У нас заработал радиоприемник – это сигналы радиоошейников. В трех-четырех километрах от нас зафиксировано нахождение двух волков, которых мы легко опознаем по передатчикам: Семь-Пятьдесят пять и Восемь-Двадцать. Мы идем к ним.
По гребню, венчающему открытый снежный склон, движутся две еле заметные даже в смотровой телескоп фигурки. Это они. Со вчерашнего дня Семь-Пятьдесят пять отмахал совершенно невероятное расстояние: до берегов Хеллроринг-Крик и обратно выйдет добрых шестьдесят пять километров. Он узнает родные места, узнает родную дочь. Среди необъятных горных далей, среди лесов и торчащих из-под снега сухих былок шалфея эти двое нашли друг друга.
На скорости почти десять километров в час они движутся по величественному ландшафту. У Восемь-Двадцать хвост на отлете – это доминантная поза. Волчица в превосходном настроении. В свои два года она уже в полном расцвете сил. Мех у нее серый, с серебристым отливом по вороту и холке и светлыми пятнами на щеках. Отцу через две недели стукнет пять, его черный от рождения мех, когда он заматерел, подернулся сединой. Так они бегут по склонам, то ныряя в чащу, то выскакивая на снежное поле.
По всем волчьим законам им удалось найти друг друга. По всем человеческим законам у нас с души камень свалился, потому что они снова вместе. Но никакое безоблачное будущее их не ждет, это я знаю наверняка. Начинать жизнь с чистого листа им будет очень трудно. Лидерские задатки Восемь-Двадцать не позволят ей терпеть рядом с собой самку, которую приведет отец. Да и он не сможет вынести общество ее кавалеров. С территорией тоже большой вопрос: им же надо охотиться, а где? Сейчас они буквально в каких-нибудь полутора километрах, считай, в прямой видимости от стаи Ламаров, которые обошлись с ними так беспощадно.
А Ламары тем временем снова кемарят. Мы стучим зубами от холода, а волки дрыхнут. Вот поярок просыпается, трусит к засыпанному снегом оврагу и возвращается назад с куском оленьей ноги, очевидно припрятанной загодя. Потом волчонок ложится и принимается ее глодать – ни дать ни взять дворняга с костью.
В три часа пополудни просыпаются остальные, теперь вся стая на ногах. Волки начинают выть. Люди умолкают.
Меня поражают их голоса. Я ожидал низкого грудного рева, но волчий вой куда выше и неожиданно разнообразнее по тембру: тут тебе и визг, и свист, и рулады, кто-то тянет отдельные длинные ноты, которые звучат, а потом угасают, – в общем, мейстерзингеры, да и только. И стоит закрыть глаза, голосов кажется больше, чем живых волков.
Вой заполняет собой долину и в моем человеческом восприятии превращается в подобие торжественного и экстатического соборного хорала, который доходит до самого сердца. Мне слышится в нем скорбное утверждение, но это ли хотят выразить волки? Что слышится им? Призывный клич? Эмоциональный выплеск? Угроза? Предупреждение? Что бы они ни говорили, что бы им ни слышалось, у меня в душе просыпается древность, бессловесная, как предрассветный сон.
Если Восемь-Двадцать и Семь-Пятьдесят пять подадут голоса в ответ, это станет началом противостояния между волками, каждый из которых считает эту долину своей. Все участники драмы понимают ее развитие. Восемь-Двадцать и Семь-Пятьдесят пять расчетливо хранят молчание. Но, как бы они ни старались, в долине им не спрятаться; стоит двинуться вперед, их тут же выдаст запах. Так что рано или поздно, но расправа их настигнет. Волки что люди, пленных не берут, так что отец и дочь обречены.
Молодая волчица растворяется в лесной чаще. Отец следует за ней. Вой понемногу затихает, и вот уже морозный воздух пронизан лишь солнечными лучами.
Около шести вечера Восемь-Двадцать сама поднимает вой.
Это тактический просчет. Ламары мгновенно подхватываются, и стая приходит в боевую готовность.
Два брата-примака Худу ничего с Восемь-Двадцать не делили. Тем не менее ведомая сучьей ревностью стая в полном составе устремляется в ту сторону, откуда донесся голос их парии-сестры.
Они скрываются в лесу у подножия холма и потом выныривают из чащи высоко на склоне, где над заснеженной просекой гора образует что-то вроде плоской полки.
Там, на приличном отдалении от Ламаров, появляется Восемь-Двадцать. Очень может быть, что ее вечерний призыв был адресован отцу. Но он как сквозь землю провалился. Радиоошейник молчит. Она решила рискнуть и подала голос, но просчиталась. Единственная родная душа, единственный старый друг не пришел на ее зов. Зато на него пришли новые враги.
Восемь-Двадцать по всем статьям превосходит своих весьма заурядных сестриц, которым, несмотря на средние данные, надобно того же, что и ей. Волчьи игры – дело тонкое. Бывает, что порой серому волку лучше бы родиться серой мышкой, с которой взятки гладки. А тот, кому много дано, за это поплатится. Именно такой конец намечается у истории, которая разворачивается сейчас перед нашими глазами. В свете заходящего солнца мы видим бегущую Восемь-Двадцать. Хвост у нее поджат, сразу ясно, что жизнь ей не мила. Мне со стороны хорошо видно и ее, и стаю. Я не знаю, видят ли они друг друга, но, судя по всему, местонахождение всех участников драмы ни для кого не секрет.
