, — цитирует он «Ревизора».
— Ревизор? — спрашиваю я.
— Да, — кивает он.
— Что за ревизор?
— Гоголь! Неуч ты, Брагин. Это Гоголь.
Я вздыхаю. Понятно.
— У нас, — продолжает Чурбанов, — есть общий знакомый. Не очень приятный человек.
— Не очень, — соглашаюсь я. — Вообще, можно сказать, неприятный. Совершенно даже неприятный. И почему вы с ним не развяжетесь, хотелось бы спросить, пользуясь случаем?
— Каким случаем? — подозрительно хмурится он. — Тем, что я выпил?
— Вроде того, Юрий Михайлович.
— Откровенный — это хорошо. Ладно. Встретишь в своём ЦК Ахтырского, передавай привет. Товарищ мой старый.
— Хорошо, — соглашаюсь я. — Хоть и не хожу по таким высоким кабинетам, при случае обязательно передам.
— Ладно, — машет рукой хозяин вечеринки. — Чем ты так Назарову насолил?
— Это тому, который Сергей Олегович? — уточняю я. — Его ещё дедом Назаром называют, да?
— Да.
— Так не хочу ему своё отдавать. И ваше тоже не хочу отдавать. Ему ведь только дай волю он же на шею сядет и ножки свесит. Я вот тоже хочу спросить, а чем он вас так обаял, что вы его при ваших возможностях не желаете в каталажку засунуть? Вы же огромный спец по кадрам и по выстраиванию кадровой политики.
— И?
— У вас вся милиция страны на ниточках, можете дёргать, как хотите.
Он чуть прищуривается и молча на меня смотрит.
— Что? — спрашиваю я.
— Что? — спрашивает и он. — Что же ты мне предлагаешь?
— Предлагаю унасекомить этого неприятного гражданина с крайне невысокой социальной ответственностью, хоть и не в том смысле.
— Что-что?
— Мне очень хочется прервать его жизненный цикл, простите, если разочаровываю вас. Он отвратительный человек, жестокий и бесполезный настолько же, насколько и беспощадный.
— Ты ж не суд, — пожимает плечами Чурбанов и да, на это мне ответить особо нечего.
Но я пытаюсь.
— Почему не суд? — качаю я головой. — Я и есть суд.
Он наливает себе ещё.
— Кто, как не я, Юрий Михайлович? У меня же это в крови всё, понимаете? Течёт, кипит, пузырится. Представьте свою молодость, будто вы вернулись в неё и сердце ваше разрывается от любви, от песен, от воздуха, запахов и зовущих горнов будущего, иерихонских тудыт его труб. И тут х*й синий пытается вас и ваших близких подмять, оттоптать, надругаться, поглумиться. И кто же тут суд — вы или нет?
Выступаю эмоционально, несвязно, но с нервом. Накатило, бляха. Он глазами хлопает — хлоп-хлоп. Но шарики-то бегают! Мысль движется, мозги шевелятся — думает человек, соображает!
— Хороший ты парень, Егор, — наконец, говорит он. — Напоминаешь мне меня в молодости.
— Молодость к молодости, товарищ генерал. Дайте санкцию и я раздавлю его как таракана. А вместе мы столько сделаем. Юрий Михайлович, вы за идею я знаю, не за бабки. Я тоже, верите или нет, но для идеи бабки тоже нужны, как ни крути.
— Это тут причём?
— Так, на всякий случай, проясняю позиции.
— Понятно, — кивает он и вливает в себя красивую янтарную жидкость.
Ничего, на зоне пить не будет, трезвенником станет. Впрочем, может, получится его от этого уберечь…
— Не могу, Егор. Почему у меня собственного сына нет, вот с тобой приходится возиться…
По пьяни чего только не скажешь. Я всерьёз это не воспринимаю, конечно же.
— Юрий Михалыч, у меня батя есть, слава Богу, но я к вам со всем уважением, честно говорю. Как к близкому человеку. Я ведь вас гораздо лучше понимаю и чувствую, чем вам кажется.
Он наливает ещё. Я ведь мемуары ваши читал, если что. Нормальный вы мужик, без вы**бонов.
— Залёт, Брагин. Не могу, есть кое-что… Думаешь, если Леонид Ильич тесть я что угодно могу делать? Думаешь, мне всё можно?
— Нет. Не думаю. Знаю, что всё не так.
— То-то. А у него, бл*дь расписка Галкина…
— Я у него её вырву. Вместе с сердцем.
— По глупости и не для себя же. А вот теперь, как на крючке и не скажешь никому. Это ж только снаружи кажется, что все друзья, товарищи по партийной борьбе, понимаешь ли. А так-то, как змеи в банке, что в министерстве, что в отделе административных органов ЦК. Что Рябик этот был, что Савинкин есть…
— Аккуратно сделаем, не беспокойтесь, — говорю я, только как мы это сделаем пока не имею ни малейшего понятия.
Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!»
— Ещё. Кое-что… Он хочет, чтобы я тебя посадил. Или расписка эта уйдёт куда надо.
— Думаете, он из-за меня свой главный козырь сбросит?
Да, мне только сесть, я и дня там не протяну, это уж ясно.
— А козырь этот не единственный, — качает головой Чурбанов. — Ещё есть кое-что. Так что может и скинуть одну карту.
— Рассказывайте.
— Нет.
— Старое что-то? Со времён политуправления?
— Твою мать! Ты Вольф Мессинг что ли?
Кашпировский.
— Нет, но понимание имею, — хмыкаю я.
В комнату заглядывает Галина.
