Слоны кажутся воплощением довольства. Точнее, такими мы их видим. А что они на самом деле чувствуют? Мой внутренний натуралист требует фактов.
– Слоны испытывают радость, – говорит Синтия. – Возможно, она отличается от нашей. Но это радость.
Как же человеку догадаться, что слон радуется? Поди пойми, когда другой рад, даже если это человек. А тут слон. На самом деле нас с ними радуют одни и те же вещи: встречи с друзьями и знакомыми, обильная еда и питье. Так что можно допустить, что и чувствуем мы одно и то же. Но подобные допущения могут завести очень далеко. Веками, стоило только начать строить какие-то предположения о животных, как человечество швыряло из крайности в крайность: от веры в то, что они наделены магической силой, до полного отрицания в них способности мыслить и элементарно чувствовать боль. Труды Конрада Лоренца и Николаса (Нико) Тинбергена сделали индивидуальное и групповое поведение животных частью науки, так что в 30-е и 60-е годы ученые попытались вырваться из тенет вековых заблуждений. Они утверждали, что поведение животного – вещь объективная, видимая глазу, а вот его мыслительные процессы мы наблюдать не можем, поэтому любые рассуждения на эту тему лишь сотрясение воздуха, на которое жаль тратить время.
Основная тема этой книги – как раз рассуждения о мыслительных процессах у животных. Задача нам предстоит непростая: объективно и непредвзято рассмотреть доказательства наличия у животных мыслительных процессов или отсутствия таковых, соблюдая при этом истинность, логику и научный подход. Нам придется многое изучить и, что самое сложное, понять.
Синтия работает со слонами, то есть они в некотором роде ее коллеги. Коллеги эти кажутся молодыми и игривыми. А еще мощными и величавыми. Не ведающими греха. Безобидными. И все это справедливо, они действительно такие. Но из всех животных слон единственный, кто способен оказывать посягательствам человека жесточайшее сопротивление и биться с ним, безо всяких преувеличений, насмерть. Подобно нам, слоны готовы бороться за выживание, они рвутся выжить любой ценой и не остановятся ни перед чем, когда речь идет о жизни потомства. Думаю, я приехал в Кению, потому что хочу узнать, чем слоны похожи на нас. Что благодаря им мы можем разглядеть в себе?
Об одном я пока не догадываюсь: мой вопрос сформулирован с точностью до наоборот.
Синтия Мосс постоянно живет в столице Кении, Найроби, но сердце ее каждую минуту рвется в полевой лагерь в Амбосели. Лагерь уютно расположился на расчищенной среди пальмового леса вырубке: хибарка повара окружена полудюжиной вместительных палаток, в каждой из которых есть настоящая кровать и кое-что из мебели. Недавно утренний чай несколько запоздал. Госпожа натуралист расстегнула «молнию» на выходе из своей палатки, чтобы узнать, как обстоят дела с чаем, и обнаружила на крыльце хибарки повара мирно спящего льва. Сам повар маячил в окошке, и сна у него, разумеется, не было ни в одном глазу.
Сегодня чай подоспел вовремя. Уписывая тосты, я наконец смог задать Синтии свой, как мне виделось, вопрос вопросов:
– Всю жизнь вы наблюдаете за слонами. Что благодаря этому вы узнали о человеке?
Убедившись, что диктофон включен, я откидываюсь на спинку стула. Сорок лет постижения истины, сорок лет всматривания внутрь себя. Мне определенно будет что послушать!
Но Синтия Мосс изящно направляет разговор в другое русло:
– Я наблюдаю за слонами и считаю их слонами. Они интересуют меня в первую очередь как слоны. Не думаю, что нужно сравнивать их с людьми. Куда интереснее рассматривать животное именно как животное. Например, я размышляю, каким образом ворона с ее крохотным мозгом способна принимать такие ошеломляющие по сложности решения. И при этом мне совсем не интересно сравнивать ее с трехлетним ребенком.
Вежливый отказ Синтии обсуждать волнующую меня тему звучит неожиданно, и сначала я не до конца понимаю, что, собственно, происходит. А потом теряю дар речи.
Всю жизнь я посвятил этологии[2] и давным-давно уяснил, что большинство животных, ведущих общественный образ жизни, – в первую очередь пернатые и млекопитающие, – по сути своей неотличимы от нас. Я задумал книгу о том, что «животные как люди». Я и в Кению ехал затем, чтобы убедиться, что слоны «как люди». У меня в голове не укладывалось, что интерес к животным возможен без стремления провести параллель между ними и нами. А теперь оказывается, что мой основной курс нуждается в существенной корректировке! Мне, словно больному, чтобы пойти на поправку, понадобилось некоторое время – точнее, несколько дней, – пока горькое лекарство не усвоилось.
В свете вскользь брошенного Синтией замечания, которое на самом деле имело колоссальное значение, надо было перестать видеть в человеке меру всех вещей. Я всю жизнь полагал, что иду верной дорогой, потому что для меня существуют животные и рядом с ними – беззаветно преданные своему делу наблюдающие за ними люди. Я хотел их сопоставить. Но путь, избранный Синтией, куда вернее. Для нее ценность животных не в том, что они как мы, а в том, что они сами по себе. Надо спрашивать не «Какие животные похожи на нас?», а «Какие они, животные?» или даже «Кто они?». Вот как должен звучать вопрос вопросов.
