, но заманчив: где-нибудь в необжитом уголке малолюдного края показать себя, уцепиться за жизнь и… деньги, положение, машина! Плестись по земле тихо и незаметно? Нет. Отец же смог…
Мамин сынок не знал тернистого пути отца, он знал только его оклад, почет, машину. Ему снилось все это.
Первое время работал в сельском райкоме комсомола. Здесь его приняли в партию. Поступил учиться на заочное отделение педагогического института. Через год сумел перевестись на дневное — из «прозаического» села вырвался в областной центр.
И зачеты аккуратно сдавал (тут уж он старался!), и на собраниях часто выступал… Его заметили, оценили. Оставили на кафедре.
Потом — война. Был дважды ранен.
После демобилизации — в родной институт. Преподавал историю, руководил месткомом, а затем его избрали секретарем парторганизации института. О проведенных мероприятиях аккуратно сообщал в горком и в отдел пропаганды и агитации обкома партии.
Почти во всех отчетах его хвалили: В областной газете появилась статья «Партбюро института и вопросы воспитания студенчества». Вслед за ней — вторая: «Знания — в массы», затем — третья…
В городе о нем заговорили. На торжественных заседаниях, на собраниях актива Ряшкова стали избирать в президиумы.
В 1947 году заместителя редактора областной газеты послали в Москву на учебу. Кого на его место?
И Вениамин Юрьевич Щавелев предложил Ряшкова — «растущего партийного работника, знатока теории».
Ряшкову на бюро сказали: редактор опытный, коллектив в редакции хороший, овладевай газетным делом, расти.
Первое время он вел себя скромно, говорил товарищам: «Я не газетчик, я человек науки. Учите меня своему делу».
Начал учиться, работать. Так бы, может, и рос постепенно, но тут скончался редактор, умер прямо в автомобиле от разрыва сердца.
…И Ряшков стал подписывать газету.
Вскоре редакция получила новенькую «Победу».
Ряшков разъезжал по городу, отбывал куда-то в районы, читал лекции, получал за них деньги.
Все меньше оставалось времени для газеты. Однако при случае он не прочь был возвысить свою роль в газете и умалить роль давно сложившегося, способного коллектива.
Ряшкова по-прежнему избирали в президиумы конференций и собраний. Правда, иногда Щавелев вызывал его, чтобы пожурить, но громко о нем не говорил, оберегал: нельзя же своего выдвиженца.
…Ряшков курил одну папиросу за другой. Все чаще откусывал кусочки бумажного мундштука, скатывал из них шарики и бросал. Потом сунул окурок в пепельницу, смял его и решительно встал.
— Ну, хватит. Домой пора.
Когда «Победа» подкатила к дому, он вышел из машины, даже не попрощавшись, и сердито хлопнул дверцей.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯОНИ ИДУТ В ОБКОМ
Грибанов подошел к своему столу. Рядом с пачкой свежих центральных газет лежала рукопись, перегнутая надвое. На сгибе страницы буквы уже затерлись и слова трудно было прочитать. Перелистал — да, это его статья «Краеведческий музей — на ложном пути».
«Вот она! Сколько лежала, сколько на столах валялась! Все консультации, согласования, — возмущался Павел. — Даже не объяснил».
Грибанов тут же пошел к редактору.
Тот читал полосу, замахал рукой:
— Нет, не могу, Павел Борисович, завтра. Видите, газета…
Шмагина уже не было в редакции. Сергей Андреевич его тоже ничем не обрадовал.
— Мы покритикуем, а ему отвечать, — сказал он о Ряшкове. — Неужели тебе неясно?
Утром Грибанов решил во что бы то ни стало добиться объяснения. Ряшков юлил, Павел это сразу понял. Вначале редактор говорил, что статью опубликовать не смогли: места не было, потом повел разговор о том, что над нею надо еще поработать, отшлифовать, проверить, все ли в ней исторически верно, и снова напомнил об ошибке, допущенной в статье о Чернышевском.
По форме редактор вроде был прав, а по существу — делал новую попытку похоронить статью.
Павла злило и то, что Ряшков после партийного собрания изменился только внешне. Стал вежливым, предупредительным, мягким в обращении, говорил с Павлом учтиво, только в его глазах иногда вспыхивали и угасали злые огоньки, этого редактор скрыть не мог. И когда доказывал, что он лично не против статьи, а вот обстоятельства, дескать… то глаза его говорили совсем о другом.
