до конца не могу себе представить, каково быть ими.
На почте и в супермаркете я и мои соседи видим одни и те же полки. И те, кто убирается в домах соседей, видят то же самое. Мы видим и населяем один и тот же мир, но я не знаю, каково быть ими, а они не знают, каково быть мной. Какой была жизнь девушки, которая выросла в Нью-Йорке и чей отец-иммигрант покончил с собой во времена Великой депрессии? Я говорю о моей матери, о женщине, подарившей мне жизнь. Каково играть на арфе в Нью-Йоркском филармоническом оркестре? Или быть солдатом? Наверное, я лучше представляю себе жизнь голодного пуделя из пригорода, чем существование голодного и несчастного человека в трущобах Найроби. Когда наши собаки счастливы или устали, это очевидно; я знаю, что значит быть счастливым или усталым. Но я не представляю – и мне не хочется представлять, – каково быть голодным и начисто лишенным надежды.
Жизнь летучей мыши не похожа на нашу, но и жизнь других людей тоже отличается от нашей. Летучим мышам знакомы комфорт, отдых, возбуждение, напряжение сил, материнство; они тоже млекопитающие, и это значит, что у нас много общего. И кого именно мы имеем в виду – летучих мышей, которые с помощью ультразвука охотятся на насекомых, или тех, кто питается нектаром и фруктами? Около 20 % видов млекопитающих – летучие мыши, и поэтому хорошо бы указать, о какой именно летучей мыши идет речь. Их ведь больше тысячи двухсот видов.
Философ Людвиг Витгенштейн однажды сказал: «Если бы лев умел говорить, мы бы его не поняли». Подобно большинству философов он не опирался на какие-то данные. Более того, он, похоже, ни разу не видел льва. Но подобные препятствия никогда не останавливали философов. Ладно. Он предполагает, что по крайней мере люди понимают друг друга. Но так ли это? Слова очень часто оказываются бесполезными. Представим себе разговор арабов и израильтян: понимают ли они друг друга? Могут ли сунниты и шииты беседовать? Многие люди не способны нормально общаться даже со своими родителями и детьми. Похоже, Витгенштейн ошибался. Всем нам нужна пища, вода, безопасность и половой партнер. Мы добиваемся статуса, чтобы получить доступ к пище, воде, безопасности и половым партнерам. Если бы лев умел говорить, то, вероятно, утомил бы нас бытовыми подробностями: источник воды, зебры, бородавочники, антилопы гну – до отвращения. Секс. Котята. Еще секс. Беспокойство по поводу угрозы со стороны двух братьев с великолепными густыми гривами. Что тут непонятного? Их заботы – еда, половые партнеры, дети, безопасность – совпадают с нашими. В конце концов, когда-то мы, до того как стали людьми, населяли одни и те же равнины, охотились на одних и тех же животных, крали друг у друга добычу. У нас много общего. И львы не виноваты, что некоторые люди стали философами.
Если бы Витгенштейн взял в качестве примера тигров, то ему бы пришлось вступить в спор с Артуром Страчейном, охотником и автором вышедшей в 1933 году книги «Растерзанный тигром: встречи в индийских джунглях». Тигры, с которыми он встречался, не умели разговаривать, но их поведение говорит само за себя.
Самец медленно шел… а она по-кошачьи распласталась на земле… Подождав, пока он окажется на расстоянии нескольких шагов, она прыгнула к нему, как будто собиралась убить, подняла переднюю лапу и легонько похлопала по морде. Потом подняла голову и лизнула его… Самец поначалу казался безразличным, но, когда она потерлась о его ноги и начала игриво покусывать их, он снисходительно лег, и между двумя великолепными животными началась притворная битва. Она происходила в полной тишине, если не считать редкого тихого клацанья зубов, когда соприкасались две широко раскрытые пасти. Иногда они обнимали друг друга и толкали друг друга задними лапами, иногда шутливо боксировали передними; так они забавлялись почти четверть часа.
Когда я в последний раз видел великого писателя Питера Маттиссена, который недавно проиграл битву с раком, он и его жена Мария пригласили нас с Патришей в ресторан, чтобы отпраздновать наш брак, – очень мило с его стороны. Я как раз работал над этой книгой, и, поскольку Маттиссен выступал за возвращение волков в Йеллоустон, он с интересом спросил: «Что бы сказал волк, если бы сидел здесь, с нами?» Ничего, ответил я, волки не умеют разговаривать. Подумайте лучше, сказал я, что будет чувствовать волк, находясь здесь. Он будет воспринимать нас, ситуацию, свои потребности. Но не посредством слов. В зависимости от того, какой это волк, он узнает или не узнает нас, а ситуация покажется ему знакомой или пугающей. А возможно, он вспомнит о доме и решит уйти.
В этом же ресторане я однажды ужинал с друзьями, Дэвидом и Кэти. Они растили щенка, который должен был стать поводырем для слепого человека. Щенку исполнилось уже почти полгода, и он спокойно лежал под столом, наблюдал и отдыхал – иногда ему было интересно, иногда скучно. Кто-то из гостей за соседним столиком уронил кусочек курицы, и собака, продемонстрировав завидную самодисциплину, проигнорировала еду. Потом официантка принесла миску с водой, и та была с благодарностью принята, хотя собака об этом не просила. Возвращаясь к вопросу Питера: поскольку собаки – это волки, то я был в ресторане с волком. Одомашненным. В этом отношении у меня появился опыт, и я мог двигаться дальше.
