сил скорость света. Со страшной силой я ударился лбом в толстое стекло и был отброшен назад, на спину. Рядом был бар. Бармен кинулся ко мне, приложил ко лбу мешочек со льдом. Москвичи, хохоча, уехали. Полный провал! Вдруг рядом с моей головой оказались лакированные ботинки. Надо мной стоял красавец во фраке. Он с изумлением смотрел на меня. Потом обратился к бармену медленно-французски, но я понял! Спрашивал: «А где русские писатели?» Бармен показал на меня, лежащего на полу: «Вот, только этот». Я мужественно встал. Красавец, уже на русском, сказал мне, что он из Елисейского дворца, за русскими писателями. В итоге я, один-единственный представитель великой литературы, в огромном автобусе, по осевой линии мчался в Елисейский дворец. Передо мной торжественным клином ехали мотоциклисты в белых шлемах. Главы государств уже ждали, в роскошном зале с бархатными креслами. Мы подошли. Путин несколько удивленно посмотрел на меня. Видимо, хотел понять: где же остальные. С присущей мне находчивостью я сказал: «Я из Петербурга!» Путин кивнул, мол, тогда все ясно. Я поздоровался с ним, потом с Шираком, и тут в зал вошли остальные мои коллеги, глядя на меня с изумлением и завистью. Да, как-то вот так. Одни спешат занять места в автобусе, забывают друзей, но в результате почему-то опаздывают. Другие попадают в истории, переживают неприятности, падают – но в итоге почему-то побеждают. Имею я в виду не столько себя, сколько моих знаменитых коллег, о которых я рассказал в начале… Да, были в жизни встречи! Чего еще и желать? Осталась только встреча «на самом высоком уровне»» – но с ней, я думаю, лучше повременить.
Париж навсегда
Париж всегда был в нашем сознании городом счастья – и при встрече эту репутацию подтверждал. Роскошью, сиянием улиц, элегантностью и приветливостью прохожих он поразил меня в первый раз в восьмидесятые годы – особенно потому, что у нас тогда было неприветливо и хмуро. Советских туристов возили на красивых автобусах, Париж был городом уютных отелей, великолепной кухни и гениальной живописи. А каким же еще ему быть?!
Он все больше становился любимым городом, особенно когда приютил многих наших подпольных художников, бывших изгоев, с которыми мы у нас пили портвейн в мрачных подвалах, – Париж поселил их в красивых мастерских, оборудованных на месте прежнего рынка, «чрева Парижа», накормил их, напоил, прославил – теперь мы, приезжая к ним в гости, отмечали в престижнейших галереях открытие их выставок, чокаясь шампанским «Клико» и закусывая устрицами. Победа! Мы стали гражданами вольного мира! И он признал нас – читал наши книги, покупал картины, и любимей всех был первый город вольного мира – Париж! Помню, как я, счастливый, пьяный и молодой, шел по Елисейским полям!
Была у меня и своя история, связанная с Парижем, – завязавшаяся давно, еще в Ленинграде. Однажды я спешил по улице Маяковского, мимо знаменитого родильного дома имени профессора Снегирева. И у самого входа в приемный покой мы столкнулись вдруг, животом к животу, с прелестной молодой женщиной. Почему у нее был живот, понятно, а я просто был тогда слишком толст. Но не это главное! Главное – почему мы столкнулись! Я – потому что был в своих мыслях и ничего не замечал. А она – потому что (бывает ведь в жизни счастье!) читала на ходу мою книгу и тоже ничего не видела вокруг. Вот момент! Как мы оба обрадовались! «Какая встреча! Значит, все будет хорошо!» – сказала она.
И так и вышло. Через тридцать семь лет я с волнением рассматривал незнакомую публику, рассевшуюся на стульях передо мной на парижской книжной ярмарке. Есть ли хоть одна родственная душа? Кажется, есть! Женщина в первом ряду, по виду, по одежде типичная парижанка, реагировала на мои байки живо и, главное, быстро, еще до перевода. Своя? После выступления она неуверенно подошла. «Вы меня, наверное, не помните?» – «Почему же? Я все помню!» – «Да нет. Наша встреча была слишком мимолетной. Буквально на минуту – у родильного дома…» – «Так это вы? Как я мог вас забыть! Вы мой любимый читатель! Кто еще так читал меня, как вы!» – «И у меня все прекрасно – отличный сын, любит вас!»
Именно там и тогда окончательно убедился я, что жизнь прекрасна. Париж – город, где сбываются мечты. Мы стали радостно переписываться, договорились о встрече у нее. Если отбрасывать лучшее – что же останется? Собрался прилететь к ней – с новой страстной читательницей. Где еще праздновать любовь, как не здесь? Уверен, они подружатся. Париж – город легкий.
…Правда, многие уютнейшие парижские кафе зачем-то превратились в мрачные забегаловки с рядами скамеек, где плохо одетые эмигранты смотрят футбол, а на нас поглядывают косо… И вот в ноябре 2015 года – вспышка открытой ненависти, кровь!
Погиб Париж? Нет! Наш Париж – навсегда. Он пережил гильотину, фашизм и расцветал снова и снова – символ вечного счастья. Не бросим его – и он не бросит нас. Билеты куплены заранее, и мы не собираемся их сдавать.
«Два рейса в Париж из-за террористической угрозы перенесены…» Ну что? Сломали нас?
Можно, конечно, сдрейфить, спасовать, пожертвовать мечтой, и благоразумно выжить, и потом таскаться с баночками по поликлиникам, вчитываться в анализы… Обменять нашу «красивую жизнь» на вкрадчивую, осторожно-хмурую? Но мы не от Парижа откажемся. От себя!
…Ну что? Летим?
Птичий двор
Главное, что радует за рубежом, – встреча с любимыми картинами. «Птичий двор». Так называется картина «малого голландца» Яна Стена – любимая моя! Открыл я ее неожиданно, в Национальной галерее, в Лондоне, причем не залах, а в киоске у гардероба. Цветная, с английскими буквами внизу – афиша временной выставки, которая, оказывается, уже уехала, и поскольку была не копией, а плакатом выставки, стоила копейки. Я тут же схватил ее.
…В тихую воду уходят мостки. И на мостках стоит красавица-уточка: пестрая, с хохолком. К ней подплывают ее пестрые подружки, самых разных мастей, и она, слегка на возвышении, благосклонно ждет их, как королева. На ступеньках к воде девочка в белом, уронив соломенную шляпу на ступеньку, поит из чашки молоком беленького козленочка, притом стеснительно смотрит на нас, а с двух сторон ею любуются два работника – один, благообразный, только что собравший яйца в корзину, с кувшином молока, из которого он налил ей в чашку, и второй, уродец-карлик в рваной одежде, в башмаках, с корзиной под мышкой, тоже смотрит на девочку. Над ним – голубятня, откуда летят белые голуби, заполняя верхнюю часть. Один голубь в «зените» картины выше всех раскинул крылья, как дух святой. Дальше – стена, и за аркой виден замок, тоже окруженный водой, а через арку сюда, к нам, прет пестрая птичья толпа – белые гуси, серые куры, черно-бело-красные индюки. В правом углу картины на сухом светлом дереве сидит павлин, свесив роскошный свой веер. В левом углу картины строго и слегка недовольно смотрит огромный яркий петух: все ли как надо, все ли хорошо?!
Что так связывает меня с птицами? Помню свой самый первый урок. Учительница, раздав тусклые листки в клеточку (сорок седьмой год!) предлагает нарисовать, кто что хочет. И я тупым карандашом нарисовал почти невидимую серую уточку, уместившуюся в одну клеточку. Почему так мелко? Стеснялся? Потому что сам был тогда неярок и мелок и мучительно чувствовал это? И, «разворачиваясь» постепенно, всюду искал уточек, подбирал себе все более яркие их изображения. Стеклянная, в ярких полосах – из самой Венеции. Из Тель-Авива – в натуральную величину, из папье-маше, из Майнца – слепленную из цветных острых зернышек. Вот чего я достиг: весь мир у меня на кухне слетелся на утиных крыльях! У себя в Питере, на Сенной, купил у старушки сервиз из шести мелких тарелочек – и ел с них… Может быть, когда-то мама уговаривала меня: «Доешь кашку – увидишь уточку?» А тут – даже дуэт! Коричневый селезень тормозит в воде лапами, приводняясь рядом с уточкой – коричневые пучки камыша, треугольнички в небе – летящая стая, от которой откололся наш селезень ради любви. «Птичий двор» с бумажного плаката, висевшего у меня над столом, разлетелся по всей квартире.
Саму картину я встретил неожиданно, в музее Гааги, куда заехал случайно, с другом – не очень большим любителем музеев. Буквально пробежаться меня отпустил, сам ждал нетерпеливо в машине. Но я все же задержался, застыл перед проникновеннейшей картиной Вермеера «Вид Дельфта». Оторвался все-таки, обернулся… И снова оцепенел. Она! Любимая моя! Вот она где! В тихую воду уходят мостки… Я стоял, сколько можно – потом кинулся в музейный ларек. ЕЕ там не оказалось! Только маленькая открытка, почтовая! Ушел.
Остался лишь тот плакат, лондонский. 1976 года. И изорвался, истрепался в ремонтах и переездах. Исчез! Износился, как и моя жизнь! Когда это точно произошло – даже не помню. Разбился и сервиз. Как и жизнь. А вот и больница. Голые стены. Жизнь кончается тем, что все исчезает. Слово «утка» имеет здесь жалкий смысл – писаешь в нее, если встать не можешь.
Но наконец – встал… Лучший в мире пейзаж – из окна больницы: на плоской крыше гаража – ярко-зеленая плесень, из нее – деревце! Прошаркал в столовую. Произнес: «Пятый стол». И тут вдруг в руке нянечки оказалась тарелочка – коричневый селезень спускается к самке, крылья его широко распахнуты. Моя? Но моих уже нету!
– Стойте!!! – прохрипел я. – Нет… Давайте!
«Привет сверху» – вот что значит эта тарелочка, оказавшаяся у меня в руках! Утку покрыла горушка гречи… «Докушаешь – увидишь ее!» Впервые поел! И выбрался из больницы. И картина моя любимая «Птичий двор» – снова над моим рабочим столом: наконец технологии достигли того, что я смог увеличить открытку из Гааги до величины картины. Каждый день гляжу на нее… и теперь уже ничего не страшно: есть куда уйти.
Открытие Америки
Америка моих друзей
Бунт на корабле
Первый раз я летел в Америку в 1991 году. Земля была покрыта ковром туч, и смотреть пришлось на подвешенный над креслами монитор. На экране светился зеленым светом наш самолетик, пересекающий карту мира – и словно зацепившийся за самый кончик земли. Неужели мы действительно уже над самым крайним мысом Норвегии, и вот сейчас я – впервые в жизни – покину наш континент и повисну над мировым океаном?