Несе Галя воду, коромисло гнеться,
За нею Іванко, як барвінок в’ється…
Эх в батальоне у нас молдаванин один так эту песню пел, все пацаны слезу пускали…
— Я котлеты сделала, — говорит она. — Нести или на кухню пойдёте?
Котлеты — это хорошо, конечно, но зачем же ты Галя расписками раскидываешься…
— На кухню! — командует Чурбанов и поднимается из-за стола. — Пойдём, покушаем, не то развезёт.
Меня-то вряд ли, учитывая, что я и глотка не сделал.
— Юрий Михайлович, — щурюсь я, когда мы оказываемся в дверях.
— Брагин! Кончай это дело!
— Лимончика кончать надо, а не это дело…
— Я подписывал требования… Хоть и не для себя, но в бумагах не написано…
— Для Котова?
Я-то читал мемуары Чурбанова, но там об этом, естественно ни слова не было сказано, но догадаться не сложно. Котов был его боссом, начальником политуправления внутренних войск МВД СССР. Злоупотреблял служебным положением…
— Да…
— Юрий Михайлович, вы шутите, что ли? Это вообще никак не может вам навредить. С такими бумажками…
— Много ты понимаешь! — повышает он голос. — Иди котлеты ешь!
Совестливый. Стыдливый. Нет, я его, конечно подставлять не хочу и попытаюсь эти документы изыскать, но… но если взвесить, что важнее… ну ё-моё… Это вообще фигня какая-то. Даже после упокоения Ильича за это дело ничего не будет. Но это не точно…
Тут я конечно немного упрощаю и обесцениваю, но если взглянуть с высоты моих лет, то честное слово…
— Юрий Михайлович, — говорю я, когда мы садимся за кухонный стол. — Вам даже и делать ничего не нужно будет. Даже и не говорите ничего, просто кивните. Просто кивните и я всё сделаю. Сам всё сделаю. Освобожу вас навеки.
Тем более, что скоро это вообще всё станет неважным. Не сразу, конечно, но станет же…
— О чём это вы говорите? — не понимает Галина.
Муж её разливает по рюмашкам коньячок. Под свежие котлетки.
— Егор, пока ничего не предпринимать. Я ещё думаю.
Ну, думай. Зачем только меня было из постели вытаскивать? Не пойму. И не надумай, смотри, меня в каталажку запихать.
— Егорка, ты по квартире решил что-нибудь? — спрашивает Галина. — Мартик меня уже замучил. Боится, что ты не возьмёшь, а у него время поджимает. Ему уже вот-вот уезжать, чуть ли не завтра. Можно на этой волне цену сбить.
— О чём это вы? — тяжело смотрит на нас Михалыч. — Опять аферы?
— Кушай, Юра, никаких афер. Квартиру Егору присмотрели.
— Смотрите у меня, чтобы без следов!
— Ну сколько можно уже…
Я возвращаюсь в гостиницу, когда спать остаётся часа два. Ну что же, хоть десять минут. Падаю в постель, отрубаюсь и вскоре поднимаюсь, подчиняясь внутренним часам. Почти, как Штирлиц.
Умывание, растяжка и «утро красит нежным светом». Всё это у меня имеется. Иду сразу по намеченной программе. Звоню Наташке. Она уже готова, сидит на чемоданах, ждёт вызова, и я её вызываю. Потом звоню Мартику, поднимая его с постели. Он пугается, но, поняв, что всё хорошо успокаивается и соглашается на время, которое я предлагаю. То есть через час.
После завтрака я мчусь к нему на улицу Готвальда. Галина хотела тоже поехать, но в такую рань я её будить не стал. Квартира производит отличное впечатление. Просто вау-эффект. Четыре комнаты, всё в отличном состоянии, хотя и бардак. Кругом чемоданы, коробки и вещи, брошенные прямо на пол.
Высокие потолки, толстые бронебойные и звуконепроницаемые стены, большие окна, венецианские люстры, паркет и натуральное дерево сервантов, комодов и секретеров, покрытое благородным и древним шеллаком.
— Не обращайте внимание на беспорядок, мы пакуем вещи. Это Роза, моя благоверная. Розочка, смотри, этот мальчик твой племянник по папе.
— Как это, Мартик? — поражается дородная и простоволосая Роза, едва вмещающаяся в махровый халат.
— Как-как! Ты что «Собаку на сене» не смотрела? Я уезжаю в дальний путь, но сердце с вами остаётся! Как он купит квартиру, если он не наш родственник и абсолютно не композитор? Что, твой папа восстанет и будет возражать? Двадцать пять тысяч на дороге не валяются! Да ещё и пересчитанные в доллары.
— Кажется, Март Вольфович, мне снова придётся начинать с пятнадцати, — смеюсь я. — И это, включая мебель и два портрета в античном стиле.
— Такой юный, а уже хищник, — сокрушается Мартик. — Я просто позабыл. Роза, двадцать тысяч тоже деньги. Покажи ему всё как следует, пусть накинет пару тысяч. И Руфочку, Руфочку покажи, вдруг он решит жениться на ней, а не на своей зеленоокой газели.
— Руфочке ещё пятнадцать, Мартик! И она убежала сдавать учебники в библиотеку.
— А куда ему торопиться? Ему самому чуть больше пятнадцати! Проходите, проходите, Егор. Где нам найти такого жениха, как вы, солидного и с состоянием? У вас есть брат?
— Это ваши картины, Март Вольфович?
— Конечно, да, кто бы ещё согласился повесить их на мои стены?
— Мне они нравятся. Вот этот натюрморт просто чудесен.
— Что вы несёте⁈ Это не натюрморт, это же танец маленьких лебедей!