Смертность среди косаток, похоже, связана с сокращением численности чавычи. Это неудивительно: рацион оседлых косаток на 60 % состоит из этой рыбы.
Раньше южная группа оседлых косаток появлялась здесь почти каждый месяц. Лето и осень всегда были сезонами повышенной активности – животные часто собирались в «суперстада», и их пиршества продолжались гораздо дольше.
– Здесь было действительно огромное количество рыбы, – вспоминает Кен. – Численность нерки и горбуши достигала полутора миллионов, а чавычи – нескольких сотен тысяч. Многие экземпляры чавычи весили по десять килограммов и больше, и косаткам хватало десяти рыбин в день. Все они держались вместе, и – я не шучу – это была настоящая вечеринка! Они подбрасывали лосося носом или перекидывали через спину. Все эти забавы происходили прямо перед моим окном.
Я сморю на воды пролива, а Кен молчит, погружаясь в воспоминания. Уже другим голосом он задумчиво продолжает:
– Это была гораздо, гораздо более устойчивая система. С мая по октябрь в проливах было достаточно рыбы, чтобы прокормить сотню косаток все лето. И рыбакам тоже хватало. Затем начался чрезмерный отлов рыбы и уничтожение рек плотинами, вырубкой леса, и поголовье главной рыбы региона значительно уменьшилось. И поголовье косаток тоже стало медленно уменьшаться.
Атмосфера изменилась. Теперь после более короткого объединения стада снова разделялись. Стадо Д могло направиться в район реки Фрейзер, стадо Л – вернуться ко входу в пролив, а стадо К – обогнуть другой остров.
Зимой, когда рыба рассредоточена по большей территории, поиск пищи требует от косаток больше времени. Косатки становятся, как говорит Кен, «более деловыми, более серьезными и меньше играют». Стада держатся отдельно друг от друга, а затем каждое распадается на семьи, которые придерживаются своего маршрута. Отдельные члены стада могут рассредоточиться, например, в зоне длиной двадцать километров и шириной пять – их голоса заполняют весь этот район. Они находятся в непрерывном движении. Борются за выживание.
Представьте себе всех оседлых косаток южной группы – всего восемьдесят одна особь в трех стадах, разбросанных на территории от центральной части канадского острова Ванкувер до залива Монтерей в Калифорнии. Восемьдесят одна косатка. А теперь представьте, что на пространстве от Бостона до границы Флориды – или между Чикаго и Хьюстоном, или между южной границей Монтаны и мексиканской границей в Хуаресе, или между Миланом и Мадридом – живет всего восемьдесят один человек. И вы поймете, что значит «угроза исчезновения».
С незапамятных времен и до вчерашнего дня в этом регионе два миллиона голов чавычи были всего лишь маленькой данью, которую косатки могли собрать, не прилагая особого труда, мелкой монеткой, которую можно незаметно прикарманить, той платой, которую мир платит в обмен за честь их присутствия. А если выражаться научным языком, то легкость поиска двух миллионов голов чавычи – причина того, что на свете мог появиться питающийся рыбой дельфин весом до семи тонн, а затем он «специализировался» до такой степени, что перестал обращать внимание на других лососевых, большинство других видов рыб и всех тюленей, которые попадались на его пути. Зайдем с другой стороны. У нас есть восемьдесят одна косатка. Даже если каждая съедает тридцать рыбин в день (вероятно, в три раза больше, чем им действительно нужно), то одна лишь система реки Колумбия, в которую каждый год возвращались от пяти до десяти взрослых особей чавычи, пока плотины, сплав леса и рыболовство не нанесли ей непоправимый ущерб, была способна прокормить пятьсот косаток. И это не считая калифорнийской речной системы Сакраменто и Сан-Хоакин, реки Фрейзер в Британской Колумбии, а также сотен других рек с нерестилищами, из которых ежегодно выходят несколько миллионов голов лосося, а затем возвращаются назад. У северо-западного побережья могли бы жить тысячи косаток.
Большой вред наносят ядовитые химические вещества. Положение на вершине пищевой цепочки означает, что вы получаете все плавающие в океане питательные вещества, собранные в пакеты живой плоти, которые чудесным образом приплывают к вам и обозначаются словом «лосось». Но не только. В наши дни ядовитые химические вещества также концентрируются по мере продвижения вверх по пищевой пирамиде, от планктона до мелкой рыбы, большой рыбы и затем кита. Этих веществ не существовало в середине XX века, когда родились самые старые из ныне живущих косаток. Их концентрация в организме южной группы косаток, питающихся рыбой, в пять раз больше, чем в организме тюленей, обитающих в этих же местах. У бродяг, которые охотятся на млекопитающих – они, в свою очередь, вбирают в себя все, что содержится в организме тюленей, – концентрация вредных веществ может быть в пятнадцать раз больше, чем у тюленей[98]. Когда млекопитающие усваивают жир для выработки молока, то в молоко попадают и токсины. Детеныши рождаются уже отравленными, а затем, с самого первого дня, получают отравленное материнское молоко. Это справедливо не только для косаток, но и для народов Арктики, которые охотятся на тюленей. Запрещенных химикатов, таких как ДДТ или ПХД, которые в 70-е годы были причиной врожденных дефектов у тюленей из залива Пьюджет-Саунд, становится меньше. Но их место занимают огнезащитные средства и другие новые химические вещества, которые изменяют половое поведение и имитируют эстроген. Эти вещества ослабляют иммунитет и могут повредить репродуктивную систему.