Для меня этот перелет через океан в Америку – впервые в жизни – был равносилен перелету через реку вечности – Лету. Предстояла встреча с друзьями, с которыми давно уже простился навсегда, увидеть которых казалось так же невозможно, как исчезнувших с лица земли. И – главное волнение – от предстоящей встречи с бывшим знакомым, встречаемым прежде то на Литейном, то на Пестеля – и получившим теперь главную в мире литературную награду… Ну как с ним теперь разговаривать? С ним и раньше-то было разговаривать нелегко: его прерывистая, нервная речь, нищая надменность в сочетании с тяжкой стеснительностью заставляли его то дерзить, то краснеть. Уж лучше бы это был незнакомый Гений, Гений – и все, Гений – и слава богу, а не тот конкретный и весьма ощутимый знакомый, рядом с которым прожиты десятилетия ленинградской слякоти, с которым были невыразимо мучительные отношения, тревожные, на краю бездны, беседы. А как бы ты хотел – чтобы гений говорил банальности и общался как все? Нет уж! Соберись! Завтра – встреча. Ты тоже не лыком шит! К тому же ведь это он сам меня вызвал, как сказали мне тетеньки при оформлении бумаг…
Всё! Зелененький значок самолетика оторвался от изрезанной кромки. Я глянул в иллюминатор: ровный ковер облаков, как и раньше… но как-то стало зябко. Ну а чего бы ты хотел? Ты же ведь собрался в Америку! Не знал, что будет так наглядно страшно? Не знал. Говорили, что лететь придется десять часов… ну и что? Я никогда, что ли, не проводил в дороге десять часов?! Да сколько раз, в ту же Москву!.. Но, оказывается, разные бывают часы. Пытался задремать – но не вышло. Я пригнулся к иллюминатору – и замер. Что это? Лохматый ковер облаков протыкали острые, абсолютно черные, мертвые горы. Ни малейших признаков жизни и какого-либо движения – мы словно зависли. Ничего страшнее я еще не видал. Почему не летим-то? И откуда такие скалы в океане? Где мы?
Я трусливо опустил пластмассовую шторку иллюминатора и пытался сосредоточиться на происходящем в салоне. Ничего не происходило! Пассажиры, задвинув шторкой иллюминаторы, дремали. Я поднял глаза на монитор. Мы пересекали какой-то огромный остров. Откуда он тут взялся? Пытался что-нибудь вспомнить – и не мог. Куда нас занесло? При этом все продолжали спокойно спать – все, кроме меня! Изображение на мониторе дрогнуло, изменился масштаб, остров теперь казался не таким громадным, и внизу появилась зеленая надпись… Гренландия! Гренландия-то зачем? Она-то откуда взялась? Мы же в Америку летим. Уж так далеко на Север зачем было идти? Я открыл иллюминатор, надеясь на какие-то изменения… Нет! Те же черные пики. Движемся ли? Но вот внизу появился скалистый обрыв, и вокруг него – кружево изо льда. Легче как-то не стало. Куда прем? Обещали Нью-Йорк и плюс сорок! Но вот эта ледяная феерия закончилась, слава богу, и во всю ширь лежал пустой океан. Тоже не такое уж ласковое пространство – белые бурунчики были видны с самолета – даже страшно их представить вблизи, оказаться в них! А каково было Колумбу, плывшему там вот внизу – и даже не знавшему, сколько еще плыть, есть ли вообще берег и удастся ли вернуться? Представил себя там, внизу… Бр-р! Вот это было путешествие! В наши дни дальние путешествия происходят, как правило, на самолетах. Но впечатлений и даже волнений хватает вполне. Я откинулся на спинку и пытался уснуть. Нельзя так уж сильно переживать. Здоровья не хватит! Успокойся! Это вовсе не бесконечный океан под тобой, а так, понарошку. Кажется, только один я, с чересчур обостренным восприятием, так переживаю… Да нет! Остальным трудней, как я заметил еще при посадке. Многие плакали, прощались-обнимались с самыми близкими, и, может быть, навсегда. Сейчас пытаются успокоиться, уснуть. Их путь – рисковее твоего! Что их там ждет? Никто точно не знает. А если «знает точно», и об этом уверенно говорит – внутри все равно мучается: «Не сглупил ли? Все прежнее – с кровью оторвал…»
Нет, не спокойно тут! Вдруг главная стюардесса, прежде гордо ходившая между кресел с вежливо-неприязненным выражением то ли надсмотрщицы, то ли в лучшем случае властной начальницы (рейс был наш, еще советский, и так ей, видимо, полагалось), вдруг чего-то по-настоящему испугалась – лицо у нее стало человеческое, но очень испуганное. Из сегодняшних лет оценю это так: в девяностые все мы жили с ощущением предстоящих крутых перемен. И что бы ни говорили тогда наши рты – чаще всего что-то умное и оптимистичное, – в животе жил какой-то страх, предощущение бездны, и уж тем более здесь, над океаном, в котором должна была «утонуть» прежняя жизнь многих – и на том берегу должна начаться новая, непонятная и тревожная. Я-то ведь тоже «летел в разведку», с тяжелой думой: может, действительно, хватит прежних мучений и унижений, надо «рубить концы» и начинать новую жизнь на новом континенте, как сделали многие мои друзья. И вон как удачно, говорят… Правда один из наших «победителей», Довлатов, только что неожиданно умер, не дожив до нашей назначенной встречи – и до пятидесяти лет. А у Бродского – уже два инфаркта. А я – как за каменной стеной! Но, может быть, уже за ней засиделся, и пора вылезать? Вот я и вылез… Но как-то зябко. И вот – это мгновенное изменение прежде надменного лица стюардессы, испугавшее многих. Но сформулировать могу я один (на то я и мастер слова) общее ощущение всех в эту минуту: уж лучше прежняя, надменная советская застылость, чем этот вполне искренний испуг из-за катастрофических изменений жизни… Зачем же мы все летим, так рискуя?
Уже довольно давно в хвосте самолета раздавались какие-то младенческие всхлипы и выкрики. Но я (как, наверно, и многие) пытался внушить себе, что это бессмысленный младенец гулькает, не соображающий ничего. С младенца что взять? Хотя именно он-то и правильно страдает, боится – это мы все задубели и ничего не чувствуем! – говорил себе я.
Да нет! Это не младенец. Выкрики становились уже вполне осмысленными: «Я не могу так больше! Мне страшно! Выпустите меня! Я должен…» Кто-то, понижая голос, как мог, его уговаривал, удерживал – но выкрики и звуки борьбы становились все отчаяннее, уже нельзя было это скрывать. И вот даже наша старшая стюардесса, «бандерша» (такое вот неполиткорректное слово вырвалось у меня от переживаний), сломалась, не смогла больше удерживать надменную маску советской начальницы – и испугалась, и кинулась туда. Встревожились (вернее, перестали уже скрывать свою тревогу) уже многие, привставали с кресел, пытались обернуться, разглядеть происходящее в самом конце самолета. Паниковал худой, лысый, с сединой за ушами мужчина в белой рубашке, сидевший на втором кресле от прохода. Плотная женщина, видимо, жена, сидевшая с краю, тоже теряла уже спокойствие, но не выпускала тонкие руки мужа из своих, пыталась их удержать. Видимо, хорошо знала его «штучки», напоила валерьянкой. Но – нет! Сейчас этот паникер вырвется, станет метаться – и нервы, вслед за ним, могут сдать сразу у многих (взять того же меня). А страшней паники в самолете, летящем над океаном, нет ничего. «Вот как не просто происходит оно, «великое переселение народов!» – мелькнула мысль.
Сначала «бандерша» (для краткости сохраним это слово) пыталась «подавить бунт» все той же ледяной советской жесткостью:
– Гражданин! Немедленно возьмите себя в руки! Вы нарушаете правила поведения на борту! Если вы не уйметесь – в аэропорту прибытия к вам будут приняты меры административного взыскания…
Ведь раньше действовали такие меры, причем безотказно? Но уже другой контингент! Распоясавшийся! Этот гражданин, с веснушками на розоватой коже, как раз и летел, чтобы вырваться из советского гнета… а гнет все еще его давил! Он вроде и хотел-то всего встать с кресла и сходить в туалет – и не разрешают! Но раз жена с таким отчаянием удерживала его – все чувствовали: она-то знает, что посещением туалета дело не ограничится, он обязательно разгуляется, распсихует всех. И все это чувствовали. Силы жены между тем иссякали, и «надсмотрщица» с отчаянием понимала, что прежние «стальные» советские формулировки уже не властны над «этими». Вырвались!.. И теперь паникуют! Многие, устав, опускались в кресла. Но вовсе не успокаивались. Наоборот, лихорадочно думали: что же делать?
Самолет еще стало потряхивать. Турбулентность? «Только турбулентности тут и не хватало! – уверен, так подумал не один я. – Турбулентности не заказывали!»
По проходу, слегка покачиваясь, быстро прошла вторая стюардесса – помоложе и, я бы сказал, попривлекательней. «Пышка», мысленно назвал я ее. Такое восприятие поднимает дух, и не только! Ну, «пышка», давай! Покажи себя!
Опять же – это почувствовал не только я: многие мужики посмотрели ей вслед с веселой надеждой: «Вот это – настоящая баба! Сообразит!»
Перед тем как ринуться в хвост, она, «аппетитно» привстав и чуть выгнувшись, открыла верхнюю полку и вытащила чемоданчик с красным крестом. Многие вдохновились этой картиной… могла бы и подольше так постоять. Но нельзя. Вопли не утихали – вовсе наоборот. Старшая «мегера» (как-то я необъективен к ней) уже шла обратно, оставив «клиента» в уже слабеющих руках его жены, и, сойдясь на минутку с «пышкой», сказала ей что-то отрывистое и злое. Скомандовала! Все-таки хочет показать, что она главная (хоть и не справляется!). Что она «тявкнула» нашей любимой «пышке»? Наверняка что-то тяжелое и несправедливое, типа: «Требую немедленную вынужденную посадку… И ты будешь за это отвечать!» Но наша «пышка» не дрогнула. Закалка у нее тоже есть. Она что-то ответила – как бы послушно, но уже с тайным торжеством. Я услышал примерно: «Хорошо, Марья Владимировна! Я попробую что-то сделать!» И пошла с «красным крестом» в руках. Теперь все с надеждой смотрели ей вслед. Мужчины, при этом «сканировали» и ее дивные ноги: важный фактор в данной ситуации. Пышка подошла к креслам «паникеров» и сделала дивной своей ручкой уверенный жест жене: «Вставайте! Освободите место». Мол, вы свою роль уже сыграли (причем неудачно), теперь – я. Жена вскочила возмущенно: «Вот она, награда, за все мои мучения!» И вдруг, стоя в проходе, стала демонстративно курить! Вот вы справляйтесь, справляйтесь, как можете – а я пока покурю!» Тоже бунт! Или тогда еще разрешалось в самолетах курить? Кажется, да – причем, кажется, именно только в хвосте. «Ну покури пока, покури!» Пышка уверенно села к ее мужу, на ее нагретое и даже перегретое место, к «разбушевавшемуся» клиенту… И что же? Оказалось, что его и за руки даже не надо было держать! Сидел как миленький. Вот именно, «миленький». Именно это «слово из чудных ее уст» его и расслабило. Ласково говорила, гладила по плешивой голове… И всё! Нет, не всё! В «Аэрофлот» берут только самых волевых! Послышался «чпок» открываемого чемоданчика (с красным крестом), щекотно запахло лекарством, еще спиртом. Бодрящий запах! «Сейчас, миленький!» – нежно выдохнула она. И «всадила». Брякая бутылочками и шприцами, собрала свою коробочку – и уверенно встала. И властно указала нервно курившей жене на освободившееся место. «Прошу!» При этом, кажется, сделала жене замечание за курение (тогда еще ограничивались замечаниями. Уверенность, что можно не курить десять часов, тогда еще не овладела массами). Жена что-то нервно ей ответила (быть может, поблагодарила?) и, вдавив окурок в какую-то свою железную баночку, села. А куда деться? «Клиент», ее муж, мирно спал со сладкой улыбкой на устах. Надеюсь, проснется? Жена, вздохнув, достала платок и вытерла ему слюни…
«Пышка» повернулась и победно, как по подиуму, пошла по проходу, держа перед собой чемоданчик с красным крестом, словно приз. Сначала некоторые, а потом уже все дружно зааплодировали, глядя ей вслед. Да, и ноги ее заслуживали аплодисментов! Каково было слышать эти овации «старшей», Марье Владимировне, в их каморке возле кабины пилотов? Но что делать? Меняются времена – и вперед выходят другие люди!
