— Рассказывай! — мгновенно посерьёзнев, приказал Кузнечик.
— Единственный вариант, который позволит остановить двигающуюся по ущелью армию — это обрушить на дорогу вон тот пик. И, как ни странно, сделать это реально! — от избытка чувств аж подпрыгнув на месте, заулыбался я. — По ночам тут холодно. Даже сейчас! Посмотри вниз — уже полдень, а ледяная корка вдоль русла растаяла только там, где на неё светит солнце. Именно поэтому по ночам тут частенько можно слышать, как лопаются камни, в трещины которых днём затекла вода…
— И?
— Недалеко от вершины Пальца я нашёл узенькую, но довольно глубокую расселину. Если опустить в неё бурдюки с водой, то когда она замёрзнет и расширится, основание пика разлетится на мелкие кусочки…
— Сколько?
— Что «сколько»? — поперхнувшись на полуслове, переспросил я.
— Сколько, по-твоему, надо бурдюков, чтобы заполнить расселину? — задумчиво глядя на пик, спросил учитель.
— Ну… штук пять-семь… — от балды ляпнул я.
— Твоё решение недостаточно аргументировано… — тут же почувствовав мою неуверенность, усмехнулся Кузнечик. — Значит, не принимается… Пока не принимается. Впрочем, учитывая, что до вечера ещё далеко, у тебя есть возможность правильно оценить глубину этой самой трещины…
— Да, но я к ней уже лазил!!! — взвыл я, сообразив, что мне придётся снова взбираться по отвесной скале. — Только что! И…
— Лучше радуйся, что до конца тренировочного выхода остался всего один день. И мы не успеем сходить в Запруду за пустыми бурдюками — да, твоя идея хороша, но мне что-то не верится в то, что ты за световой день успеешь затащить на Палец «пять-семь» штук… — фыркнул учитель. — Кстати, когда мы вернёмся домой, напомни мне, что нужно укомплектовать ближайшие к Запруде схроны ещё и бурдюками…
…Мда. В двенадцать лет, взбираясь по нагретой солнцем стене на перемычку между Пальцем и горным хребтом, я искренне верил в то, что с лёгкостью поднимусь по ней в любое время дня и ночи. Как с грузом, так и без него. Как я ошибался!!! Каждый метр, преодолённый по ней сейчас, требовал предельной концентрации сил и внимания. Несмотря на тёплые перчатки, подушечки пальцев замерзали и теряли чувствительность чуть ли не раньше, чем я прикасался к холодной, как лёд, скале. И отказывались держаться за зацепки, когда-то казавшиеся мне не менее надёжными, чем ступени парадной лестницы в замке Красной Скалы.
Увы, каждая минута, потраченная на то, чтобы согреть замёрзшие руки, приближала и так не особенно далёкий рассвет и увеличивала риск поднять к Пальцу не воду, а кусок льда.
Да, для того, чтобы не дать воде замёрзнуть, мы одели тяжеленные бурдюки прямо на нательные рубашки. И дикий холод от бултыхающейся в них воды промораживал нас насквозь.
Увы, загнать себя в медитативный транс и представить, что я умираю от жары где-нибудь на солнцепёке, было нельзя — малейшая ошибка в оценке траектории движения могла закончиться падением. И не только моим, но и девяти лучших скалолазов сотни. Поэтому приходилось терпеть и думать. Думать перед каждым переносом центра тяжести с одной конечности на другую и при каждом перехвате, так как возможностей подстраховаться от ошибок у нас почти не было.
Нет, закладки я использовал. Везде, где это позволял рельеф — они застревали в трещинах практически бесшумно и давали лёгкую иллюзию безопасности. Зато вбивать крючья в скалу и громыхать на весь Ледяной хребет я не рисковал. Поэтому страховочная верёвка, соединяющая меня с лезущим следом десятником Латчем, обычно выполняла чисто декоративную функцию.