Вечером Грибанов и Шмагин вошли в приемную первого секретаря обкома партии Семена Давидовича Богунцова. Девушка поприветствовала их легким кивком головы и сказала:
— Посидите, его Москва вызвала.
Говорила она неторопливо, вполголоса, видимо, подчеркивая этим, что здесь соблюдают тишину.
А в приемной действительно было тихо, немножко таинственно, настороженно.
На столе секретарши — четыре телефона. Они, сбежавшись в кучу, на уголок стола, сейчас молчали, но вот-вот могли звякнуть. Высокая дверь в кабинет секретаря обкома была толсто обита, она не пропускала в приемную ни одного звука.
Белые шелковые шторы на окнах тяжело свисали почти до пола, возле стен выстроились темно-коричневые полированные стулья. На полу намертво разлеглись толстые ковры: ноги утопали в них, как во мху, и от этого шаги становились совершенно беззвучными.
Зазвонил телефон. Девушка взяла трубку и все так же вполголоса, лаконично проговорила:
— Он занят. Что? Одну минуточку. Позвоните, пожалуйста, в финхозсектор.
Шмагин по привычке полез в карман, блеснул было крышкой серебряного портсигара, но взглянул на секретаршу и… стал крутить портсигар, рассматривая его рубиновую защелку.
А Павел в это время сидел, откинувшись на спинку стула, касаясь затылком стены. Он смотрел на маленькие лампочки люстры и думал о предстоящей встрече с первым секретарем обкома. Он ни разу еще не видел Богунцова, но слышал, что первый секретарь очень хороший руководитель.
«Организовал массовый воскресник по благоустройству города. Отучил некоторых руководителей гонять служебные автомобили по базарам да охотничьим угодьям. А история с орехами… Семен Давыдович прогуливался по городу. Увидел лоточницу. Она продавала кедровые орехи. Взвешивала их и ссыпала, кому в карман, кому в шапку… Попросил и он орехов. Она взвесила и спросила:
— Куда вам?
— А вы в кулечек. У меня ничего с собой нет.
— Ничего нет — подставляйте карман.
— Да нет вы уж заверните.
— Бумаги нет. Подумаешь, антилигенция!
Богунцов ссыпал орехи в карман. Но на другой день в обкоме состоялась беседа с работниками торговли…
А в деревнях как! Предшественник его, бывало, прикатит в колхоз, к председателю: «Ну, как у тебя…» Выслушает, даст «указания» и — был таков. А этот нет! Сначала побывает на полях да на фермах, с колхозниками посоветуется, а то и чайку с ними попьет, потом собирает правление колхоза и спрашивает: «Почему же у вас, товарищи…» И учит, и учится.
Это — совсем иное дело!
…Интересно, как он нас встретит? Богунцов…»
Вдруг никелированная тарелочка над дверью брызнула коротким звонком и умолкла.
Девушка тут же вернулась и пригласила журналистов в кабинет.
Богунцов встретил Шмагина и Грибанова приветливо, как старых знакомых.
— Здравствуйте, здравствуйте, грозные газетчики. И вечером от вас покоя нет. — Он говорил и смеялся. На верхней губе у него двумя столбиками чернели усы, и когда он улыбался, усы топорщились, и лицо его становилось еще более простым и добродушным.
Потом стал серьезным, посмотрел на журналистов, сказал:
— Ну, слушаю вас. Что случилось?
Когда Павел кончил объяснять содержание статьи, Богунцов спросил Шмагина:
— А вы как думаете? Со всем согласны?
— Безусловно. Грибанов прав. Могу только дополнить. В музее есть кирка, лопата и тачка. Это — орудия древности. Есть и шахтерский обушок. А где врубовка и другие шахтерские новинки, где драга? Это же пловучая фабрика, целое предприятие! Не показывают, даже рисунка не вывесили.
— А по строительству, — подсказал Павел.
— Да, вот по строительству. Мы почти ежедневно печатаем информации: в Хилкове построен Дворец культуры, в Нарымской — стадион, в Дульдарге — школа, а какие вырастают предприятия, рабочие поселки. Колхозы создают водоемы, разводят фруктовые сады. Музей — ни гу-гу.