Настроение в салоне поднялось. Теперь это были не разобщенные пассажиры, волнующиеся поодиночке – образовалось общество, аудитория, требующая новой «пищи»! «Шоу маст гоу он!» – как пел тогда суперпопулярный солист. Пора уже на английский переходить. Чай, к Америке уже подлетаем, а на монитор как-то даже перестали глядеть. «Шоу должно продолжаться!» – все знали и перевод. Были уже не пассажиры – а разохотившаяся публика. И должен быстро явиться новый «солист», сплотить массы. Времени-то, наверное, в обрез уже? Я поднял шторку иллюминатора… Бац! Опять какая-то изрезанная ломтями земля, и не земля даже, а ослепительное сияние снега и льда! Мы поднялись по глобусу еще севернее? Зачем?! Представлял бы заранее этот путь – еще подумал бы! С таким ужасом в душе прилетать и начинать – там, где и само по себе все мучительно сложно? А ведь многие, как понял я на посадке, летели туда навсегда, покинув родные берега, чтобы видеть вот эти ледяные пространства? Сурово Америка нас встречает. Новое оледенение, что ли, началось? Ньюфаундленд – наконец вычитал я на мониторе. Как-то я не так его представлял, да и вообще не готов был к Ньюфаундленду. Это же самый северный кончик Америки! Специально над дикими землями летят? Напрямик через океан опаснее, что ли? Какая забота! Но в чем безопасность? Если тут грохнемся… то что? Не повредим ни одного населенного пункта? Это замечательно! Уже столько часов – и абсолютно пустая планета. Даже страшно на такой жить. Спрятавшись в своих городишках, не хотим даже видеть, на какой страшной, пустынной планете мы живем. Единственное, что может утешить, – другие планеты, видимо, еще страшней. И с таким «бодрым чувством» начинать тут «новую жизнь»?
Нужна какая-то «новая песня!» И нашлась. Сидевший рядом со мной молодой пузатый мужчина как-то больно уж весело поглядывал на меня. У нас что, возникли какие-то отношения? Потом он вдруг, усмехнувшись, встал, закрыв своим животом все пространство в салоне, спустил из багажного отделения плотный рюкзачок, поставил на свои мощные колени. И снова как-то озорно глянул на меня… Что ему надо? И вдруг он вытащил из рюкзачка и поставил перед собой на колени белую… кипу кип! Надеюсь, вы правильно меня понимаете? Хотя я и сам сначала не очень все понимал. С нашего пионерского детства мы знали скороговорку: «Купи кипу пик». Но тут слегка по-другому… Предлагал, видимо: «купи кипу кип?» То есть еврейских религиозных шапочек, похожих на тюбетейки? Но мне-то они зачем? Мне, к сожалению, и одной много. Он вдруг снял одну, верхнюю, подержал пятерней и, помедлив, надел ее… на себя. И посмотрел на меня как-то совсем уж задорно!.. Чего пристал? Собрав всю волю в кулак, понимая всю некорректность моего поведения, я все же отрицательно покачал головой. Нет, я летел не затем. Улыбнувшись слегка снисходительно, он вдруг с легкостью, неожиданной для его комплекции, поднялся и, держа перед собой «кипу кип», пошел по проходу – и, хотя шатало, он удерживал свою «пирамиду» в равновесии. Свободных мест было полно – салон был заполнен едва наполовину – и мой бывший сосед садился то в один, то в другой ряд. Доносился разговор… хохоток – и на голове очередного пассажира появлялась белая кипа. И вот в белых кипах уже все головы за редкими исключениями… я чувствовал себя черной вороной среди белых. Да-а! Процесс ассимиляции идет вовсю. А ведь только что были советские люди, пусть и бывшие, и вот… «чпок»! «Нулевые годы», массовый отъезд. Вот так, на лету, одна идеология сменяет другую! Как оно новообращенным?.. Волнительно? Впечатлений, конечно, не как у Колумба, но для наших нервов – вполне!
Под иллюминатором – глухая тайга без просвета, и вдруг у нижнего края выпрыгнули буквы – Нью-Йорк! Где? В этой «тайге»? Ну, Америка! Изумила меня намного раньше, чем я приземлился.
На экране теперь ползли изрезанные берега, и вдруг два могучих небоскреба появились из облаков, почему-то в диком наклоне… И снова – облака. На экране – изрезанное побережье, месиво островов! Как тут выбрать нужный?
Вроде разобрались. Внизу замелькали ангары, потом (еще непривычное для нас в те годы) забитое машинами шоссе.
Решительно опускались. Душа замерла… Стукнулись, покатились. Всё!
Аборигены
Шли пешком по жаре, вошли в здание. И тут же – «культурный шок». Могучая, два на два метра, негритянка в полицейской фуражке утрамбовывает могучим животом в маленькую боковую комнатку без окон всех «беспачпортных» (то есть не имеющих американского паспорта) – для того чтобы свободно могли пройти к себе на родину «настоящие американцы» с синими паспортами. Расхристанный мулат с косичками… измученный, слегка зеленоватый хиппи… А мы стоим, прижатые, с Голышевым, великим переводчиком (только что с ним познакомились), старым другом Бродского, столько сделавшим для перевода американцев на русский язык. Вот она, Америка! Права – в первую очередь! Но не для всех.
– Аборигены! – насмешливо говорю я Голышеву, кивая на хиппи. А что еще остается?
Наконец выпускают и нас, изрядно помятых.
У пропускной стойки дежурный спрашивает, почему-то медленно-украински:
– Волына е?
– …Нэмае!
И я оказываюсь в Америке.
И вот – сутолока и гвалт аэропорта имени Кеннеди. Из переполненного зала – выход в тесный, жаркий, пробензиненный подземный тоннель… Плотный старичок в шоферской фуражке бежит, размахивая табличкой с нашими фамилиями. С нами еще и Таня Бек, московская поэтесса, тоже приглашенная Бродским на семинар в Новую Англию, как и мы. Поздоровавшись, полезли в автомобиль. Вот это машина! Фуражка шофера кажется маленькой где-то далеко впереди… Но какой приятный ветерок, кондишн… и сразу находит сладкая дремота. Ну, не спи же! Разуй глаза! Мы выезжаем из тоннеля в Нью-Йорк!.. Но вместо небоскребов – какие-то дачные домики. Это, кажется, я говорю вслух.
– В этих «дачах» они живут круглый год! – глухо (уши еще заложены) доносятся до меня слова Голышева.
Негритянка с крыльца вытряхивает одеяло… И – весь Нью-Йорк? Мы вкатываем на гигантскую развязку – и вокруг только машины, более ничего. Салют, Америка! Мчимся.
Короткий сон. И – резкое пробуждение. Сколько времени прошло? Мы – в глубоком шоссе, прорубленном среди мощных скал, наклонные, параллельные шрамы-царапины по серому ровному граниту. Даль впереди обозначается убывающими к горизонту золотистыми светящимися двойными воротиками – буквами «М», обозначающими «Макдоналдсы»… Но об этом я узнал позже. А пока, любуясь ими, заснул.
Пробуждение: стрекотание ссохшихся листьев под шинами – акустика уже другого пространства, мы вдоль высоких пятнистых деревьев подъезжаем к деревянному домику, шофер выходит, крутит ключ в дверях, мы входим в душноватое помещение, карабкаемся наверх. Крохотная гостиная. Стол. Скамьи. Небогато. Рухнуть бы да поспать. Тут утро, вечер? Надо посчитать. Есть и электрочайник тут! (Для наших девяностых – полное ноу-хау.) Чего тебе надо еще? Разводят нас по «пеналам». И это все, для чего ты летел? Вскакиваю. Выхожу в общую комнату. Голышев говорит на английском по телефону. Таня с ним.
– Профессорша наша завтра утром появится. А пока, говорит, отдыхайте! Иосиф тоже завтра подъедет! – Голышев зевает.
– Я, пожалуй, вздремну! – говорит Таня.
– А я – нет! – Я встаю.
Столько промчаться – и тут вдруг сломаться!
– Пойду!
– Только смотри не потеряйся! – заботится Голышев.
– Да где же? Тут не Нью-Йорк! – улыбается Таня.
– Он может! – слышу я Голышева.
Откуда тот знает? И я выхожу. Тут не Нью-Йорк. Тут прелестный «кампус». Просторные лужайки, на них какие-то незнакомые могучие белые деревья с длинными горизонтальными ветвями (местные белые дубы, как я узнал после). Сладкий запах засохших листьев. Американская осень. «Коннетикат-Калладж».
Волнуясь, выхожу за ворота. Первые мои самостоятельные шаги в Америке. Аккуратные, полусказочные домики… но уже доносятся из-за них грохот и свист. И уже напирает ветер, тяжело идти. Но это и подходит как раз к моему теперешнему состоянию. Вперед! Не сдаваться!
Завтра приедет наш друг Иосиф. Зачем вызвал нас? Посмотреть? По-доброму? Или свысока? Ну что ж… Посмотрим! Голышев еще в машине рассказал, что вызвали нас по особому случаю. Здесь учатся в основном богатые дети. И одного из них убили в Нью-Йорке, в баре. Но его отец – американец настоящий – не утонул в этом горе – а учредил фонд имени своего сына. И когда Иосифу, уже лауреату, предложили провести первый семинар, он пригласил нас.
– Закаляйся, друг! – говорю я себе. – Борись с ветром!
И вот обхожу последний роскошный дом, красующийся на взгорке, – и сразу пытаюсь отодвинуть от себя упругий напор ветра: ладонью толкает, валит с ног. Если расставить руки и распахнуть рот – надувает, как шарик. А океана – нет! «Толкотня» высоких дюн – океан должен быть за ними, передвигаюсь вверх-вниз.
Где же океан? Хотелось бы встретиться с ним «нос к носу» – а не только с лишь с самолетной высоты. Где-то вот здесь, озираюсь я, высадились с корабля «Мэйфлауэр» первые поселенцы, преодолевшие океан – и составившие потом американскую знать. И вот теперь я преодолел океан и стою здесь. Где же они высадились тут: кружево островов, до горизонта… Не беспокойся так за них! Высадились, судя по всему. Но чего ж ты так нервничаешь? Из-за Иосифа, что ли? Да. Раньше учили нас: «Делать жизнь с кого? С Дзержинь-ского!» А теперь вот он, Бродский, «наше все». Во всяком случае для уехавших – точно. Но и для нас – тоже. Соберись! Покажи, что и мы не шелуха… Нас ветром не сдуешь!
Двигаюсь. Еще один шок: на макушках дюн, сперва редко, а потом уже сплошь стоят какие-то безумные люди, растрепанные, почти растерзанные ветром – заросшие мужчины, но есть и длинноволосые женщины – и, яростно жестикулируя, что-то орут в шуме океана, воюя, что ли, с ним? Я оглядываюсь на красивый дом на горе… Оттуда, что ли? Выпустили проветриться, разрядить безумие в борьбе со стихией? Нет, к Америке никогда не привыкнешь, здесь все не так!
