— Вовсе нет! — Она помолчала. — Ничего бы я не поворачивала. — И прибавила: — Ты видел Эдвина?
— Ага! Сегодня вечером.
— И что же он тебе сказал?
— Послушай, Дженис, ты ведь не хуже моего это знаешь. Наверное, он тебе дороже, чем ты думаешь, если тебе хочется лишний раз это услышать. Мне он сказал то же, что говорил тебе. Жениться он на тебе хочет.
— У него вид огорченный был?
— А тебе зачем это знать? Нет, вид у него не был огорченный. Эдвин умеет свои чувства от людей прятать. Имей в виду, он совершенно точно будет огорчен… если ты… если ты не… словом, ты сама понимаешь. Но никому этого не покажет.
— Знаешь что, папа? Сегодня он мне правда понравился. То есть, конечно, он некрасивый и не очень-то умный и все такое прочее… но, когда он заходил к нам сегодня, он мне правда понравился. Он сильный человек — ты как считаешь?
— Он настоящий мужчина.
— Настоящий мужчина, — фыркнула Дженис и улыбнулась. Она догладила последнюю кофточку, прибрала за собой, подсела к отцу и затем, словно в их разговоре не было никакого перерыва, сказала: — А ведь это действительно так. Он гораздо лучше, чем эти нахальные ничтожные мальчишки — бывшие школьники, с которыми я познакомилась в колледже. Куда лучше любого из них. Ты понимаешь, Эдвин вовсе не такой уж сильный. Но он какой-то ясный. Никогда ничего не станет делать, предварительно не обдумав. Он последователен во всем. Обдумает что-нибудь, решит, и тогда уж его не свернешь. Как с приятелями, например. Решил, что у него нет времени шататься со своими сверстниками, — и кончено. Как отрезал! А это не всякий может. И еще решил, что ему нужно всегда ходить чистым и опрятным, и, пожалуйста, ходит, хотя все над ним подсмеиваются. И это еще не все. Он хочет «выбиться», как он говорит, — и выбивается, причем нет в нем ни горечи, ни озлобления, как это часто бывает. Я уважаю его.
— У него, наверное, сейчас уши горят, — осторожно заметил Уиф.
— Нет, уши у него никогда не горят. Его ведь очень мало интересует, что думают или говорят о нем другие. Включая меня. Он хочет жениться на мне, только это ему и надо. А что я говорю о нем, это ему, пожалуй, безразлично. Понимаешь, вот это-то мне и нравится в нем. Единственное, что его интересует, — это добиться своего, остальное его мало трогает.
— В упорстве ему не откажешь. Сколько уж лет он по тебе сохнет? Пять, а то и больше — с самых тех пор, как сюда приехал, ты еще тогда в школу ходила. И я готов на что хочешь спорить, за все это время он ни разу ни на какую другую девку и не взглянул.
— В этом есть и что-то страшное. — Дженис вздрогнула. — Нельзя так. Если я могу быть для него единственной женщиной — безо всяких исключений, — значит, у него что-то не так.
— Снова передергиваете, мисс Бити?
— Наверное. — Она встала и потянулась. — А знаешь, что мне правда нравится в Эдвине? Нет? Мне кажется, если бы я вышла за него замуж, он сразу же выкинул бы меня из мыслей, а следовательно, и я могла бы выкинуть его. Это совсем неплохо.
— На мой взгляд, не так уж и хорошо.
— Это означало бы, что я могу жить, как мне нравится.
— Хочешь, значит, и так и эдак?
— Ничего не значит. Какой уж там «эдак», когда я и насчет «так» решить ничего не могу. Нет, если бы я и вышла замуж за Эдвина, то только для того, чтобы многое забыть.
— Мой совет тебе — не выходи за него, если ты так рассуждаешь. Ему-то что достанется в таком случае?
— Получит то, что хочет.
— Откуда ты знаешь, что он хочет, — не будь так уверена. Как бы то ни было, Дженис, мне неприятно слушать такие разговоры: «многое забыть»! Нельзя жизнь прожить, забывая все на свете.
— А почему бы нет?
— Потому что из памяти ничего не выкинешь.
— Я могла бы выкинуть из памяти Эдвина через минуту после свадьбы.
— Нехорошо ты говоришь, Дженис. Зачем о нем так? Он заслуживает лучшего.
— Как ты можешь решать, кто чего заслуживает?
— Могу. Если ты не можешь — это твое дело. А я могу. И повторяю, он заслуживает лучшего.
— Может, я и выйду за него. То-то все ахнут, а?
— Еще бы! Если тебя такие вещи могут радовать.
— Иногда могут. Жить на удивление окружающим! В этом тоже есть известная прелесть.
Уиф промолчал. В один момент она отдалилась от него. Он смотрел на ее усталое личико, и ему хотелось почувствовать жалость к ней, тогда, может, он сумеет простить ее и снова приблизить к себе. Но было в выражении ее лица что-то недоступное его пониманию. Что-то чужое; злорадство или какое-то болезненное возбуждение, разобрать он не мог. И понять тоже.
— Пойду лягу, — сказал он.
— Ну что ж, спокойной ночи! — быстро отозвалась она.
Уиф был уязвлен ее тоном, явно дававшим понять, что она рада прекратить разговор, но сдержал себя и отправился спать, не вступая в дальнейшие пререкания.
