Они подымались в гору мимо мерцающих, словно светляки, окон коттеджей и коротких вспышек ручного фонарика, среди груд битого кирпича и мусора, бывших прежде чьим-то жилищем; причалы обозначались внизу мелкой россыпью светящихся точек, и море тихо плескалось, набегая на берег. Они шли по дороге, где было больше простора, и Ричард чуть не волок ее на себе — она висела у него на шее и громко пела «Траллийскую розу» прямо ему в ухо, пела с большим чувством и умоляла его и вообще всех подпевать. А затем они оказались на вершине холма, где их поджидал порыв холодного ветра, и автобус, громко загудев, вильнул, чудом не наехав на них, и в окнах выставились испуганные лица, и кондуктор, державшийся за перила открытой площадки, разразился бранью… Автобус ознаменовал конец его миссии, потому что уже был виден ярко-желтый свет, пробивающийся сквозь щели гаражной двери, и, изнемогая под тяжестью миссис Кэсс, обливаясь потом, Ричард поставил точку, отчаянно застучав в дверь кулаком, так что она затряслась, подалась и широко распахнулась, обнаружив Эдвина.
Эдвин стоял, переводя глаза с матери на Ричарда, которого он изучал взглядом печально-рассеянным, — по всей вероятности, в эту минуту его интересовало лишь, как это все так вышло. Затем он отступил в сторону, жестом пригласил их войти, выглянул на улицу, желая убедиться, что там больше никого нет, и с шумом захлопнул дверь.
Ричард, исполнив свой долг — если это можно назвать долгом, — хотел повернуться и уйти, но миссис Кэсс, которая совсем осипла и что-то бессвязно шептала у него под боком, вцепилась ему в руку и не отпускала. Здесь, в гараже, освещенном яркой лампочкой, с грязным, замасленным полом, поднятыми на домкратах машинами, всевозможным инструментом на скамейках, сварочным аппаратом, наверное только что работавшим — возле него валялась маска, как кем-то оброненный шлем, — на Ричарда напала мгновенная тошнотворная усталость, она пришла вдруг и тут же исчезла, будто лишь затем, чтобы напомнить, что у него могла быть совсем другая жизнь, или о том, как трудно было бы ему на месте Эдвина, или о раскрепощении, которое такая жизнь могла бы ему принести.
Стоя к ним спиной, словно ему тошно было на них смотреть, Эдвин вытирал руки о ветошь, бывшую когда-то мужской рубашкой.
— Вы что, через весь город шли? — спросил он наконец, поворачиваясь к ним лицом — оно было серое и изможденное, бесспорное доказательство того, что он работал, не щадя себя.
— Пришлось, — сказал Ричард. — Ваша мать потеряла ключ от квартиры. Она сказала, что у вас есть запасной, вот я и предложил проводить ее сюда.
— А ее надо было провожать?
Ричард не понимал, какой с него может быть спрос за состояние миссис Кэсс; тем не менее не так-то легко было найти ответ, который исключал бы всякую возможность претензий к нему.
— Нужно ее было провожать, я спрашиваю?
— Я вас слышал.
— Я ему сказала, Эдвин, что можно позвать полисмена, — заныла миссис Касс. Она отцепилась от Ричарда и сделала несколько нетвердых шагов, с трудом удерживаясь на ногах. — Я сказала, что это пустяк — велика важность, ключ потеряла… но он сказал, что проводит меня сюда. Я сказала, что ты не любишь, чтобы тебе мешали. Я сказала, что как раз по вечерам ты очень занят. Я сказала, что мы с тобой договорились… Я сказала…
— Да замолчи ты! Молчи, старая дура… Тоже мне мать! Зачем вам понадобилось тащить ее через весь город? Чтобы осрамить меня? Конечно, все видели вас… все теперь будут знать, что она моя мать… Уж она, конечно, всех оповестила, наверное, не закрывала своего поганого рта. — Эдвин шагнул к Ричарду, но запнулся о рычаг тисков и остановился. — Захотели меня осрамить. На вас похоже.
— Он осрамил тебя? — воинственно сказала миссис Кэсс. — Вот прохвост! Он только и знает, что срамит тебя, Эдвин. Увел у тебя из-под носа эту проклятую девку, когда у вас уже все было слажено — правда, она красивая, ничего не скажешь, — а теперь опять перед тобой гоголем ходит. Глядите, мол, какой я интеллигент! Гад ползучий!
— За-мол-чи! Было тебе сказано, чтобы ты сюда не являлась. Вспомни, что я тебе сказал.
— Не помню, Эдвин, не сердись!
— Помнишь, я сказал…
— Нет.
— Ну так я тебе напомню! Если ты хоть раз появишься здесь, сказал я…
— Не надо.
— Если ты хоть раз появишься здесь, сказал я…
— Не надо! Не надо!
— Если… ты… хоть… раз… появишься… здесь, ты больше меня не увидишь. А теперь посмотрим, шутил я или нет. А вы, — повернулся он к Ричарду, — вы сделали это нарочно, чтобы посмеяться надо мной и своими глазами убедиться, что я работаю как вол. Что ж, можете рассказать обо всем Дженис. Валяйте! Рассказывайте! Да только заодно расскажите ей вот что: с тех пор, как я здесь, я каждые два месяца удваиваю оборот. Каждые два месяца! Попробуйте-ка представить себе это, если можете. Да я в банк каждую неделю, наверное, больше кладу, чем вы в месяц зарабатываете. Прикиньте-ка в уме. Я мог бы на других спину гнуть, как всякие прочие дураки. Вполне мог бы! Но я вырвался и теперь кое-чего в жизни добьюсь. — Его трясло, словно этот поток слов оказался губительней для его организма, чем работа по шестнадцать-семнадцать часов в сутки. — И вот еще что: я отлично понимаю, что здорово отстал и одичал здесь. Не воображайте, будто я не понимаю, на кого стал похож. Уже сколько месяцев совсем читать не могу — на полстранице засыпаю, — но и это не беда. Это я наверстаю, как только понадобится. В конце концов, не так уж это важно. Я сам себе хозяин. Понимаете? Про вас этого не скажешь.