Наглотавшись песку, дохожу наконец до воды… Нет океана! Так, озерца. Чистой воды, огромного пространства, простирающегося до самой Европы, не увидел я! Отплевываясь от песка во рту, вернулся. Здесь все не так!
– Что там, на горе, сумасшедший дом? – спросил я Голышева, пьющего чай.
– Да нет! – почему-то радостно произнес он. – Хотя поначалу кажется так. Знаменитейшая театральная школа, организованная еще Юджином О’Нилом! Актеры!
– А чего они… на горках орут?
– Голос развивают. И душу.
Я тоже там побывал!
– Но дикое впечатление.
– Аборигены! – говорит Голышев.
Явление Бродского
Утром, быстро побрившись, выхожу в «общую». Наша американская профессорша Елизабет Рив говорит по телефону, машет мне рукой – и продолжает:
– Уже выезжаете? Да, все здесь. Скоро увидитесь.
От волнения я ухожу от домика, брожу в каких-то пыльных кустах… Ну и что из того, что был твоим приятелем, а стал нобелевским лауреатом? Бывает!
Возвращаюсь в домик. Появляются красивые, аккуратные студенты – руссисты «Коннектикат-Калладжа», говорящие по-русски. Так называемое неформальное общение – расспрашивают нас про жизнь. Вдруг Голышев, сидевший лицом к окну, произносит:
– О! Его зеленый «Мерседес»!
И вот в прихожей (она же кухня) прозвучал быстрый скрип шагов и абсолютно вроде не изменившаяся картавая речь. Ну что он там застрял? Кофе с дороги? Я понимаю, что волнение – не только от предстоящей встречи с Гением, но и от еще более нервной встречи со Временем. Проходят десятилетия, и все вроде бы не меняется – а вот сейчас тебе предстоит отразиться в зеркале времени и увидеть, что оно делает с нами. И вот он входит, располневший, улыбающийся, и произносит – слегка картаво, как всегда:
– Валега, пгивет! Ты изменился только в диаметге!
Теперь в нем уверенность и твердость – прежней дрожи не ощущается. Одет он абсолютно небрежно – в какую-то размахайку цвета хаки, в каких у нас ездят на рыбалку… Его высокая, породистая молодая жена из старой русской эмиграции, смешавшейся с итальянской, по-русски вроде и не говорит – во всяком случае, ничего не произносит. Ну ясно, она ценит Бродского теперешнего – и зачем ей все эти смутные, нервные, тяжелые питерские воспоминания, которые привез сюда я?
Перед выступлением мы расходимся по комнатам. Да, интересно колдует время! Вспышки-воспоминания… Вот встреча на углу Кирочной… В шестьдесят каком-то году. Он с первой своей любовью, тоже высокой и красивой, Мариной Басмановой.
«Привет, Валера! Мне очень понравились твои рассказики в «Молодом Ленинграде». – «А, чушь!» – говорю я. Я тоже мог бы сказать, что мне «очень понравилось» его единственное, странное, непонятно почему отобранное из всего равнодушными составителями стихотворение в том же «Молодом Ленинграде» (и, кстати, первое и последнее, напечатанное здесь)… но это же смешно. Только усмехаться и можно над тем, как и что у нас тогда печатали! Тяжелые, нервные годы – но образовались мы именно тогда, хотя и не представляли еще, что будет с нами.
Тут я, спохватившись, снова вижу себя в белой американской комнате. Сколько времени? Кидаюсь вниз – и оказываюсь в странной пустоте и тишине. Никого! Бегу. Стриженые лужайки, сверху занавешенные от солнца знаменитыми белыми дубами – изображенными даже на гербе штата Коннектикут. Небо ярко-синее, за лужайками – белые деревянные дома. Осень. Коннектикут.
Нахожу серые административные здания, за ними – огромное зеленое поле, по краям – радостно орущая молодая толпа; разные цвета по разные стороны: помню, ребята говорили, решающий матч!
Вхожу в аудиторию, на двери – небольшая афиша с нашими фамилиями. Да, народу поменьше, чем на футболе. Бродский уже на кафедре – и как раз читает самый любимый мой стих. Что так действует – голос, все больше набирающий силу? Или слова?
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя, что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Была тишина, потом – овация. Потом он снова начал читать этот стих – по-английски.
Через полчаса намечалось новое выступление – и мы прилегли на краю футбольного поля. Футбол – бушевал, публика – ревела. Да, трудно тут побеждать. Но надо стараться. Надо бы сказать Иосифу самое важное, но при установившемся приятельском тоне пафос не проходил.
– Ну что? – спросил Голышев. – Сходим, передохнем?
– Да нет. Лень! Тут поошиваемся! – сказал Иосиф.
– …хата есть, да лень тащиться! – процитировал я другое мое любимое его стихотворение.
Иосиф улыбнулся. Ну хотя бы так продемонстрировать, как мы все его ценим и любим.
После второго выступления мы остались сами с собой – даже профессорша наша, всем поулыбавшись и выдав конверты, ушла.
– Как-то вот так тут… без экстаза! – Иосиф объяснил нам правила здешней жизни.
Запросто, «демократично», сказал бы я, заходим в шумную пиццерию. Встаем в очередь.
– А нельзя с лауреатом без очереди? – спросил я.
Он усмехнулся:
– Это только у вас!
– А вон в ту пиццерию, через дорогу, нельзя? – предлагаю я. – Там пусто!
– Э, нет! – усмехается Иосиф. – Тут меня знают все, а там – никто!
Мы садимся с пиццами.
– Да, – произносит он. – В первый раз я выступал здесь за пятьдесят долларов!
А теперь (по его требованию) всем нам – по полторы тысячи, как ему! Так и не успел его как следует поблагодарить… Вечером мы сидели в комнате Голышева, уничтожая привезенные нами водочные запасы. Иосиф разгорячился – вспоминали друзей, улицы, дома, где жили разные потрясающие типы.
– Ничего – после инфарктов твоих? – спросил Голышев, открывая вторую бутылку.
– А! – Иосиф махнул рукой.
Супруга его, которая так и просидела весь вечер словно мраморное изваяние, вдруг встала во весь свой гигантский рост, четко, без малейшего акцента произнесла:
– Мудак! – и вышла из комнаты.
Мы были в шоке! На кого это она так? Ну что ж, пора, видимо, расставаться!
Уже в полусне появилось: солнечный школьный коридор – и рыжий картавый мальчик что-то возбужденно кричит, машет руками. Так я впервые увидел его.
«Мне кажется, мы хорошо пообщались, без понтов!» – с этой мыслью я засыпаю.
…Проснулись мы рано – но Иосиф уже уехал.
– Сейчас мчится уже по «хайвею» в другой университет! – говорит Голышев. – Такая жизнь – приходится крутиться!
Я вспоминаю обшарпанный «Мерседес», более чем демократичный наряд Иосифа… Может, это вовсе не пижонство, как вначале подумал я, а суровая реальность?
– А как же Нобелевка? – спрашиваю я.
– Иосиф – настоящий русский интеллигент! – усмехается Голышев. – Умудрился получить Нобелевку именно в тот год, когда она была минимальной!
– Это по-нашему, – сказал я.
Американский футбол
До отлета я еще успел побывать в Нью-Йорке и повидать нескольких бывших земляков, по которым соскучился. С москвичами я расстался при въезде в Нью-Йорк. Сначала вышла Таня, как только мы съехали с высокого виадука, в начале забитой машинами улицы, улыбнувшись и помахав. После этого водитель – старичок в шоферском кепи – как-то строго посмотрел на меня. Что-то я уже делал не так? Я протянул ему написанный по-английски адресок моего нью-йоркского друга Ефимова, который собирался тут меня приютить.
– Ноу! – отрубил вдруг шофер и вернул мне бумажку.
– Как это – «ноу»?
Я был потрясен. Элизабет же сказала нам, что нас довезут. Но не сказала, правда, куда. Голышев взял из моих рук листочек.
– Это чей адрес?
– Ефимова. Он мне написал, что можно к нему.
– Нью-Джерси! Это даже не Нью-Йорк. Другой штат. Далековато. Две речки переезжать. Для Нью-Йорка в этот час – нереально. Увязнем надолго.
– Как-то странно: любимого друга обнять здесь, выходит, проблематично?
– Еще как! Другого адреса, попроще, у тебя нет?
Хорошо, что у меня было много друзей в Питере, оказавшихся теперь здесь! Другого друга достал. У меня, как у шулера, полная колода друзей!
– А! Вот это более-менее реально: Квинс! – одобрил Голышев.
Дал мою бумажку водителю – и он буркнул:
– Йес.
Поехали. Пока напоминает больше нашу улицу Мориса Тореза, «точечные дома». Громыхает метро, вылезшее наверх. Но такое и у нас есть! Похоже, так я и не увижу настоящий Нью-Йорк с его небоскребами – как герою повести «Москва – Петушки», несмотря на все его старания, так и не удалось увидеть Кремль.
– А вот это дом Довлатова! – показывает Голышев на дом вдалеке.
Стандартная новостройка – хотя уже и не новая. Вот где прошла его бурная американская жизнь!
– А на кладбище нельзя заглянуть? – вырвалось у меня.
– Знаешь, – сказал Голышев уже с досадой, – тут не «заглядывают!» Тут едут. Причем с большими проблемами. Сиди и не рыпайся. Не сбивай!
И вот еще точечный дом, и мы вдруг останавливаемся.
– Ну, давай! – говорит Голышев. – Твой дом! А меня Иосиф где-то в Бруклине поселил – надо доехать.
– Пока! – Я выхожу.
«Пока» тут скорее звучит как «прощай».
– Там, наверное, «доормен»… – высунувшись, говорит Голышев. – Ну как бы вахтер. Сможешь объясниться?
– Офф коуз!
И я остаюсь один. Поднимаю голову. Та же «не новая новостройка»! Никакого дормена нет. Но и лифт почему-то не спускается. Какой-то ключ, наверное, надо вставлять? За границей всегда что-то надо знать, чего ты не знаешь! Есть ощущение нереальности, «того света». Чистая лестница, с цветами на площадках, кажется уже раем: можно и пешком.
Открывает Вика.
– О! Я слышала, что ты здесь, гуляешь с Иосифом, но уж никак не чаяла, что появишься!
– Ну как же! – восклицаю я.
Не говорить же, как было дело! Темновато и тесновато, по сравнению с их квартирой на Петроградской.
– А Михаил где?
– На работе, где же еще, – говорит хмуро.
Растопим лед!
– О! – грохаю бутылкой об стол. Таких бутылок с зажигательной смесью несколько у меня!
Но разговор не зажигается.
– Удостоился, значит? – говорит Вика.
– Чего?
– Великого нашего лицезреть.
– Да он нормальный! – восклицаю я.
– Ну да! – усмехается Вика. – Дома у него теперь знаешь как? Во главе стола сидит он, рядом – предыдущие лауреаты Нобелевской, за ними – будущие лауреаты. Дальше – лауреаты других премий, а нас, грешных, в самом конце, если место найдется!
– Да мы валялись с ним на траве!
– Надо было тебе скосить ту траву и засушить! Потом выгодно продашь.
Пора кончать эту мороку.
– Ну, за встречу! Давай.
– Милая русская привычка – пить с утра! – усмехается Вика. Меня, честно скажу, больше интересовала закуска. – Может быть, как у вас говорят, «руки помоешь»? – предлагает она.
– Я вообще мытьем рук не увлекаюсь… Но ладно!
