но молодой практикующий врач получает сто тысяч долларов, в пять раз больше, чем стоит попытка спасти ребенку жизнь, – он, значит, просто болван. Тот же мир, те же цифры, те же пропорции, та же валюта. Знаете, я вот этого никогда не понимал. То есть теперь-то понял, но и осознал, как долго к этому пониманию идти, к умению это все объяснить, никого не обижая. Ну вот, что скажете?
– Мне понравилось про долгую борьбу, обреченную на поражение.
– Я бы назвал это главной установкой ПДБ, – отвечает он. – Пусть мы проиграем, плевать, я все равно буду стараться делать что должно.
– Но и к победе вы все-таки стремитесь.
– Конечно! Мы же не мазохисты какие. А потом любая победа – штука сладкая, правда же? Альтернатива – решить, что все надоело, потому что восемнадцать лет вел эту обреченную борьбу, пытался отменить поражение, пытался там, не знаю, хотя бы спасти Кенолю локтевой сустав…
Он имеет в виду нынешнего пациента в Канжи, мальчика, которому прищемило руку прессом для сахарного тростника – “примитивным средневековым агрегатом”, ругался Фармер, – отчего развилась гангрена. В итоге ему ампутируют руку над локтем. После операции он скажет, что мечтает о радио, и Фармер купит ему приемник в последний день в Майами. “Занми Ласанте” отправит его в школу.
– Как ваши боли? – осведомляется Фармер.
Вообще-то все в порядке. Правда, воды в моей бутылке осталось всего на глоток, а пить нефильтрованную из запасов Ти Жана Фармер мне не советовал. Так что лучше пока помучаюсь жаждой.
Фармер возвращается к своей речи:
– Если бы мы могли выявлять обреченных, таких как Джон, и не тратить на них время и силы, в Штатах сказали бы, что мы молодцы. Верно? Но весь смысл ПДБ в том, чтобы никогда так не поступать, никогда не идти на такой риск. Потому что, прежде чем бросить на произвол судьбы парнишку вроде Джона, надо быть уверенным на сто процентов, а чем больше узнаешь о семье Джона, тем яснее понимаешь, что весь их род, весь их… ну то есть они практически вымирали, так? Он был последним ребенком. И они совсем вымерли, генофонд его матери просто исчез. Звучит по-дарвиновски, но вы же понимаете, о чем я. Черт, да разве можно быть врачом, исповедовать ПДБ и идти на подобный риск, не собрав всей возможной информации? Каждый пациент – знак. Каждый пациент – испытание. Как этот дедуля, которого мы сейчас навещали. Который живет в грязи, а ему нужны канадские костыли. Представляете, сколько помоев на меня выльется за канадские костыли в гаитянской глуши?
– Потому что они не “соответствующая технология”?
– Ага. Теперь вы видите истинное лицо всей этой критики. Но мне приходится ограничивать время, которое я трачу на объяснения. Потому что это высасывает душу, если с утра до ночи доказывать, что нет, дедуле нужны костыли, а еще пол и потолок. То есть если постоянно играть в обороне. Ну а если сказать: идите к такой-то матери, я уже построил тысячу домов в этой стране, а вы сколько построили? Тоже бессмысленно. Все равно критикуют-то они все того же врача, который окончил ординатуру и прошел практику в… бла-бла-бла. Если все время тратить на подобные споры, если все время оправдываться, работать станет некогда. Не зря же Ти Жан никогда не говорит о таких вещах, как “соответствующие технологии”.
По словам Фармера, мы проходим через территорию, где и в рабовладельческую эпоху, и в период оккупации Гаити военно-морскими силами США вспыхивали восстания. Пейзаж несколько отличается от окрестностей Канжи. Поля и огороды и даже холмы выглядят чуть плодороднее – немножко лучше почва, немножко больше деревьев. Но народу так же полно. Мы топаем по самой глухомани, вдали от всех путей, которые хотя бы условно считаются дорогами, однако и минуты не бывает, чтобы кто-нибудь не маячил у нас в поле зрения или не выворачивал навстречу из-за поворота тропы.
Одну большую реку мы пересекли вброд. По берегам копались в земле свиньи, шматы почвы плюхались в воду, и меня охватило иррациональное желание ловить землю руками и вытаскивать обратно на берег. Я потерял счет времени – должно быть, мы идем уже часа четыре. Столько холмов осталось позади, а нам все еще встречаются плоды трудов ПВИЗ. Иногда неодушевленные, такие как школа, построенная силами “Занми Ласанте” для местных горцев, но чаще всего – пациенты. Я уж и со счета сбился, стольких мы повстречали, а на глаза попадаются все новые. Некоторые выглядят вполне бодрыми и приветствуют Фармера по-креольски: “Привет, мой док!” или “Как здоровьице нашего дока?” Другие еще в процессе лечения. Самое сильное впечатление на меня производит девочка, некоторое время назад получившая ожоги лица и груди. Кажется, будто плоть в нижней части ее лица растаяла и затвердела в форме этакой кожистой бороды, прочно прижимающей челюсть и подбородок к груди и плечам – все прочнее по мере того, как девочка растет. Страшен не только ее гротескный вид – через год-два она уже не сможет закрывать рот. Помочь тут может только пластический хирург. Фармер давно старается организовать необходимые операции в Штатах.
– Это bwat, – говорит он.
– Касс уже близко? – спрашиваю я.
– Пока вам лучше не знать, – улыбается Фармер. Он останавливается и показывает на вершину холма вдалеке: – Когда вон тот перевал одолеем, я вам скажу. Хайберский проход. Руби-Ридж. Пардон. “Властелин колец”, Врата Краснорога. Чувствуете, чем пахнет? Это кампеш.