Одной фразой Синтия заставила меня поменять не только мой вопрос, но и всю концепцию. Разумеется, я ехал в Кению, полагая в животных разумное начало. Но отправной точкой поисков мне виделась возможность дать зверям продемонстрировать, до какой степени они подобны нам. Теперь же моя задача стала куда сложнее и глубже: попытаться увидеть, какие они, животные, на самом деле – не важно, такие, как мы, или нет.
Хоботы слонов перед нашими глазами проворно рвут траву и ветки. Пучки и охапки ритмично отправляются в рот, массивные зубы мощно перетирают их в кашу. Шипы, способные пропороть автопокрышку, гроздья пальмовых плодов, жесткие стебли травы – все сгодится. Мне разок довелось потрогать язык слона – мягкий-премягкий. Ума не приложу, как их языки и желудки выдерживают все эти шипы и колючки.
Итак, что же я вижу? Слонов, которые едят. Но эти слова, подобно любым другим словам, набрасывают на действительность абсолютно безразмерную петлю лассо, затянуть которое не получится. Вроде все правильно, перед нами действительно слоны, но я со стыдом понимаю, что об их жизни мне не известно ничего. Самый смысл словосочетания «наблюдение за слонами» доходит до меня с трудом.
До меня, но не до Синтии.
– Когда смотришь на группу животных – любых, это могут быть львы, зебры, слоны, – сначала видишь плоскую двухмерную картинку, – говорит она. – Но стоит узнать их ближе – характеры, какие-то особенности, кто чья мать, кто чей детеныш, – появляется еще одно измерение. И тогда в одном слоне вдруг открывается царственное достоинство и благородство, а в другом робость. Кто-то из них наглец и в голодное время беззастенчиво отбирает у остальных еду, кто-то всегда настороже, кто-то озорничает так, что чертям тошно. Мне понадобилось лет двадцать, чтобы понять, какие они разные. Когда мы следовали за семьей слонихи Эхо – ей в то время было около сорока пяти, – я увидела, что Энид ей предана как собака, Элиот без конца дурачится, Эодора с большим приветом, Эдвину никто не любит, и так далее и тому подобное. Мало-помалу я, глядя на Эхо, начала угадывать, что будет дальше. Я понимала, как она ими руководит, так же, как ее понимали остальные члены стада.
Я смотрел на слонов, а Синтия продолжала:
– Оказывается, они полностью, на сто процентов, в курсе того, что делаем мы.
На сто процентов в курсе? А по-моему, они и ухом не ведут.
– Это только кажется, что слоны игнорируют детали. Они сразу реагируют, если что-то в привычном окружении меняется, – поясняет Синтия.
Она рассказывает, как работавший с ней оператор решил в поисках новых ракурсов снимать из-под автомобиля. Это мгновенно привлекло внимание слонов. Раньше они спокойно шли мимо, но теперь, на подходе к авто, замерли и стали всматриваться. Зачем, дескать, этот человек улегся под машиной? Самец, которого прозвали Ником, запустил под днище свой гибкий любопытный хобот и принюхался. Он не проявлял агрессии, не пытался выволочь оттуда оператора, ему просто было интересно. На следующий день у машины наблюдателей появилась специальная дверь, оборудованная для сьемки. Слоны тут же подошли и обследовали ее своими хоботами.
Хобот – штука до странности узнаваемая. Или узнаваемо странная. Обладает одновременно невероятной чувствительностью и немыслимой силой. Слон может хоботом поднять яйцо, не разбив его, а может одним ударом убить человека. Хобот заканчивается двумя пальцеобразными отростками, что делает его похожим на руку в варежке. Узнаваемость проступает в том, как слон им орудует: чудовищный носяра у всех на виду весьма трогательно превращается в… руку, которой он уверенно действует, словно однорукий инвалид. Сегментированный, словно ствол пальмы, под сенью которой слоны не прочь отдохнуть, хобот универсален и многофункционален, как складной швейцарский нож. Это уму непостижимое чудо феноменальной красоты. Червеобразный подвижный вырост в носовой области, выпуклый по внешней поверхности, плоский по внутренней, представляет собой идеальное приспособление для обнаружения угрозы и препятствий, окатывания водой, швыряния грязью, взметывания пыли, анализа воздуха, сбора пищи, приветствия друзей, спасения детенышей, утешения и поддержки малышей – и все это, извините за выражение, в одно рыло. Ну, просто не нос, а универсальный комбайн. «Внутри хобота находятся два носовых прохода, похожие на шланги, которыми слон может на вдохе втягивать либо на выдохе разбрызгивать воду или пыль, – читаем мы в книге Ории Дуглас-Гамильтон. – Он способен быть нежным и бережным, как ласковые руки, и тогда он гладит, щекочет, чешет и трет», и он же «… вмиг оборачивается идеальным орудием убийства: почуяв запах человека, хобот взметывается над головой, словно изготовившаяся к броску гигантская змея». Журналистка Катрин Николь пишет, что хобот легко справляется с функциями «носа, глаз, рук и орудий труда». А вот что думает об этом Йошимото Ниимура из Токийского университета: «Представьте себе, что нос у вас прямо на ладони, и, прежде чем прикоснуться к какой-то вещи, вы ее обнюхиваете».