С некоторым усилием все же встаю. Здесь все «на преодолении». Другой мир. Вода в унитазе стоит «на самом высоком уровне», почти у самого его края – крайне непривычно, даже неловко! Душ торчит из стены твердой палкой, два раза жахнулся башкой, пока мылся.
Вика встречает меня криком, когда выхожу:
– Валера! Ты что, с ума, сошел? Закрой сейчас же окно! Негр по пожарной лестнице взлетит, схватит твою сумку, ты и не увидишь его!
Вешаю тяжелую сумку себе на шею. Вика тут улыбается:
– Ну ладно уж, сними!
Чуть выпиваем.
Потом я открываю тетрадь с записями. Отсюда мы и начнем захватывать Нью-Йорк!
– Кстати, звонки тут платные, – вскользь замечает Вика. – Какая-то очень сложная система, я еще не освоила!
– Но можно хоть Ефимову позвонить?
– А-а-а! Так это ты к нему ехал?
– Ну почему?! Сперва к вам! А дальше уж…
– Ну давай.
Как-то по-сложному набирает номер. «Только недолго!» – это она не говорит, но я уже чувствую.
– Валера, это ты? – кричит в трубке Марина. – Игоря нет! Ты где?
Наши – или так мне показалось – от непривычки разговаривают по телефону тут с некоторым напряжением, почти кричат… словно пытаются докричаться «через две речки».
– Привет, любимая!
Может, зря я так говорю при Вике? Но я со всеми так говорю.
– Ты что? Не смог доехать? – кричит в трубке Марина. – У Беломлинских? Ладно. Когда Игорь приедет, позвонит Мише. Ты тут все равно ни черта не поймешь – поэтому не объясняю! – Она смеется. – Ну ладно! Долго не могу говорить!
Помню, как уютно и обстоятельно мы обустраивались в кресле перед телефоном, готовясь к долгой беседе!
– Пока!
Рассматриваю свои записи, планы «захвата Нью-Йорка».
– Хорошая у тебя записнуха, Валера! – усмехается Вика. – Но у Довлатова она была больше раз в шесть. Амбарная книга! И там буквально по минутам было расписано – куда поехать, кому позвонить, даже как разговаривать: «застенчиво», «туповато», «высокомерно». Скажу тебе, ты его вообще не знал. Он и там так же притворялся недотепой, как и здесь. А на самом деле! У меня была уже четкая договоренность – работать на радиостанции «Свобода», вдруг на моем месте – Довлатов. И звонит мне, и представляет это событие как цепь нелепых случайностей! Ну просто «сам не понимает как». Но я не стала играть в эту игру, в которую он всех завлекал. «Ты хитрый армяшка!» – так и сказала ему, хотя и сама наполовину армянка.
«Ну как же так? – думаю я. – Человек ведь только что умер – и так о нем! Да, раньше у нас до такого – во всяком случае, в нашем кругу – не доходило! Все мы были союзники, единомышленники, друзья! Но здесь, видимо, так не проживешь!»
Вика, как всегда, красивая и решительная, принципиально говорит только об Америке – хотя и не всегда самое приятное. Все мои попытки передать от кого-то приветы, что-то вспомнить хорошее, ею сурово пресекаются на корню. О прошлом говорить бессмысленно, теперь все – здесь! Она сосредоточена и мрачна.
Брякает дверь, появляется Михаил. Мы здороваемся, обнимаемся – но без всяких шуток-прибауток, как бывало. Веселье тут как-то не прижилось. Где его золотые кудри торчком, веселый, победный курносый нос, озорной взгляд?
– Я шагаю с работы, усталый! – произносит он строчку из песни, которую раньше он пел весело, слегка насмешливо. Сейчас усмешка печальна.
– Девятьсот долларов платим за эту квартирку! – сообщает он как первую новость.
У нас он был самым обожаемым детским художником, его веселые персонажи поднимали дух.
– Рисуешь?
– Служу! В газете «Новое русское слово»… Метранпаж!
– Что это такое?
– Только тут впервые и узнал. Набор, в общем. А рисунки… редко.
Открывает газету – на последней странице – его вполне узнаваемый рисунок – но без обычного озорства. Обнаженная женщина, слегка в веснушках, обозначена контуром, на лугу, в цветах.
– Реклама фильма!
– А. Хорошо!
– И я так думал! И вдруг пришли в газету сотни возмущенных писем от американцев: «Разрушаю устои!»
– Правильно! – говорю я. Мы чокаемся. – Разрушай, разрушай! Пусть знают наших!
– Так не хотят! – нервно вступает Вика. – У них норма. От русских – один! Так же, по одному, от других национальностей. Всем – «равные права». На похоронах Довлатова вообще не было ни одного американца! Иосиф – первый. Серега – уже второй. И им он уже не интересен. Вот так.
– Ну зачем, Вика, ты так говоришь? – возражает добродушный Михаил. – Может, и были американцы на похоронах – мы ж не опрашивали.
– Нет! – чеканит Вика. Красавица! Гордый кавказский профиль. – Знаешь, как тут? Без сентиментов. Если хочешь что-то значить – вытесни другого! Ты покажи Валере свой рисунок, покажи.
Миша открывает газету. Карикатура! Раздутый, как аэростат, Довлатов, висит над толпой, пальцы руки и ног накачаны, как сардельки. Под ним восторженная толпа. За ниточки держат раздутого ими же и куда-то тащат. Вдохновенные лица…
– Это, что ли, первые, Генис и Вайль?
Миша кивает, вздыхает.
– После этой карикатуры поссорился с ними, с Довлатовым – я уже не говорю, теперь со мной не общается и его вдова. Вот такое «веселье»!
– Да.
Выпиваем.
– Он, вообще-то, не к нам, он к Ефимовым ехал! – сообщает Вика.
Что же такое тут?! Почему злые?
Миша встает.
– Ну давай, Валера. Отвезу!
Нет человека добрее и ответственнее его!
– Ты с ума сошел, Миша? – кричит Вика. – Это же в Нью-Джерси! И ты выпил…
– Ладно, Миша! Отдыхаем, – говорю я. – Ефимов сам прорежется.
– И думаешь, он за тобой приедет сюда? – распаляется Вика. – В Нью-Йорке такое нереально!
Что же это за Нью-Йорк такой?!
– В лучшем случае, – произносит Вика, – он согласится забрать тебя где-то в центре.
– Передача мяча! Американский футбол! – Я смеюсь. – Национальный спорт!
Для этого я, наверное, и приехал, чтобы ощутить!
– Как бы тут не забросили тебя, словно мяч, куда подальше! – усмехается Вика.
Да. Тут не расслабишься.
– Ну ладно, Викуся! – вздыхает Михаил. – Не пугай нашего друга. Зачем это ему – он ведь скоро уедет.
С завистью произнес? Приходит Юля, их дочь. Держится бойко, по-американски: «Все о’кей!»
– Валера! – фамильярно обращается ко мне (я ее еще в люльке помню). – Ты не мог бы Иосифу позвонить?
– Но… зачем?
Оказывается, знаменитый молодой актер Михайловский тяжело заболел, собирают деньги.
– Ну попробую… Алло! Иосифа можно… Спрашивает… Попов.
– Валега, пгивет! Как дела?
Не надеялся, больше услышать его голос. Излагаю вопрос.
– Ладно, я подумаю, – нетерпеливо произносит он. – У меня другое к тебе. Ты же выступал с книгой! А я у тебя ее не взял. Спохватился, когда мчался уже по хайвею. Ты Петю Вайля увидишь? Передай книгу ему, ладно? Хочу ее тут кое-кому показать. Договорились? Ну пока.
Вешаю трубку.
– Ну что… – произношу, всех оглядывая. – Он вроде бы добр?
Хотя пот у меня на лбу почему-то выступил. Вытираю.
– Он добр к друзьям, которые приезжают сюда ненадолго! – чеканит Вика. – А кто постоянно тут путается под ногами – в бараний рог!
Да… светлые мои представления о верной дружбе лихих ребят, вместе завоевывающих новый мир, постепенно темнеют. Застенчивый (в ранней молодости) Иосиф, как я тут узнаю, безжалостно размазал всех, кто составлял ему хоть какую-то конкуренцию. Своими высокомерными отзывами буквально стер с лица земли кумира нашей молодости Васю Аксенова, превратил его в ноль в глазах местной элиты – и тот уже не поднялся.
Позже Фазиль Искандер рассказывал нам, как он в день присуждения Бродскому Нобелевской премии оказался у Аксенова в Джорджтауне, под Вашингтоном. Василий Павлович лежал с мокрой тряпкой на лбу. Увидев Фазиля, произнес жалобно:
– Ну ты слыхал? Может, хотя бы теперь этот гад отцепится от меня?
Да-а! В больших играх головы отрывают! – понимаю я… Но мне, может быть, удастся ускользнуть.
Звонит телефон.
– Ефимов тебя берет! – поговорив, сообщает Миша.
– Сюда приедет? – наивно, весь еще в иллюзиях, радуюсь я… Игорек, старый друг!
– Нет. Передача на ходу. Увидишь этот трюк! – Михаил поднимается.
Понятно. Американский футбол. Передача мяча – с дикой скоростью, из рук в руки. Я – мяч.
– Заодно проведу тебе экскурсию по городу, – улыбается Михаил.
– Ну, увидимся? – говорю я Вике. – У меня выступление в четверг.
– Навряд ли! – И добавляет, смягчаясь: – Не пропадай!
– Ничего! Может, еще увидитесь! – говорит Миша. Нет человека добрее него!
– Может, поедем, Вика? – дружески (ведь мы же друзья) спрашиваю я. – Нью-Йорк посмотрим!
– Зачем? Я же не на экскурсии здесь! – отвечает Вика надменно.
– Ну…
Подхожу к ней. Обнимаемся – с чувством, что не увидимся больше никогда. Находясь в одном городе – я неделю еще тут… «А зачем?» – суровый американский вопрос.
Мы проезжаем на Мишиной «Тойоте» через «сравнительно приличный» (по словам Михаила), но скучноватый Квинс.
– Бесится Вика! – вздыхает Михаил. – После смерти Довлатова на радиостанцию «Свобода» опять не ее взяли, а Марину Рачко!
– Жену Ефимова? – Я потрясен. Так Вика еще сдерживала свою ярость – зная, куда я направляюсь. Как тут, оказывается, все напряженно. – А ты как же? – вырывается у меня.
– Что – как? – Миша передергивает рычаги управления.
– …К Ефимову меня везешь.
– Если начать со всеми счеты сводить – руины останутся! – вздыхает Михаил. – Пусть хоть меня не боятся!
Так вот кто «ангел Нью-Йорка», сохраняющий остатки добра! Вот что Михаил здесь делает, понял я. Честь ему и хвала!
…А карикатура на Довлатова? Все мы не безгрешны! Но Миша тащит меня через Нью-Йорк! Не старинные (тут старинного вообще нет), но старые трехэтажки из голого красного кирпича, с ржавыми пожарными лестницами по фасаду и огромными пожарными бочками на плоских крышах.
– Вот наша главная достопримечательность! – вздыхает Михаил. – А небоскребов тут так… горстка! Черт! Хотел побыстрей – а вышло медленней! – восклицает Михаил.
Мы застряли прочно в стаде машин в каком-то диком месте. Да, у нас, при всем упадке, такого нет – обшарпанные дома, окна с кусками стекол, а за ними – лица!
– Да! – вырвалось у меня. – Теперь мне ясно, где надо тут жить, чтобы чувствовать себя неудачником!
