— Да. Возможно.
— Ну еще бы! «И остался он один-одинешенек». Эдвин процветает, да? Я всегда знала, что этот парень далеко пойдет. Вы видели… впрочем, конечно, видели, ведь вы же теперь с ним приятели, а собственно, почему бы и нет? Я говорю о его новом гараже, знаете, как его все хвалят! Он взял к себе сына миссис Паркс. Эдвин еще разбогатеет, помяните мое слово. Но он не изменился, совсем не изменился, верно? Я хочу сказать, у него никогда не была душа нараспашку, а мысли свои он больше при себе держал, но и не заносился никогда. И до сих пор не занесся. Когда я прохожу мимо, он всегда рукой мне помашет. Я думала, он поселится в одном из этих коттеджей, но нет, ему, видите ли, больше нравится жить в одной комнате, в бывшем директорском кабинете. Чудак какой! Я, говорит, ем свой хлеб с каменной плиты, под которой погребены знания. Он ведь тоже очень способный был, Эдвин-то, и, хоть через «одиннадцать плюс» не перескочил, пошел-то ух как далеко. Непонятно мне, как это он тогда провалился. Вам не кажется, что выдерживают этот экзамен часто совсем не те, кому следует? Я хочу сказать, Эдвину-то нужно было учиться дальше. Хоть он и без того преуспевает недурно, лучше, чем многие другие, — она прикрыла рот ладонью, — ой, я ведь без намеков, Ричард, я вовсе не вас имела в виду. Всякий знает, что вы там только временно. Очень уж вы все близко к сердцу принимаете. Нельзя так легко падать духом. Что кончено, то кончено! Нельзя нянчиться со своим горем до бесконечности. Это и по отношению к себе нехорошо. Пора бы вам подумать о том, чтобы снова в школу вернуться, хотя и то сказать, преподавание теперь уже совсем не то, что было прежде. Я так считаю, что вам надо бы вернуться на телевидение или работать в газете — ну, как ваш знакомый, мистер Хилл; вот у кого хорошая жизнь, все время с интересными людьми встречается. На каменоломне интересных людей не повстречаешь; я ничего не хочу о них дурного сказать, но все же люди разные бывают, и вы совсем не такой человек, чтобы работать там. У вас же ум в голове есть. А много ли ума нужно, чтобы камни ворочать? Вот я и думаю про себя: «Он просто выжидает. Ему на долю выпало тяжкое испытание — собственно, если уж на то пошло, не одно, а целая куча, — вот он и старается, раны свои залечивает». Только, господи боже, Ричард, другие-то прошли через испытания и почище! Утешайтесь этим. Вспомните, и вам легче станет. Ведь хуже бывает. Ну ладно, надо еще чаю заварить для мистера Джексона — у него какой-то пришибленный вид последнее время, вы заметили? Пришибленный! Беспокоит он меня что-то.
Он пошел к себе в коттедж уже не такой понурый, как прежде. Уголь в камине спекся в маленькую пирамидку, и требовалась большая ловкость, чтобы подковырнуть ее кочергой и пустить в середину воздуха, а затем искусно обложить ее свежим углем так, чтобы не заглушить огня. Он проделал все это весьма тщательно, подождал, чтобы огонек занялся, и пошел переодеваться, побуждаемый к тому какой-то неуловимой интонацией в голосе миссис Джексон. Хорошо бы искупаться, но, поскольку очаг не топился весь день, воду нельзя было назвать даже тепловатой.
Дженис, как всегда, опаздывала — ей жаль было поступиться двумя лишними часами в Каркастере, и потому, вместо того чтобы выезжать в пять часов автобусом, который довозил ее до самой дорожки, сворачивавшей к коттеджам, она предпочитала ехать последним автобусом и потом тащиться пешком две мили от его конечной остановки. Есть ему не хотелось, но, испытывая беспокойство и подстегиваемый им, поскольку это была первая искра, высеченная из промокшей глины его сознания, он принялся за поиски — не чего-то определенного, а так, вдруг да наткнется на что-то, от чего станет легче. Он хотел было сходить за Паулой, но Дженис предпочитала забирать ее в субботу утром, говоря, что приезжает обычно в пятницу слишком усталая и раздраженная, чтобы еще возиться с ней, тем более что девочка все равно к тому времени бывает уже в постели. Паула успела стать ему чужой за то время, что не жила у него под боком, более чужой, казалось, чем другие дети, с которыми он сталкивался в деревне. И не потому, что она была каким-то необычным ребенком, просто ему было стыдно перед ней, как было бы стыдно перед взрослым человеком, по отношению к которому он поступил дурно, — стыд приводил к тому, что он держал себя с ней неестественно, а это не могло не сбивать ее с толку и не вызывать ответной натянутости.
Он пожалел, что уничтожил все свои заметки: имея их перед собой, он видел бы по крайней мере человека, с которым ему нужно бороться. Один блокнот все же уцелел от огня, и в нем он обнаружил несколько исписанных страничек. Главным образом это были перечни. Перечень того, что он хотел бы сделать, чем хотел бы стать. С самых первых дней в Кроссбриджа. Длинный список книг — бодрые галочки против первых шести и дальше никаких пометок. Список всего, что он считал важным в жизни. Он смотрел на него с тем же чувством, какое испытываешь при воспоминании о позабытом намерении, когда-то непоколебимом, а теперь чуждом. Простейшие правила. Никаких новых идей. Вера в Нагорную проповедь: вот только уверовав наконец, он выяснил, что неспособен найти применение этой веры к жизни. Итак, снова слова. Жизнь, с такой любовью расписанная по параграфам, что-то да значила — даже если вся весомость этих записей заключалась в словах; теперь она оказалась списанной в утиль.