— Да он же просто учитель, Эдвин. На побегушках у всякого. Учителишка!
Эдвин повернулся к миссис Кэсс и занес руку. Однако волна ярости, накатившая на него при их неожиданном появлении в его берлоге, успела схлынуть; его самого передернуло от того, что он чуть было не сделал, и рука безвольно упала.
Все молчали.
Ричард взглянул на часы:
— У вас случайно не найдется железнодорожного расписания?
— Найдется.
Тяжело ступая, Эдвин прошел в глубину гаража, при свете одинокой лампы казавшегося пещерой. Он пошарил на широкой скамье, где стояла чайная посуда, и вернулся с книжечкой в руке.
Ричард полистал ее и увидел, что поезда до сих пор ходят по зимнему расписанию и что последний уже прошел.
— Тут кто-нибудь не довезет меня до Каркастера?
— Надо Уилсона Роуэна спросить.
Ричард кивнул. Но надежда уже угасла. Слишком мало у него было с собой денег. Все срывалось из-за такого пустяка — до чего же глупо.
— Черт!
Он стоял, не зная, что предпринять. Конечно, можно было бы попросить Эдвина отвезти его, но он боялся нарваться на грубость.
— Вот что, — сказал он. — У меня с собой мало денег — не могли бы вы одолжить мне пару фунтов или… или вы сами не довезли бы меня до Каркастера? Мне нужно повидать Дженис.
— И вы хотите, чтобы я помог вам как-то с ней повидаться?
— Да нет. Я… еду к ней. Я заплачу вам за машину.
— С чего это вы взяли, что я приму от вас деньги?
— Да не петушитесь вы так, ради всего святого! Не можете, что ж, так прямо и скажите, я пойду поговорю с Роуэном.
— Это еще как повезет. Он не любит ездить после восьми вечера.
— Кого-нибудь другого найду.
— Не забывайте, что вы не в Лондоне.
— А ведь правда. Спасибо, что напомнили. Приятно было встретиться. Спокойной ночи!
— Держи! — Эдвин достал из кармана ключ и швырнул матери. — Можешь идти с ним.
Миссис Кэсс подхватила ключ, который сразу же исчез в складках навороченной на нее одежды, и, невнятно поблагодарив Эдвина за его великую милость, заковыляла к двери. Можно было подумать, что несколько мгновений, которые она провела в молчании, сильно подорвали ее силы. Нытье словно было каким-то видом энергии, заряжавшей ее, — теперь она совсем притихла, и вид у нее был поникший и больной.
— Мне кажется, ее следовало бы проводить домой, — сказал Ричард.
— Вот вы и проводите.
— Нельзя ли без грубостей? Вы ее сын.
— Я и так потерял достаточно времени. — Эдвин усилием воли взял себя в руки, застлавший глаза кровавый туман — результат вспышки гнева — рассеялся. В движениях его вновь появилась лихорадочная размеренность, свидетельствовавшая о неодолимой потребности трудиться и созидать. Даже мысль о вынужденной остановке в работе была ему невыносима.
— Она сама знает дорогу, — сказал он. — Ничего ей не сделается. — И прибавил с внезапной злобой: — Да кому она нужна!
От этой злобы Ричарду стало не по себе — он повернулся, чтобы идти. Миссис Кэсс стояла, приткнувшись к стене, почти невидимая под своими одеждами: ее волосы с седыми прядями растрепанным нимбом поднимались над лиловато-серым лицом. Что-то жуткое послышалось Ричарду в ее приглушеном тряпками голосе, когда она заговорила, — это был какой-то детский лепет, напоминающий невнятное бормотанье полоумной спиритки.
— Он говорит, мамочке нельзя больше к нему. Это ее-то любимый сыночек сказал. Ох, и негодник же он был, сущий негодник. Отдаешь им лучшие годы. Когда еще можно жизнью наслаждаться, приходится дома сидеть, смотреть за ними, подтирать за ними, подбирать, заботиться. А я разве ему когда хоть слово сказала — только бы он любил свою мамочку, ей больше ничего и не надо. А он вот не любит, что уж тут притворяться. Не любит он ее больше. Она мамочка плохая. Плохая!
Унылые причитания мокрой шерстинкой обвивались вокруг нервов Ричарда, слова, то завывающие, то снова падающие до шепота, все сильнее тянули его за душу, а старуха по-прежнему стояла неподвижно в ожидании, что ее вытолкают, или выведут, или побьют, или забудут про нее — смотря по обстоятельствам.
— Я провожу ее домой, — сказал Ричард. Он с трудом отыскал локоть, затерянный в ворохе тряпья, и потянул ее к себе. Вместе, спотыкаясь, медленно переставляя ноги, они пошли к выходу.
Одним прыжком Эдвин опередил их и широко распахнул дверь.
— Я ж тебе объяснял, — плачущим голосом сказал он, — что невозможно вести дело, когда дома творится такое. Тебе легко теперь раскаиваться. Опять осрамила меня перед ним! Другой заботы у тебя нет! А простишь тебя, и ты завтра же снова напьешься и снова будешь позориться. Ты же стала посмешищем всего города. А меня в каком виде выставляешь? — Он обратился к Ричарду: — Она напивается и начинает приставать к мужчинам и… она же бог знает что себе позволяет. Не мать она мне. Вы так на это и смотрите. Может, это ваше счастье, что вы без матери выросли. Не мать она мне!