У нас тоже тоскливо, но таких четких «провальных районов», как в Нью-Йорке, у нас пока нет.
– Да-а! С этим у нас хорошо. В смысле – плохо, – вздыхает Михаил.
Только благодаря пробке и образовалось время для разговора. Нет худа без добра?
– Да-а, – говорит Михаил. – Здесь называешь адрес – и с тобой все ясно. Потому все и напрягаются, чтобы хоть чуть подняться по жилью – а то на работу не возьмут! Адрес определяет. Квинс, Манхэттен, Бруклин? Еще рассматривают. Но не дай бог – Гарлем или Южный Бронкс: такое даже не рассматривается. И даже если Манхэттен – многое важно: «А какая именно стрит? Вест или ист?» Люди делятся на сто категорий, сто ступенек. Стараешься вверх, а получается – вниз. Реноме каждого района может вдруг резко поменяться, с плюса на минус: смотря куда капиталы пойдут! Так что адрес твой стоит у тебя на лбу, как клеймо!
«Неужели и нас ждет такое «четкое будущее»? – с отчаянием думаю я. – И придет оно – всех расщелкивая «по своим лузам». И уже не выберешься!.. Да-а! Наши друзья здесь – разведчики будущего, первые «пионеры» на Диком Западе. Хвала им!»
Продвигаемся помаленьку. Уже видна за домами Ист-Ривер, река не широкая, но – гигантский мост!
Вдруг звонит телефон! В машине! Во прогресс! Миша берет трубку – причем без провода… Я шалею! Так я впервые увидел мобильный телефон.
– Привет! – Миша говорит. – Да, со мной! Это Ефимов! – сообщает мне.
– Отлично! Где он? Давай!
Мой друг Ефимов, с которым вместе начинали литературный путь! Озираюсь: где ж он?
– Рокфеллер-центр? – кричит Миша. – Через двадцать минут? Постараюсь!
– Рокфеллер-центр! Отлично! – я восклицаю. Там небоскребы! Каток (летом вроде, нет? Видел на открытке)! Флаги всего мира висят! Шикарно!
– Ты попробуй туда доползи! – хрипит Михаил.
У меня тоже в горле пересохло.
– …Нет! Не успеем! – через некоторое время он произносит с отчаянием.
Что тут за лабиринт такой, забитый машинами?
– Что такое? – чуть обижаюсь я. – Мой лучший друг не может меня подождать двадцать минут? Мы ж не виделись двадцать лет!
– Тут это не рассматривается! – восклицает Михаил. – Здесь нельзя стоять и ждать: просто таких мест не предусмотрено. Чтобы пересечься – надо совпасть с точностью до сантиметра, и главное – до секунды. Как состыковка в космосе. Или мимо пролетишь. Порой целый день пытаемся состыковаться – и так и разъезжаемся, не повидавшись.
Неужели я друга не увижу? Чувствую, даже азарт возникает в этой игре. Да, все наши тут – безумцы, «первопроходцы», рванувшие сюда, почти не представляя, что их тут ждет… Ну а ковбои знали, что ждет их в прериях? Они – безумцы и храбрецы, первые испытавшие на себе объятия Америки, объятия будущего.
– Алле! Игорек! А к ООН ты через полчасика не сможешь подъехать? На передачу тела? – напряженный телефонный переговор. – …Не получится?
«Да выкини ты меня где попало!» – хочется выкрикнуть. Но это, озираюсь, точно будет конец. Не выберусь! Даже на тротуар сквозь машины не выберусь. Пешеходов тут вообще нет! Лишь «железное стадо». Звонит телефон, и Миша, послушав, вдруг прижимает горячую трубку к моему уху, и я слышу сиплый, родной голос моего давнего друга, который с некоторой веселой натужностью говорит поразительные слова:
– Нет! Сегодня ничего не получится! Унесло меня совсем не туда. Но зато я стою в соблазнительной близости от «Холланд-тоннель», который вдруг оказался не так забит. Думаю воспользоваться лазейкой и ускользнуть домой. Через час этот шанс закроется – и такого расклада может долго не быть. Так что «передача тела» откладывается! Алло! Михаил?
– Это я, тело! – произношу я и отдаю трубку. «Холланд-тоннель» ему важнее меня!
– Ну все понял! Пока! – устало говорит Михаил.
– Операция «баба с возу» не удалась! – резюмирую я.
– Зато посмотрим Нью-Йорк! – стоически улыбается Миша. Последний мой друг. – Да, вот так! Месяцами не видимся! – добавляет он.
И это в городе самых развитых коммуникаций! Прячет мобильник в бардачок. Первое мое взаимодействие с мобильником не принесло результатов, и так я до сих пор не пойму: мобильник – это символ всесилия или полного бессилия? Медленно движемся «в железном стаде». Как первопроходцы, прокладываем путь. А им было легко? Бизоны, говорят, стояли стеной. Правда, не такие стальные, как эти, и не такие вонючие.
Проезжаем тесный, грязный невысокоэтажный Бруклин – сначала негритянский (это заметно), потом еврейский: толпы в черных лапсердаках и шляпах.
– Тут у нас ювелиры… алмазы рекой!
Чувствую, не увижу их никогда! Выезжаем на берег неширокой Ист-Ривер. Могучие мосты слева и справа. На том берегу – «горный хребет» из небоскребов. Наконец-то!
– Да. Моща! – восклицаю я.
– Вот где мы сейчас стоим – самый фешенебельный район в Бруклине! – говорит Михаил.
(Здесь, в одном из богатых домов, настигнет смерть Иосифа Бродского – в шикарной двухэтажной квартире. Вот оно, непрестанное американское стремление вверх, к успеху. В прежней полуподвальной квартирке на Мортон-стрит жена, наверное, успела бы помочь или вызвать «Скорую». А тут только утром увидела его тело в кабинете на втором этаже. Вот как опасно высоко залезать!)
Через огромный, железный, грохочущий Бруклинский мост переезжаем в Манхэттен. Нижний Манхэттен. Тесная Уолл-стрит с выстроенной «под классику» биржей – где бурно продолжает решаться судьба мира.
Старинный форт на самом краю Манхэттена: отсюда отстреливались от англичан. Заря американской истории!
– Смотри! – восклицает Михаил.
Смотрю в небо, над домами – и вижу странный луч света, уходящий далеко вверх.
– Это просвет между башнями-близнецами. Они в дымке сейчас.
Символ американского величия, самых передовых технологий, превосходства во всем! Но дальше десятого этажа их сейчас не видно.
– Одна, кажется, на полтора метра пониже! – говорит Михаил. – В какую пойдем?
Пытаюсь хоть как-то обозначить себя на фоне такого величия.
– Давай в ту, что пониже! – шучу я. – Зачем лишний риск?
Мы входим в мраморный холл. Открываются дверки. Скоростной лифт (естественно, самый скоростной в мире) идет легко и почти неощутимо: лишь немножко придавливает.
Выходим на самый верх. Теряю равновесие и устойчивость. Стеклянных стен как бы нет – чувствуй высоту и пространство: ты паришь надо всем.
Вниз и вдаль – бурное водное пространство, крохотная зелененькая статуя Свободы с факелом на островке… Как страшно, наверное, падать отсюда!
Свобода не для дураков
Наутро Михаил, добрый и терпеливый, доставил меня на радиостанцию «Свобода», где я должен был выступать. Здесь меня ждут! Петя Вайль: таким я его мысленно и видел – могучий, бородатый, толстый и теплый, настоящий Микула Селянинович… если я ничего не путаю в школьной программе. Обнявшись, мы лупим друг друга по спине. Вот она, радиостанция «Свобода»! Чуть отстранившись, оглядываю. Скромная комнатка… Сколько народа слушало «Свободу»! Вскоре появляется Петин «подельник» – Александр Генис, неразлучный соавтор его. В отличие от могучего и добродушного Пети, Александр напоминает пирата, вид у него скорее коварный – пронзительный, насмешливый взгляд из-под косой челки, нос, как ятаган. Мы крепко обнимаемся. Заочно любим друг друга давно: таких понимающих меня людей даже в Питере нет! Уходим в комнатку с микрофоном. Отсюда весь русский мир завораживал голос Довлатова. Спорил со мной заочно на этой станции – а вот очно не пришлось. Писал, что ждет меня, – но не дождался. Более важные образовались проблемы. Два месяца, как его схоронили, но многое тут еще напоминает о нем: доска, заполненная вырезками из газет… приколотые к стене его карикатуры. Запомнилась «Рой Медведев» (популярный тогда политик и публицист) – изображенный карандашом Довлатова «рой медведев», вьющихся вокруг кремлевской звезды.
Ведут к микрофону – неужели на весь мир зазвучу из этой крохотной комнатки? Как-то не верится. Волнения не ощущаю, спокойно говорю. Долблю, как обычно, свое: «Жизнь удалась!» Какая компания у меня! Кушнер, Уфлянд, Горбовский, Штемлер, Довлатов, Бродский… Не мир поглощает нас – мы поглощаем его!
Время передачи проносится как-то быстро.
Ну всё? Ну где тут теперь те бездны порока, которыми так пугали нас? «Хватит ли здоровья?» – вот что по-настоящему волнует меня. Первая «бездна порока» оказалась невдалеке – перейти совсем неширокую улочку. Вижу табличку. И это Бродвей?! После моего выступления «на весь мир» некоторое высокомерие овладевает мной. Огорчил, братец! Ведь мы даже наш широкий Невский называли «Бродвеем» и, гуляя по Невскому, мысленно «хиляли по Броду»! Где ж тут гулять? Ну разве что вот: магазин «Ликьер»! Вошли – и сиянье бутылок ослепило меня! Галереи бутылок! Мы в те суровые годы в России пили лишь спирт «Рояль», привезенный опять же из Америки (как говорили, медицинский) – а тут! Улицы и переулки бутылок, прежде виденных лишь в кино… Одних джинов – сто! Мой любимый (пока что заочно) «Бифитер» с красным английским гвардейцем на этикетке… «Гордон» – зверская морда кабана, в гирлянде черных можжевеловых ягод.
– Что берем? – Гулко, как во сне, голос Пети.
– Все! – Я выхватываю «заначку». – Вот.
– Обижаешь! – насмешливый голос Саши.
Приятный бряк в рюкзаке… Потом мы, кажется, вернулись в редакцию – и процесс пошел.
– Да, мы знали, что ты жизнелюб, но не верили, что настолько! – доносится дружеский голос Пети.
И вот я куда-то лечу… Что, моя американская миссия исчерпана? Или меня выселили досрочно? Какая-то снова водная гладь за окном! Окошко, правда, квадратное… значит, не самолет. Но почему же опять слева и справа от нас, насколько хватает зрения – просторы воды?
– Хадсон! – уловив в моем взоре недоумение пополам с отчаянием, поясняет сосед.
Это его фамилия, что ли? Но он показывает пальцем вдаль. Название реки? А-а. Хадсон! Гудзон! Их могучая, в свое время индейская, река. Но зачем мне она?
– Вашингтон-бридж! – поясняет сосед.
Но это уже ясно почти – без «бриджа» бы нам над Хадсоном не лететь. Но зачем? Как-то мне Генис и Вайль ничего толком не объяснили. Или я не уловил? Может, они медленно по-английски объясняли, чтобы я лучше тут ориентировался? Может быть. «Где же я буду ночевать, в этом мире чистогана?» – горестно думаю я. Тогда я еще не знал, что в Америке все просчитывается до мелочей.