Дженис вышла на крыльцо, чувствуя, что дольше не может оставаться в тесной кухне. Ночь бархатно коснулась ее кожи, и несколько минут она простояла неподвижно, давая глазам привыкнуть к непроницаемому мраку, и постепенно разлитый вокруг жаркий душистый покой унял ее возбуждение. Она была в черной юбке и черном свитере, и свет, падавший из отворенной двери, выхватывал из темноты лишь ее золотившиеся волосы. Впервые после рождения Паулы ступала она за порог дома. Ей казалось, будто в ночной тишине слышится поскрипывание ее тела, оттого что легкий ветерок тянет ее, пытаясь стронуть с места, и она потерла ноющую поясницу, чтобы легче было двигаться. Она чувствовала себя раздобревшей и неповоротливой. Ох, если бы ночь снова сделала ее такой, какой она была когда-то.
Позабыв о том, что следовало бы накинуть что-нибудь на плечи, она закрыла за собой дверь и пошла по направлению к Когра Мосс — небольшому горному озеру, приютившемуся в ложбине между горами Блэйк, Миддл Фелл и Нокмиртон. С тех пор как она себя помнила, озеро было водохранилищем, но такими вот летними вечерами отец иногда брал ее с собой туда на рыбалку: деревенские девочки устраивали на берегу озера пикники, купались и резвились в его водах. «Вот уж где тишина, так это на Когра Мосс», — говорила ее мать.
Подойдя к коттеджу Ричарда, она приостановилась: ей очень хотелось бы незаметно заглянуть к нему. До нее донеслись звуки музыки: какой-то квартет исполнялся по радио или, может, это играла пластинка. Дженис попыталась вспомнить композитора, но не смогла; музыка, играющие на занавесках отблески пламени и мысль о завидной свободной жизни, которую, судя по разговорам, устроил себе Ричард, вызвали у нее гримаску отвращения и досады, и она заспешила прочь.
Пока она шла полями к озеру, лишь шелест ее собственных шагов по траве нарушал тишину. Беглянка! И как чудесно, что ночь, сама того не ведая, поглотила ее и она может двигаться в ней, как Иона во чреве кита. Чем дальше она отходила от дома, тем свободнее чувствовала себя — в воображении она казалась себе ночной дриадой, героиней то одного, то другого романа, непременно преследуемой или кого-то преследующей, скорее всего, мадам Бовари или Анной Карениной — любимыми героинями ее школьных дней, хотя обе они в представлении Дженис носили рабские оковы — иными словами, были связаны узами брака. Она давно не думала о них, и теперь, вспомнив, испытала удовольствие. И тотчас же в памяти возникло все, о чем она запрещала себе думать последние месяцы: ведь она мечтала о жизни, полной приключений, она стремилась к ним, хотела их, в течение тех нескольких семестров, которые она провела в Каркастерском колледже, ее ни на минуту не покидало чувство, что она вступает в новую жизнь. Увидев, что может жить как хочет — сама устанавливать распорядок дня, читать что хочет, выбирать знакомых по своему вкусу, — и поверив, что так будет продолжаться и впредь, до бесконечности, поскольку она вырвалась из туго свинченных рамок своей среды, Дженис с готовностью начала кидаться в любую бегущую мимо волну, только бы она подхватила и несла ее. И первая же высокая волна прямиком принесла ее обратно в Кроссбридж.
В свое время она пролила из-за этого немало слез, но потом успокоилась. Единственное чувство, которое она испытывала сейчас, была пьянящая радость: веселое возбуждение, казалось, передалось даже ее рукам и ногам — перелезая через изгородь, чтобы пересечь горную дорогу, она почувствовала, что они снова стали гибкими и послушными, юбка стесняла шаг, но это уже не раздражало, напротив, сопротивление шершавой материи было приятно.
Повыше, на горе, вспыхнул велосипедный фонарь и стал приближаться к ней; она прижалась к живой изгороди, чтобы не быть замеченной. То был Эдвин, который, переодевшись в рабочее платье, ехал в Киркленд, где его ждала какая-то работа. Он увидел Дженис со спины и тут же сообразил, что узнан, но что присутствие его нежелательно, и прокатил мимо, даже не замедлив ход. Она перебежала дорогу и очутилась на поле, за которым находилось Когра Мосс.
Отъехав подальше, Эдвин остановился у обочины. Он привык мгновенно определять настроение Дженис и действовать соответственно, научился извлекать из любого положения хоть какую-то выгоду для себя. Сейчас он решил, что она еще недостаточно оправилась, чтобы гулять в одиночестве в такое позднее время. Он должен тайком сопровождать ее. Не показываться ей на глаза, но быть под рукой. Он перекинул свой велосипед через калитку и спрятал его за изгородью. Затем быстро зашагал через поле к дорожке, по которой, он это знал, непременно пойдет она.
Он никогда не понимал ее пристрастья к одиноким прогулкам. Сам он вырос в небольшом промышленном городке и под словом «прогулка» понимал пикник, экскурсию, развлечение. Тем не менее он исходил с ней — до чего же бесцельными казались ему такие прогулки — все эти горы и знал их как свои пять пальцев.
Когра Мосс никогда ему не нравилось: унылое место, мало деревьев, смотреть не на что — лишь обнаженные склоны гор, обступивших ложбину со всех сторон; озерцо было обнесено железными перилами, местами сломанными — в темноте можно запросто оступиться и упасть в воду. Вспомнив об этом, он бросился бежать, забыв об осторожности, и Дженис услышала его.