После сорока лет работы Кену не дает покоя одна мысль: косатки, которых он всю жизнь хотел узнать поближе и защитить, могут быть обречены. Кен – оптимист. Он любит косаток. Он смотрит на них и получает удовольствие от их прыжков, их радости. Но за морщинками вокруг глаз кроется тревога. Здесь, в своем орлином гнезде, окруженном горами и бурными водами пролива, Кен уже никогда не обретет покой.
– Косатки часто живут сорок или даже пятьдесят лет, – говорит Кен, – но почти не дают потомства…
Он задумывается, словно пытается что-то вспомнить. Потом повторяет, что хочет быть оптимистом, но единственная мера, которая способна помочь – восстановление популяции лосося, – маловероятна. Рыбаки тоже хотят добывать максимальное количество рыбы, власти увязли в политике, на реках слишком много сплавляется леса, строится слишком много плотин. А еще есть ядовитые вещества и лососевые фермы, распространяющие болезни. Все это уже слишком. Но…
– Мы не сдаемся.
На мониторе Кен показывает фотографии трехлетней самки Л-112, или Виктории.
– Чудная малышка, – говорит он. – Любимица наблюдателей, очень игривая. Все время прыгает. Очень общительная и живая. Настоящий харизматик. Просто милашка. Найдена мертвой. Посмотрите на эти снимки. Ее как будто забили до смерти. Синяки по всей голове, кровь в глазах и ушных каналах.
На следующем снимке заметно, что кости уха смещены. Пока я пытаюсь понять смысл увиденного, Кен начинает рассказ:
– Мы слышали косаток нашими гидрофонами. Это было ночью. Потом мы услышали сонар ВМФ. Судя по моему опыту флотской службы, он находился в ста пятидесяти километрах от нас. При импульсе испускается целый спектр частот, но длинные волны распространяются не так, как короткие, и приходят раньше, поэтому на большом расстоянии слышится сигнал с повышающейся частотой звука. Именно это мы и слышали. Затем стада К и Л бросились искать убежище – в бухту Дискавери за островом Протекшн, у полуострова Олимпик, где они были бы акустически изолированы от любого шума. Военный корабль вышел из канадских вод, зашел в американские в районе Неа Бэй, затем вновь вернулся на канадскую сторону около Констанс Бэнк у острова Виктория, где была взорвана последняя бомба. Канадские ВМФ признали несколько взрывов. Американский флот тоже не мог не участвовать.
Я удивленно смотрю на него.
– Да, трудно понять, зачем взрывать настоящие бомбы в морском Национальном парке Олимпик Коуст. Канадцы утверждают, что проверяли присутствие китов перед взрывами. Но как такое возможно: мы слышали косаток в Фолджер Дип и Неа Бэй, а акустические приборы флота их обнаружить не смогли? Я требовал одной простой вещи – чтобы бомбы взрывали за пределами континентального шельфа. Ничего не изменилось.
Я снова смотрю на фотографии Л-112.
– Думаю, – продолжает Кен, – сброшенная с самолета бомба убила эту маленькую косатку. Для того чтобы так повредить косточки в ухе, взрыв должен был произойти на расстоянии около километра. – Он пускается в объяснения. – Когда приходит ударная волна, быстрое сжатие воздуха во внутренних полостях, таких как уши, создает сильное разряжение, и соседние кровеносные сосуды разрываются внутрь. Начинается кровотечение. На расстоянии нескольких сотен метров смертельное кровотечение может вызвать даже один военный сонар.
Если кровотечение не приводит к мгновенной смерти, то уши заполняются кровью, говорит Кен. Потом головная боль, потеря слуха или потеря сознания под водой – в любом случае животное обречено.
– Посмотри на эти снимки, где она плывет за матерью – здоровая, в хорошей физической форме… – Кен качает головой. – Мы так ждали, что маленькая самка вырастет и увеличит репродуктивный потенциал стада.
Другую самку, тридцатилетнюю Л-60, тоже вынесло на берег; синяки на горле и голове указывали на барометрическую травму. Снимок ее тела похож на фотографии из полиции с изображением сильно избитого человека. Вот вам и «находящийся под защитой» вид из списка животных, которым грозит уничтожение. База подводных лодок, база эсминцев, база противолодочной авиации – все это находится здесь, привлекая миллионные контракты от Министерства обороны в штат Вашингтон. И флот не собирается никуда уходить.
Вот фотография клювокрылого кита с налитыми кровью глазами. Двадцать или тридцать лет назад сотни тюленей с внутренними кровотечениями выбросило на берег недалеко отсюда. В результате военных маневров гибли и морские свиньи.