Мы съезжаем с моста. Но от этого не легче. Там хотя бы перспектива была… Гудзон! А здесь – вообще не понять! Какие-то домики… Пальмы! Беда. Стопроцентно, я потерялся, чего-то недопонял. С отчаяния засыпаю – может быть, сон ясность внесет?
Резко меня будят, грубо трясут. А говорили, страна грез! Вот она, реальность вблизи. Водитель – толстый негр, грубо разбудив, поднял меня из кресла, протащил по проходу и высадил из автобуса в непроглядную ночь! Сумка, шлепаю ладонью – слава богу, на боку… Но я-то где? Вокруг – тьма. Вот она, «страна безграничных возможностей!»… Но не для дураков!
В глубинке
Мой учитель, писатель-народник, все советовал мне уехать «в глубинку», и вот я с ужасом понимаю: я в глубинке, причем в американской, а это еще «глубиннее»! Вглядываюсь в тьму – и паника не успевает полностью овладеть мной: я оказываюсь в объятьях какого-то человека с колючей, но знакомой мне бородой. Где-то я уже ее осязал и даже обонял… В Питере! В родном Питере! Это же Ефимов – с него и начался мой бешеный взлет, первый писатель, который ввел меня в свет! И вот встреча в Америке – и, как я теперь соображаю, рассчитанная и осуществленная моими друзьями с точностью до секунды и до метра! Вот он, «американский футбол»!
Мы идем по проселку… То были времена, когда писатели непременно курили трубку – и Ефимов исключением не был. Душистый дымок.
– Да… темновато тут! – Клацая зубами, я спотыкаюсь о колдобину.
– Да уж, не Манхэттен ваш! – произносит он тоном превосходства.
Я уже как бы и завсегдатай Манхэттена! Хотя ни черта там, в сущности, не видал. «А ведь жил ты у нас в писательском доме, рядом с Невским!» – хотел я сказать Ефимову… Но не мне судить! Я в те годы на купчинских болотах жизнь коротал.
– А где мы сейчас? – интересуюсь я.
– Нью-Джерси! – вместе с клубом дыма выдыхает он. – Я писал тебе. Уже другой штат.
Ефимов уверен в себе, даже в темноте.
– Ну не в Манхэттене же, в этой душегубке, жить! – чеканит он.
Воздух действительно тут хорош… Жадно вдыхаю воздух, поскольку ничего больше тут пока нет.
Вдруг из тьмы появляется Марина – симпатичнейшая жена сурового своего мужа.
– Марина! – Я кидаюсь ей на шею.
– Совершенно пьян! – хохочет она.
Вот теперь я действительно чувствую, что мы встретились!
Мы заходим в деревянный дом, похожий на скромную «будку Ахматовой» в Комарово.
Весь первый этаж – открытое помещение, только столик с компьютером и диван. Вдали вижу террасу, стол с абажуром над ним… Но на ужин я явно опоздал! Я падаю на диван.
– Э-э, приятель! Тебе не сюда! – доносится дружеский, но какой-то все же скрипучий голос Ефимова.
Я, как робот, встаю.
– Можно не открывая глаз? – бормочу я.
– Ну, попробуй! – усмехается Ефимов. Он подводит меня к крутой лестнице, кладет мою руку на перила. – Так… теперь в гору!
Я поднимаюсь по ступеням. Иду и иду!
– У тебя просто… небоскреб какой-то!
– Почти, – усмехается Ефимов.
Гулко ударяюсь головой в доски.
– Это люк! Открывай!
– Открываю!
– Залезай.
С трудом вкарабкиваюсь на чердак. Вот она, западная роскошь. Сколоченный топчан, на него что-то накинуто.
– Ну как тебе там? – Снизу гулко доносится голос Ефимова.
– Нормально! – отвечаю я.
И вырубаюсь…
– Па-дъем! – дурашливый вопль. Всклокоченная голова моего хозяина торчит из люка в полу.
– Что-о-о… утро-о-о ужо-о? – произнес я, раздираемый зевотой.
– Не знаю, как у вас – а у нас утро! – проговорил он весело. – Слезай! Сейчас еду по делам – могу тебя подбросить куда скажешь!
Во как.
Я, кряхтя, спустился по вертикальной лестнице – тут еще и акробатом приходится быть!
Рядом, у лестницы, радостно обнаружил и сумку мою, и дверь в узкую ванную – и впервые за много лет в зеркале увидел себя. Да-а! С красотой что-то странное творится!.. Умылся – не помогло. Решил побриться. Параллельно вспоминал.
Да-а-а… Их дом на Разъезжей (а точней, комната в коммуналке) и есть то место, где когда-то встретились все! В один вечер (ну не обычный, а литературный) там могли оказаться и Бродский, и Уфлянд, и Кушнер, и Марамзин, и Горбовский. Там-то я подружился по-настоящему и с Ефимовыми, которым хватало терпения и доброты организовывать и выдерживать эти еженедельные сборища, ставшие теперь историческими: сложился бы вообще питерский литературный «бомонд» без Ефимовых? «Но тут к ним добираться далече! – подумал я, имея в виду уже не путь от Ленинграда к Нью-Йорку, а от Нью-Йорка сюда! – В пустыне теперь блуждают, как в Библии было сказано?.. Но выберутся», – думаю я.
Да, – я смотрю из крохотного окошка ванной, – пустыня! То ли футбольное поле, то ли пустырь. Твердости Игорька можно позавидовать. Решил – и переехал сюда. И сомнений не выказывает ни малейших! Как сколотил отличную литературную компанию в Ленинграде… так, наверное, сколотит и здесь… в этом домике? Отличная, просторная застекленная терраса, окнами в зелень. Да, тут можно жить и работать. А в Ленинграде, честно сказать, последняя квартира Ефимовых на канале Грибоедова была темновата!
Слегка взбодрившись, я вышел к ним.
– А здесь… отдельный дом! – размышляя, эту последнюю фразу я произнес вслух. – Причем твой! – сказал Ефимову, правду в глаза.
– Мой, – усмехнулся он. – …Правда, каждый месяц я должен выплачивать по частям его цену… немалую, надо сказать.
– Хорошо, значит, идут дела!
Эта бодрая моя фраза, я заметил, взбесила Ефимова.
– Лучше некуда! – прохрипел он. – …Если не считать того, что в почтовый ящик каждый раз руку опускаю так осторожно, словно боюсь там схватить очковую змею.
– Откуда ж она там?
– С почты! – резко сказал он. – Может, обнаружится чек за проданные книги издательства, долларов этак на двести… А может, и иск на миллион!
– Что же такого натворить надо – на миллион? – изумился я.
– …Дороже всего здесь оценивается моральный ущерб! Права индивидуума! Хочешь выкинуть миллион – обидь кого-нибудь. Или хотя бы упомяни без его согласия. Многие наши друзья – бывшие алкаши – тут оценивают себя в миллион… непонятно, правда, с какого бодуна.
– Кто ж это?!
– Да тот же Мишка Шемякин!
– Мишка? Шемякин? – вскричал я. – Да это же… друг! Да я же! Его знал!.. Еще таким! – Я поставил свою ладонь сантиметров на десять от земли, потом, подумав чуть-чуть, добавил: – За пивом бегал… Правда, не для меня! – поправился я, уже в испуге: миллион-то кому охота терять?
– Тут за пивом не бегают! Тут деньги делают! – зловеще Ефимов произнес. – Причем фактически из всего! Шемякин якобы за батю обиделся.
– А чем же ты батю его обидел? Он разве здесь?
– Прелесть ситуации заключается в том, что он сам своего батю обидел – а с меня потребовал миллион.
– Да. Серьезно поставлено тут.
– Напечатал я в одном сборнике его давнее интервью – где он клянет батю своего, называя сатрапом и чекистом. И – бац! – иск мне на миллион. Оказывается, он взгляды свои тут в Америке пересмотрел, и батя его не сатрап и чекист, а лихой кавалерист! А за «чекиста» – с меня миллион. Многие тут, на воле, странно преобразились. Бежали от коммунистов – а тут ими стали.
– Да-а… Удивительная страна! Слышал, что права личности тут берегут… но чтоб такое!.. Дураки на свободе.
– Да нет, вовсе не дураки! Соображают! К счастью, судья-негритянка умная оказалась. Сказала ему: «Наказание за ваши ошибки молодости вы должны сами нести, а не вешать вину на других»!.. Это я в вольном переводе даю.
– …Вы же с Шемякиным корешились в Питере! У тебя же картина его была!
– Продал немедленно. Заодно, кстати, узнал, что слухи о бешеных его гонорарах распространяет он сам. За копейки купили.
– Да-а. Тут какой-то котел с кипятком! Я бы не выжил.
– И не надо! Ты на сколько тут дней?
– …Да думаю, не сварюсь. Буду, как говорится, краток.
А то лишишься тут невзначай миллиона!
– Сейчас вот в почтовый ящик надо лезть – а боюсь.
– Давай я слазаю!
– Ты настоящий друг! – усмехнулся хозяин
Мы вышли к калитке. Он откинул крышку ящика… Надеюсь, «про очковую змею» он в переносном смысле сказал? Я сунул руку… Пусто. Ф-фу!
Вытерли пот со лба. У меня-то с похмелья, это ерунда, но у него, видимо, от переживаний!
– Ну что, завтрак я заслужил?
– Да, – буркнул он.
Но вместо этого мы почему-то подошли к столу, за которым сидела Марина и печатала на компьютере – так я впервые увидел компьютер в упор: тогда он еще занимал целый стол.
– Вот на нем и зарабатываю… себе по шее! – вздохнул Ефимов. – И это, собственно, и есть все мое издательство «Эрмитаж», о котором идет столько шума по миру!
– Идет-идет! – горячо подтвердил я.
Хотя как-то привык я к более многолюдным издательствам… Но главное ведь – что издавать. Тут должно появиться самое лучшее!.. Поэтому Ефимов – здесь! И не отступится!
– Отлично! – воскликнул я.
Но какая ответственность у него… и прежде всего – перед своей жизнью! Из любимого города уехать, попасть здесь в долговую кабалу, чтобы… что? А вдруг не окупится, и великая литература тут не появится? Тогда – зачем? Но Ефимов из тех, кто возражений не признает – все будет как он решил. Восхищаюсь.
Вообще-то больше всего я хотел бы пивка, но, изучив обстановку, понял: долгое утро с медленным сладостным опохмелом, к какому мы привыкли у нас, здесь не проходит.
Вообще-то я приехал к ним, Ефимовым – обогнув половину земного шара! – к моим старым друзьям. Как мы любили друг друга, какие мы проводили сладостные вечера в Ленинграде вчетвером, вместе с моей женой Нонной – рассказывали что-то интересное, говорили дерзко, мечтали, были заодно… Все исчезло? Причем в стране, куда многие так стремились, думая, что как раз здесь «самое то»! Где «оно»? Теперь я сюда как бы занес прежнее пьяное, бестолковое прошлое… Нет! Ошибаются! Я четок и трезв. Я застегнул пуговицу на горле.
– Я готов!
Неизвестно, правда, к чему?.. Ко всему!
– Я, вообще-то, по делам собираюсь, – проскрипел друг.
– Я с тобой!
Игорь, тяжко вздохнув, натянул тяжелые «чоботы» (у нас в таких ходят в лес… Но в Америке, кажется, вообще одеваются небрежно)… Зато очень собранно живут: Игорь поглядывал на часы, Марина что-то торопливо допечатывала на компьютере, тоже поглядывая на часы-ходики (из их уютного, такого неторопливого питерского дома, но здесь она глядела на них с отчаянием, явно не успевая закончить работу к сроку).