Правда, иногда меня посещала мысль, что в её наличии есть и положительные стороны — если сорвётся кто-нибудь из нас, падать будет не так скучно. Но эта мысль радовала не очень…
Видимо, поэтому, почувствовав, что моя правая рука нащупала знакомый провал в стене, я не сразу поверил в то, что мы добрались: щурил глаза, откидывался от скалы и пытался разглядеть следующие метры пути. А потом, вдруг сообразив, что всё закончилось, одним движением закинул себя в трещину. И, втиснувшись в неё поглубже, негромко произнёс:
— Латч! Всё, можешь нагружать верёвку! Я добрался!
…Выражения лиц забирающихся на скальную полку воинов невозможно было передать словами! На них было всё, что угодно, кроме веры в мой план: сомнение в моих умственных способностях, обречённость и даже отчаяние. Однако ни один из них так и не решился поинтересоваться, как я десятью бурдюками собираюсь расширять трещину, в которой свободно помещаются десять человек.
— Это не та расщелина!!! — скинув с себя бурдюк, рассмеялся я. — Та — чуть выше… К ней полезу только я и… ещё трое. Остальные будут привязывать бурдюки к верёвкам и отдыхать…
— А-а-а… — облегчённо выдохнул десятник. — Тогда понятно. А что не все?
— Дальше стенка уж очень нехорошая… — признался я. — Лучше идти налегке. И с хорошей страховкой. Кстати, вода ни у кого не замёрзла?
— Замёрзнет она, как же! — утерев со лба пот, выдохнул кто-то из воинов. — Я горячий, как печка! И мокрый, как… не знаю кто…
— Кстати, те, кто не страхует, могут переодеться… — усмехнулся я и, попросив Латча сцепить пальцы в замок, поставил на него правую ногу. — Подкинь! Мне надо дотянуться вон до той зацепки…
…Воины головного дозора армии Иаруса Молниеносного показались из-за поворота дороги тогда, когда я опускал в расселину второй бурдюк. Латч, стоявший рядом со мной, встревоженно дёрнулся и чуть не сбил меня с ног.
— Там делирийцы, милорд!!! — схватив меня за пояс и рывком вернув в вертикальное положение, прошептал он. — Видите?
— Не вижу… И смотреть не собираюсь! — зашипел я. — Подавай следующий, живо!!! Если вода замёрзнет раньше, чем надо, то толку от нашего восхождения не будет никакого…
— Простите, ваша светлость… — виновато пробормотал он и подал мне очередной бурдюк.
— О! Парни Глойна отстрелялись!! — не удержался от замечания Койн Рубаха. — Там такая паника, милорд!!!
— Быстрее!!! — взбесился я. — Ну же!!!
Подстёгнутые моим рёвом воины мгновенно забыли и про делирийцев, и про воинов десятника Глойна, которым я поручил использовать тот самый эффект неожиданности, который мы обсуждали с Пайком. Оставшиеся бурдюки мне подавали чуть ли не раньше, чем я успевал выдернуть из трещины пустую верёвку. Зато когда я отцепил от неё последний, все трое воинов вопросительно уставились на меня.
— Что стоите? Марш к перешейку! И как можно быстрее… — смахнув со лба капельки пота, хмыкнул я: — Впрочем, те, кто мечтает уподобиться атакующему соколу и упасть на солдат Иаруса сверху, могут остаться…
Желающих изобразить птицу среди них не оказалось — представив себе перспективу падения в ущелье вместе с раскалывающимся на части Пальцем, они съезжали по закреплённой у расселины верёвке в таком темпе, что начинали дымиться перчатки. И всё равно не успели — когда за моей спиной сухо щёлкнуло, а под пальцами мелко затряслась монолитная стена, до спасительной площадки было ещё далеко…
…Отсюда, с чудовищной горы из каменного крошева, засыпавшей ущелье, армия Иаруса Молниеносного казалась чем-то несерьёзным. Вроде горстки деревянных фигурок, стоящих на доске для игры в Потрясателя Вселенной. А стальная стена из ростовых щитов, медленно ползущая вверх по дороге, — серебристой ленточкой, повязанной вокруг снопа с пшеницей к празднику Урожая. И, если бы не рёв сигнальных труб, то и дело разрывающих вечную тишину Ледяного хребта, то над этой картиной можно было бы даже посмеяться.