Остатки воды я допил некоторое время назад, и теперь голова немного кружится на ходу. Во рту до того пересохло, что, когда я пытаюсь говорить, получается какое-то карканье.
От Фармера мое состояние не укрылось, и, проходя мимо каждого огорода, он кричит: “Апельсины есть?” В итоге я сижу под деревом, опершись спиной о ствол, и поглощаю один за другим шесть апельсинов. Когда мы наконец добираемся до Касса, построенного из дерева и ржавого железа, коричневого от пыли городка с немощеными дорогами (где, однако, есть рынок), Фармер поит меня кока-колой.
– Выразить не могу, как мне полегчало.
– Гидратация, – поясняет он.
Местный медработник “Занми Ласанте” – босая женщина в платье – провожает нас к дому Альканта. (Фармер дождался, пока она сама нас найдет, не стал спрашивать дорогу у незнакомых местных жителей. “Здесь же Гатландия, нас каждый направил бы куда-нибудь не туда. Год эдак на третий-четвертый это усваиваешь”.) Еще полчаса ходьбы – и мы на ферме, состоящей из просяного поля, навеса для готовки с очагом “три камня” и мазанки из хвороста и глины. Крыша из старой коры бананового дерева, там и тут залатанная тряпьем.
– Алькант! – говорит Фармер. – Как я рад тебя видеть!
– А я как счастлив вас видеть! – отвечает очаровательный мальчишка. Сестрам, высыпавшим из мазанки, он кричит: – Есть еще стулья? Нам нужно побольше стульев!
– Маленький командир, – комментирует Фармер. – Ну такой, такой… – Он умолкает, но улыбается до ушей.
Когда мы пришли, отец Альканта брился – лезвием бритвы перед кусочком цветного стекла вместо зеркала, без воды и мыла. Он завершает процесс. Постепенно вся семья перемещается из дома во двор, и мне вспоминается стандартная цирковая практика, когда из маленького вагончика выходит бесконечная вереница людей. Размеры хижины – навскидку футов десять на двадцать, а обитателей ее я насчитал десять душ. Фармер разглядывает мазанку.
– Думаю, в инспекции жилого помещения нет нужды. – Он присматривается внимательнее. – По десятибалльной шкале это единица.
Далее следует долгая беседа, из которой Фармер успевает делать для меня разные поучительные выводы. Из всех случаев ТБ в семье только отцовский поддавался выявлению по анализу мокроты. То есть только у отца туберкулез был легочный и заразный – единственный эпидемиологически значимый случай и единственная форма болезни, которой занимается DOTS.
– Вот вам полный дом туберкулезников, а согласно системе DOTS больной здесь всего один, – говорит Фармер. – У остальных внелегочные формы, а они не считаются. Это убивает, но не считается, ага. – На мгновение он переносится мыслями в Перу: – Мы вовсе не хотели отменить las normas. Хотели только расширить их и добавить им гибкости.
Не обходится, конечно, и без социополитического урока:
– Взгляните на семью Альканта. Все живы, детишки шустрые, умные, а отец не может ходить. И они попросту не справляются. Это, черт подери, нечестно. Много лет назад одна женщина мне сказала: “Ты что, не способен понимать сложное?” Это стало для меня откровением. Неужели надо наказывать людей за то, что они верят, будто ТБ наводится ворожбой? Как один парень из нашей же команды – обещал помочь мне в местном городке с проектом по водоснабжению, но только если жители убедительно докажут, что оно им надо. А если бы ко мне подходили с такой меркой в детстве, когда я еще не знал, что в воде бывают микроорганизмы, от которых люди болеют?
“Соскок” он завершает словами:
– Я рад, что мы пришли, потому что теперь мы знаем, какой здесь мрак, и можем вмешаться агрессивно.
Я понимаю, что это значит: новый дом с бетонным полом и железной крышей, дополнительные меры по улучшению питания семьи, школа для детей. Добродетель в действии, идеальный образчик фармеровского метода. Сначала “периферийное вмешательство” – лечим семью от туберкулеза. Потом начинаем менять условия, которые, собственно, и сделали этих людей легкоуязвимыми для болезни.
Я сознаю, что некоторые похвалят наш поход за благородную цель, но тут же приведут его в пример как типичный недостаток системы Фармера. Как же так: влиятельный антрополог, дипломат от медицины, руководитель здравоохранительных проектов, эпидемиолог, вдохнувший новые силы и надежду в борьбу с целым рядом крупнейших мировых проблем, – и вдруг тратит семь часов на визиты к пациентам домой. Сколько неимущих семей в Гаити? А он предпринял целый поход, чтобы навестить две.
Мне вспоминается богатый друг Говарда Хайатта, который знал о работе Фармера и высоко ее ценил, но сомневался, что кто-либо сможет повторить подобные подвиги, а потому отказался сделать пожертвование в пользу ПВИЗ. Я слышал немало вариаций на эту же тему. Фармер и Ким делают то, что никому больше не под силу. “Занми Ласанте” не переживет Фармера. “Партнеры во имя здоровья” – организация, чересчур зависимая от своего гения. Вся серьезная, доброжелательная критика сводится к двум аргументам: отправляясь пешком в горы, чтобы проведать одного-двух пациентов, Фармер глупо расходует свое время, а если бы даже и не так, то немного найдется людей, способных последовать его примеру. Слишком мало, чтобы всерьез что-то изменить в мире.