Одна запись больно кольнула его. Он прочитал:
«…Перед тобой стою я! Что я еще могу! Помоги мне, господи!
Лютер! Найти в себе мужество сказать эти слова! Я мог бы произнести их только в кавычках».
Он швырнул и эту записную книжку в огонь вместе с чистыми листками и бил ее кочергой, пока она не превратилась в коричневато-серый пепел. Дженис должна была появиться с минуты на минуту. Он поставил чайник на огонь. За долгое время он впервые делал какие-то приготовления к ее приезду. Открыл пачку печенья, которую, она привезла на прошлой неделе, и выложил его на тарелочку. Поставил на стол две чашки с блюдцами, сахар, молоко, нашел остатки шоколадного кекса, подаренного ему миссис Джексон, и нарезал ровными кусочками. Как это она напевала?
Я ответила себе
И сказала себе
В этом своем ответе:
«Рассчитывай на себя
Или не рассчитывай на себя —
Ничего ты не изменишь на свете!»
Глава 43
Прежде всего он должен сказать ей — не мямля, без всяких там колебаний, таящих в себе трусость, — о роли, которую, по его мнению, он сыграл в смерти ее матери. Он уже намекал на это, и довольно прозрачно, но, поскольку ему было важно не оправдаться, а выяснить ее отношение к этому, необходимо было снова начать этот разговор и довести его до конца. Потому что признание, сделанное Эдвину и приведшее к тяготившему его панибратству, так что теперь Эдвин приветствовал его, как будто они были заговорщиками — только, мол, он, Эдвин, стреляный воробей, а Ричард еще новичок, — это признание не достигло цели. Собственно, точно определить свою цель он и не мог, чувствуя, что поймет ее по-настоящему, лишь вплотную приблизившись к ней. Иногда ему казалось, что вопрос просто в том, что ему нужно облегчить душу — что ж, может, это и неплохо, да только принесет ли исповедь желанное облегчение; а потом ему начинало казаться, что дело, скорее, в стремлении быть искренним до конца, что существуют вещи, которые необходимо высказать и понять раз и навсегда, иначе мысли о них остаются неприкаянными или просто оседают в душе, как поселенцы без права гражданства.
Поэтому он тщательно подавил раздражение, которое начинало душить его теперь каждый раз при появлении Дженис, опасаясь в то же время, как бы не переборщить с гостеприимством, — одним словом, приготовился к игре. Их встречи вообще больше всего напоминали игру в теннис: подача мяча, ответный удар, линии четко обозначены, корт разбит на пустыре, и, если случалось, что мяч вылетал за пределы корта, они делали вид, что это так, пустяки, бросали игру на время, а затем начинали снова.
Она рассказала ему о митинге «Любовь объединяет», на который поехал Дэвид. Он лениво осведомился, как поживает Дэвид. Она сообщила ему, что Дэвид скоро возвращается в Лондон. Он нашел, что это, пожалуй, к лучшему. Она сказала, что закончила свое конкурсное эссе. Он спросил, хорошо ли оно получилось.
Он сказал ей, что у Паулы насморк. Она проявила приличествующую случаю озабоченность. Он сообщил ей, что подумывает начать играть в футбол. Она одобрила его намерение. Он рассказал ей анекдот, который слышал от Боба. Она посмеялась.
Он спросил ее, как она собирается провести каникулы. Она сказала, что еще не решила. Он настаивал на ответе: ведь и ему нужно наметить свои планы. Мяч, подлетев свечкой, ударился о землю, принеся с собой уклончивый ответ. Он сказал, что должен это знать. Она парировала ловким ударом в дальний угол, и вернуть мяч ему не удалось. Он сказал, что она должна приехать домой. Она ответила, что поступит так, как сочтет нужным. До чего типично! Совершенно верно! Отвратительно! Очень может быть! А Паула? Да, Паула. Так как же? Да вот так.
Ричард замолчал. Так или иначе, но он должен сказать ей. После паузы, обычной в супружеской перепалке, когда каждый словно набирает воздуха, когда каждому кажется, будто другой образумился, раскаялся даже, а на деле это совсем не так и затишье, распаленное неприязненным молчанием, может перейти в настоящую ссору, он заговорил снова.
И тут же осекся.
Затем ринулся вперед очертя голову.
— Я должен поговорить с тобой о твоей матери, — сказал он, и при первых же словах уверенность в себе, которую он почувствовал при ее появлении — ведь они одного поля ягода, оба молодые, во всем приблизительно равные, — уверенность эта словно испарилась, и он вдруг отчетливо увидел ее, элегантную, прекрасно владеющую собой молодую женщину, и себя, человека, теряющего душевное равновесие и готового покориться обстоятельствам. Будто Эгнис воскресла и разъединила их или, может, ее незримое присутствие заставило их отбросить притворство и выявить то, что составляло их сущность; словно соскочила с них благодатная мишура внешней приязни и остались они без покровов: Дженис — сосуд непреклонной воли, Ричард — человек, потерявший надежду, запутавшийся в себе.