Древний народ
Ранняя зима. Я только что вышел из своего домашнего кабинета. Дворняжки Чула и Джуд лежат на солнышке на куче недавно опавших листьев. Но не в тени, как летом. Они ведут себя точно так же, как мы. Наслаждаются теплом и комфортом. (По этой же причине ночью они спят на мягких ковриках, а не на жестком полу – за исключением лета, когда на полу прохладнее.) Листья шуршат под моими ногами, собаки поднимают головы. Чула смотрит мне прямо в глаза, пытаясь понять, с чем я пришел, с просьбой или предложением. Я стою неподвижно, и ее взгляд перемещается на улицу; звук проезжающего школьного автобуса знаком нам обоим. Она знает, что это такое, нет нужды проверять. Мы одинаково радуемся моменту – находимся на знакомой территории, слышим знакомые звуки на той частоте, которую оба воспринимаем, греемся на зимнем солнце. Мы пользуемся одинаковыми чувствами: зрением, обонянием, осязанием, слухом. Мы ощущаем температуру воздуха. Я вижу множество цветов. Зато собаки воспринимают множество запахов, и слух у них острее. У нас разное, но сравнимое по яркости восприятие.
Утром я нес из курятника яйцо и случайно разбил его. Собаки его мгновенно слизали. У нас общий вкус. Одни и те же органы чувств. Зачем же еще им нужны глаза, уши, носы, чувствительная кожа и эти необыкновенно гибкие языки, связанные с мозгом? А? Правда? Хорошая девочка. Я точно могу сказать, что чувствует Чула, когда ее до такой степени одолевает сон, что она с трудом может открыть глаза, лежа зимним вечером рядом с печкой. Потом, когда я выключаю свет и собаки устраиваются в своих постелях, я тоже знаю, что они чувствуют, потому что делаю то же самое – в нашем общем доме, в той же спальне, подчиняясь тому же порядку. Для этого не нужно прилагать особых усилий.
Но другие аспекты восприятия Чулы – например, что она чувствует, когда мы выходим на прогулку, а она все нюхает и нюхает, и какие мысли и чувства вызывают у нее эти запахи, – я знать не могу. А вот Джуд может. Но я понимаю их энтузиазм, потому что у меня есть глаза, понимаю их радость, потому что чувствую ее, понимаю любовь, потому что разделяю ее. И это уже очень много. Возможно, собаки не размышляют о своей смерти и не рисуют в воображении следующий летний отпуск. И я тоже – большую часть времени. Но они прислушиваются к окружающему миру. Если, конечно, не просто дремлют на куче освещенных солнцем листьев. Собаки – мои друзья, часть моей семьи. На самом деле я знаю их лучше, чем соседа, который живет через дорогу. Я забочусь о них, как могу, стараюсь обеспечить им безопасность и благополучие. Они проводят со мной больше времени, чем друзья из числа людей. Как и с большинством моих товарищей, жизнь свела нас случайно, и я просто радуюсь их обществу. Рядом с ними у меня улучшается настроение. Но почему? Об этом знают только собаки. Когда Джуд, например, выбирает между ковриком и диваном – включая его реакцию на наше возвращение домой, когда мы застаем его на диване, что обычно запрещено, – он демонстрирует сознательность выводов и логику восприятия.
Я выхожу в море на рассвете, пытаюсь найти буруны от плавников и отыскиваю взглядом скоп и крачек – они охотятся на ту же рыбу, но обладают более острым зрением. Я потратил не один час, наблюдая за крачками, и убежден, что у нас много общего. Каково быть крачкой? Не знаю – за исключением некоторых аспектов, которые для нас общие. Я не одну сотню дней следил за их гнездовьем, видел, как самцы ухаживают за самками, как воспитывают птенцов, год за годом; видел, какие они упорные в достижении цели, и не раз направлял свою лодку туда, куда они летели за рыбой. Они эксперты, атлеты, профессионалы. Я многому у них научился и узнал наш общий мир таким, каким знают его они.
Многие животные, испытывающие голод, радость или страх в обстоятельствах, которые мы понимаем, ведут себя так, словно им знакомы человеческие чувства. Если вы, например, играете с хорьком или молодым енотом (или почти с любым млекопитающим, а также некоторыми птицами и рептилиями), то видите, что они способны радоваться и что их игра включает элементы юмора.
По утрам и вечерам наша ручная белка Велкро спускается с деревьев, чтобы получить угощение и поиграть. Она может целый час скакать по нашим коленям и плечам, бороться с нашими руками и переворачиваться на спину, подставляя живот под ласки. Звуки, которые она издает, мы считаем беличьим смехом (нас она точно заставляет смеяться). Крысы, которые играют друг с другом или которых щекочет человек, издают звуки, очень похожие на смех младенца. (Смех крыс находится за пределами диапазона частот, воспринимаемых человеческим ухом, но исследователи научились преобразовывать его в слышимые звуки.) Веселье у грызунов активирует те же области мозга, что и радость у людей.