— Пошли в атаку, милорд. Сотен восемь-десять… — хмыкнул стоящий за моей спиной сотник Пайк. — Нам, наверное, пора начинать бояться?
— Пока не надо… — отозвался я. — Забраться по этой осыпи, удерживая строй, нереально. Значит, «черепаха» получится так себе…
— Да… Постреляем мы знатно… — подал голос десятник Эрзи Глойн. — Эх, нам бы ещё ламмеляры и ростовые щиты…
— А ещё стены, как в Запруде, и такие же бойницы… — в унисон ему буркнул Латч. — Хватит мечтать! Используй то, что есть…
— И так… — пожал плечами десятник. — Позиции для стрелков подготовлены, подступы к ним политы водой… Арбалеты — заряжены: стреляй — не хочу. А вот твои…
— Хватит собачиться… — фыркнул я. — Лучше подумайте, всё ли мы предусмотрели…
— Из того, что есть под руками… и ногами, большего сделать не получится… Кстати, осыпь, местами покрытая льдом, — это нечто… — устало улыбнулся Пайк. — Теперь дело за малым. Устоять…
«…Бежать в атаку, держа перед собой щит и сжимая в потеющей руке меч лучше всего, уткнувшись взглядом в спину двигающегося впереди товарища. Так проще не думать о том, что там, впереди, тебя ждёт Смерть. При этом желательно орать что-нибудь воинственное: дикий рёв, который иногда называют боевым кличем, позволяет тебе казаться самому себе намного страшнее и помогает поверить в то, что этого вопля испугается ожидающий твоего приближения враг. Он же заглушает твой собственный страх от ожидания получить арбалетный болт в лицо или удар меча в подреберье.
Да, крик, оглушающий тебя самого, — лучший способ не слышать страшный звук, с которым арбалетный болт входит в человеческое тело, скрежет меча о пластины проламываемого доспеха и предсмертный хрип оседающего тебе под ноги друга. И один из немногих стимулов, способных заставить тебя идти навстречу Смерти. Слава, победа или добыча, о которых ты только что спросил — бред… Почему? Что такое слава, Ронни? Для воина, бегущего в атаку, это слово не значит абсолютно ничего: тот, кто провоевал хотя бы год, совершенно точно знает, что семь из десяти воинов первой шеренги, столкнувшейся с врагом, падут. Что как минимум двое — получат ранения, и хорошо, если лёгкие. И что лишь один, невесть как увернувшийся от ударов копий и мечей или арбалетных болтов, сможет сделать следующий шаг вперёд. К чему? К победе? О чём ты говоришь, мальчик! Это даже не смешно! Да, при желании в памяти воина, идущего в атаку, могут всплыть воспоминания о захваченных с ходу и отданных на разграбление городах. И первые сутки, полные кровавого безумия и пожаров, рассыпанного вокруг взломанных тайников серебра. И душераздирающих криков гибнущих под мечами победителей жертв. И стеклянные взгляды уже не пытающихся сопротивляться женщин в его заляпанных своей и чужой кровью руках. Однако чаще он вспоминает другое: перепаханное ногами его товарищей поле, от горизонта и до горизонта усыпанное трупами. Тяжёлый запах крови и нечистот, торжествующий вороний ор над головами. А ещё боль от полученных ран и перекошенные лица тех, кто лишился руки или ноги. Тех, кто уже никогда не встанет в строй рядом с ним. А ещё жуткую, вызывающую оторопь пустоту в душе. Там, где, по идее, должна жить его гордость. Какое ожидание раздела добычи, мальчик? Добыча? Что для него добыча в момент, когда он смотрит в лицо врага?