Ворон к ворону летит
Восемь-Двадцать и ее отец провели вместе меньше одного дня. Сейчас сигнал его радиоошейника засечь невозможно, сколько мы ни водим ручными антеннами на холодном ветру. В долине реки Ламар его нет. Он ушел. Осиротевшая дочь осталась, ее не видно, но сигнал проходит. Если она и вправду на сносях (и это именно та причина, по которой на нее взъелась тоже, видать, беременная старшая сестра) и в одиночестве начала голодать, беременность, скорее всего, закончится выкидышем или зародыши не разовьются.
Гибель Семь-Пятьдесят четыре и Ноль-Шестой смешала все жизненные карты стаи. Смерть прибирает к рукам не только жизни убитых волков, она вмешивается в будущее тех, что уцелели, и даже в будущее их потомков, ведь волк – не бездушный живой организм, а личность с индивидуальными особенностями и характером.
Лори шарит глазами по долине, словно ворон, всматриваясь в мельчайшие детали, в землю под деревом, на котором сидит орел, чтобы заметить хотя бы тень следа или движения – что угодно.
Я не вижу ничего.
Лори произносит: «Вот они!» – и для меня это все равно что «Крибле-крабле бумс!».
– Где?
Я поворачиваю голову и смотрю туда же, куда смотрит Лори, но она видит волков, а я не вижу ни-че-го.
Она отходит в сторону от своего смотрового телескопа и делает рукой приглашающий жест. Приникнув к «глазку», я вижу немыслимое зрелище: восемь волков с добычей на расстоянии трех с лишним километров. Когда я смотрю уже в свой телескоп, то примечаю на снегу продолговатую черную… кляксу? Нет, точечки, будто перцем сыпанули. Ну конечно! Вóроны.
К тому времени как волки загнали добычу и режут ее, вороны тут как тут, в великом множестве. Они испокон веков кормятся остатками волчьих трофеев, поэтому в народе ворона нередко называют «волчьей птицей». А вот если тушу оленя бросили в лесу охотники, вороны на нее не слетаются. Волку ворон доверяет. Человеку – никогда. Каждый вороненок знает, что в такой туше может быть яд. Воронята свои уроки учат на совесть.
Но так было не всегда. В скандинавской мифологии Один хоть и почитался верховным божеством и отцом всех богов, но страдал от недостатка зрения, памяти и знаний. Есть он не ел, пил только мед и брагу, а изъяснялся исключительно стихами. Конечно, без посторонней помощи ему было не обойтись. Божественную неполноценность искупала парочка воронов, Хугин («мысль») и Мунин («память») – они летали по всему миру и приносили Одину вести о том, что где случилось. Их место было на божьих плечах, а у ног Одина всегда лежали два волка – Гери («жадный») и Фреки («прожорливый»), которые добывали мясо и пропитание[64]. Такая вот была единая бого-человеко-вороно-волчья супергруппа, несокрушимая коалиция, чья мощь заключалась в синергетическом единстве. Биолог и автор книг Бернд Хейнрич предположил, что атрибутика Одина отражает «сильный охотничий альянс из забытого прошлого; культура охоты была погребена, когда охотники превратились в скотоводов и землепашцев». А еще в ковбоев и фермеров.
Орнитолог Дерек Крейгхед с изумлением выяснил, что едва вставшие на крыло воронята, вылупившиеся у пары, за которой наблюдали ученые, преспокойно гостят ночью в гнезде, принадлежащем совсем другой паре воронов на противоположном склоне горы. При этом хозяева гнезда дома. «Вороны традиционно считаются территориальными птицами, живущими обособленными парами, – пишет он, – но на самом деле они существуют в рамках разветвленной социальной структуры, куда более сложной, чем нам казалось».
В наличии ума у волков, человекообразных обезьян, слонов и китов сомневаться не приходится, это знает каждый. Несмотря на куда более скромный по размерам мозг, птицы в этом ряду тоже могут занять достойное место, особенно вороны обыкновенные и их ближайшие родственники из семейства врановых: сойки, сороки, галки и грачи. Это действительно умные существа с развитой наблюдательностью и способностью рассуждать, строить планы, реагировать на изменения ситуации, делать умозаключения и проявлять находчивость. Их интеллектуальной оснащенности могли бы позавидовать некоторые хищники, слоны и дельфины: она у них на уровне человекообразных.
В Йеллоустоне вороны тысячелетиями испещряют снежные страницы своими черными восклицательными знаками. Они смогли вписать в перечень своих достижений нечто новое: способность расстегивать «молнии» на туристических рюкзаках. Большие полушария переднего мозга – отдела, отвечающего за мышление, – у воронов и врановых значительно крупнее, чем у прочих птиц за исключением некоторых попугаев. Многие ученые считают, что именно размер полушарий наделил врановых «интеллектом приматов». По отношению к массе тела мозг ворона сопоставим с мозгом шимпанзе.
В ходе одного из экспериментов ворона помещали в абсолютно новую для него ситуацию: c ветки спускалась веревочка с подвешенным на ней кусочком мяса. Чтобы достать мясо, надо было сесть на ветку и клювом несколько раз поддернуть веревочку, все время переступая лапками и прижимая образующуюся веревочную петлю к ветке, пока наконец лакомство не оказывалось у птицы в клюве. Некоторые вороны расщелкивали эту логическую задачку с первого предъявления, то есть не искали решения путем проб и ошибок, а сразу действовали правильно; они понимали причинно-следственные связи и могли представить себе (!) конечный результат. Были случаи, когда вороны ориентировались быстрее, чем двухлетние дети или пудели (для которых ситуация была не в новинку), и при этом вели себя так, словно «их действия – нечто само собой разумеющееся».