После смерти Довлатова, узнал я от Беломлинских, она заняла его место на радиостанции «Свобода» и готовила очередную передачу. Да, Довлатова, ставшего «голосом и лицом» последней русской эмиграции, заменить будет нелегко.
Марина закончила наконец печатать и с облегчением откинулась:
– Фу! Успела. Посмотри!
Игорь не спеша просмотрел напечатанное, потом солидно, уверенно кивнул кудлатой своей головой:
– Отправляй!
И наконец-то открылась прежняя Марина – веселая, лихая, близкая.
– Наверное, он хочет пива? – улыбнулась она.
– Какое пиво! – сморщился Ефимов. – У нас сегодня тяжелый день! Тут за пивом вообще не бегают! – проговорил он неожиданно злобно. – Тут сразу же запасают на год… Банки две-три. – Он вдруг улыбнулся.
Я, по глупости, пока не представлял, из чего он сложится, «тяжелый день»? Откуда возьмется он, такой уж тяжелый, если я приехал сюда наслаждаться и отдыхать, общаться с любимыми друзьями? Но Ефимов с его мрачной серьезностью, обозначившейся еще на родине, здесь уж точно весь в серьезных делах… И «тяжелый день» удался!
– Может, он хочет кофе? – сказала Марина под тяжелым мужниным взглядом.
– Хочу! – произнес я и сел.
Ведь мы же друзья и любим друг друга! И я не допущу, чтоб это совсем улетучилось!.. Хотя лично я кофе не люблю. Но не до мелочей тут!
– Ладно! – вдруг добродушно улыбнулся он. – …И бутерброд ему дай!
И всё? Да, «культа из еды» здесь явно не делают. Кофе был почему-то в тяжелой пластмассовой кружке – из таких грубых сосудов, я заметил, пьют в Америке не только кофе, но даже чай… Хотя чай, похоже, не пьют вообще: слишком медленный для них напиток.
Зажевал бутербродом с сыром.
– Спасибо, Марина!
Все же проглянула наша дружба и любовь, хоть и фрагментарно!
Но друг мой уже бил копытами, как кентавр!
– Опаздываем! – прохрипел он.
Куда, интересно? «На тот свет»? Но еще бабушка говорила: «Не торопись на тот свет – там кабаков нет!»
Мы вышли из их избушки. За забором – шоссе, за ним – пустырь.
– Это точно Америка? – может быть, неудачно пошутил я.
– Сейчас увидишь! – прохрипел он.
Не просто сухо у меня во рту после вчерашнего, а вообще вокруг очень сухо и душно. Прерии, видимо.
Мы рухнули в машину. Таких низких машин у нас тогда еще не было – испугался, что куда-то проваливаюсь. Паника, конечно, диктовалась похмельем, кофе не помог… Но здесь это неважно. Ты в Америке, друг! Трудностями нас не запугаешь.
– Куда едем? – вскользь поинтересовался я. За окном все такие же домики…
– На почту! – сухо ответил он.
Да! Одно из самых неподходящих занятий с похмелья – стояние в очереди на почте. Еще в магазине туда-сюда. А на почте… как-то всегда душно. Едко пахнет расплавленным сургучом. Нет, почта – это не то место, о каком я сейчас мечтал! Плюс еще запах бензина в салоне. Автомобиль, видно, не нов! И с экологией напряженка! Ну что же это такое?
– А зачем… почта? – поинтересовался я, сдерживая эмоции и еще кое-что. – Я-то ведь уже тут? – Это я попытался пошутить. – Кому же писать?
– Да так. Бандероли, рукописи, книги. Рукописи получаю, книги отправляю. Конечно, хотелось бы грузовиками возить!.. Но пока, увы, хватает портфеля.
Ясно. Значит, почты не избежать. Причем в таком состоянии. Невольно вспомнилась фраза из одного моего сочинения: «Одно дело – «Когда я на почте служил ямщиком», и совсем другое – «Когда я на почте служил ящиком!»! Не знал, как шутка моя обернется! Перед глазами все кружится и меркнет: того и гляди действительно «сыграю в ящик».
– Стоп! – вскричал я.
– Погоди, не здесь же! – брезгливо проговорил Игорь, и мы проехали еще метров триста. – Давай! – Он открыл мою дверку, и я удалился в заросли диких бананов: огромные листья, размером с меня! Затерялся… потом вернулся. Сел, утирая рот.
– Только не причисляй это свое состояние к трудностям жизни в Америке. Америка тут ни при чем!
Когда он изрекал мудрость, как казалось ему, он снисходительно улыбался. За улыбку спасибо ему. Хотя не так, конечно, я представлял встречу с Игорем Ефимовым, старым другом, который и приобщил меня к литературе в далекие – уже тогда далекие – шестидесятые! Но что делать? Переволновался, устал.
– Спасибо! Ты настоящий друг! – произнес я. – …Едем!
Автомобиль его дребезжал, как ведро.
– А чего так далеко-то? – вырвалось у меня. – Ближе почты нет?
Ефимов всегда умел подавить своей правильностью, обстоятельностью, делая все методично и не спеша…
– Америка многому учит! – назидательно заговорил он. – У нас жили мы, вообще ни о чем не думая!
– …Ну я бы так не сказал.
– А здесь приходится думать постоянно! – произнес он слегка надменно.
– О чем?
– О чем? – Он усмехнулся. – Ты, конечно же, не заметил, что мы приехали в другой город?
– Город? – удивился я.
А где – город? Небоскребов нет… даже просто каменного дома. Село как село.
– Представь себе! И этот город считается гораздо более престижным, чем тот, где живу я.
Ну да. Я все же огляделся. Каменные дома есть… Ну типа Колпино или Дно, хотя там больше высоких домов.
– И это несмотря на то, – продолжал назидательно скрипеть он, – что здесь живут в основном негры.
Это я заметить успел.
– Но негры очень богатые и важные! Работники министерств, ведущих компаний.
Да. Домики тут, пожалуй, поприглядней.
– Поэтому иметь адрес здесь престижней! Гораздо вежливей отвечают сюда. В Америке адрес – это первое, на что обращают внимание, и в зависимости от адреса решают твою судьбу.
Да. Страна контрастов. Которые неопытному взгляду и не видны, а незрелому уму даже и непонятны. Может, и мне лучше отправлять свои рукописи не от дома, а, скажем, с Выборгской стороны? Вдруг престижнее? Но – нет… У нас пока до этого не дошло. Бедные белые и богатые негры! Голова кругом идет.
– Вот. – Он торжественно остановился.
С виду – изба как изба. Но молчу. А то чуть было не сказал: выдаешь себя за богатого негра?
Все равно он глядел обиженно!.. Видно, надо было восторженно вскрикнуть: «Неужели это оно?!»
– Тебя, я вижу, это не очень интересует? – произнес он.
Обидел я друга!
– Нет, ну почему же?! – вскричал я.
– Ладно… иди. – Он безнадежно махнул рукой.
– Куда? – испугался я.
Проклял и выгнал? Видно, испугался, что я скомпрометирую его, начну еще на почте «травить»?
– Туда! – он указал пальцем.
Какой-то промышленный ангар, за лужайкой.
– А что это?
– Ну… туда… – заговорил он уже торопливо, мыслями будучи весь уже на престижной почте, – сносят всяческий хлам, в том числе и ненужную одежду. И продают… приезжим.
Иди, мол, куда тебя еще?
– Ага… – Я с трудом выбрался из машины.
– Не бойся… иди смелее! – усмехнулся он.
Я вошел в сумрачный ангар – и сразу же отшатнулся. Кислая духота! Лежалые вещи… хотя некоторые из них и висели. И – ни души! Зато дух – да! Прошибает! Когда голова кружится и слегка подташнивает – самое то. В основном тут висели скукоженные кожаны – в таких скачут ковбои на своих лошадях и палят из кольтов. Я снял один, взял на грудь, и он меня повалил своей тяжестью на спину. Совсем я ослабел! С трудом спихнул с себя этот тяжкий зипун. Не хватало мне только в эту жару выйти в такой броне. И так желудок подкатывал к горлу. Особенно когда я полз. Я нашел один чудесный сапог – правда, женский, на высочайшем каблуке, и с ним по-пластунски полз – встать не было сил! – в поисках второго. Жене или там кому… Подобрать подходящую девушку под сапог не проблема! В те годы у нас гораздо трудней было подобрать сапог под девушку, чем девушку под конкретный сапог. Даже и не знаю, кому поднести: сразу три кандидатуры возникло. Но все – двуногие. И раз уж я тут оказался, в этом раю с элементами ада – надо до цели доползти, нарыть пару! Хотя бы не эту, любую хотя б. Любящие, но жадные глаза тебя ждут. Обязан. Хотя бы кому б! Горы обуви на пыльном линолеуме, внутрь забирался, как червь, горы расшвыривал, как богатырь… пары нет! Об острый угол соприкоснулся лбом А! Кровать! Хотелось прилечь, но… Сознание уходило. Слишком пряный аромат. Не лучшее место с бодуна. Здесь, кажется, морят клопов в мебели, моль в одежде, а заодно и клиентов. Найти бы выход… Все затмевают зипуны. Шопинг!.. Зипун, что ли, выволочь? А потом с ним куда? Запарюсь. О! Джинсы! У нас на них молятся. Но не знал еще тогда, что такие в моду войдут, – простреленные дробью. Отбросил. Все! С шопингом покончено. Выполз, высунув язык, на лужайку, лежал, сладко дыша. Какие-то ботинки пришли. Тоже сильно поношенные. Но зато хоть парные! Хотел ухватить. Ботинок отдернулся. Пригляделся: Ефимов в них! Слава богу.
– Ну, что нашел? – спросил он свысока.
– Тебя нашел!
Качаясь, пытался обнять его, но он сухо отстранился.
– Ты же шопинговать хотел?
«Мало ли что я хотел?..» Хотел – передумал! Но у них так не принято. Решил – значит, решил! И мой друг теперь – олицетворение их порядка: мол, нечего беспорядок тут разводить!.. Человек идеи!
– Тогда тебе надо в Нью-Йорк!
– Зачем?
– Шопинговать!
Слово какое-то… выворачивающее.
– …Там?
– Ну если ты здесь ничего не нашел… Там возможности больше.
– Да?
– Ну тогда не знаю, куда тебя. Есть тут пищевые баки, куда сбрасывают и одежду. Но там еноты хозяева.
– Кто?
– Еноты. Тут их полно. Экология отличная.
– …И что? Они и одежду берут?
– Нет. Одежду они как раз оставляют.
– Нет, с енотами встречи не ищу.
– Да-а… Могут, вообще, и искусать. И бешеные попадаются.
– Нет!
– Ну тогда давай! – Подвез меня к какой-то будочке у дороги.
– Что это?
– Остановка. Автобусы – каждые пять минут. Правда, в разные части Нью-Йорка… Но тебе ведь, в сущности, все равно?
– Да. Все равно! – я согласился безвольно.
– Тогда жди. Вернешься обратно…
…если вернешься…
– Вон мой дом.
Отправляют в большую жизнь!.. Мой небольшой, в сущности, корабль.
– Если где-то останешься – позвони.
Где я могу остаться?
Ефимов укатил.
Господи, как пересохло во рту! Вокруг пустыня какая-то! Где оно, общество потребления? Доллара не истратить в приятной обстановке. Я приехал сюда, чтобы завоевать этот мир!.. Но как-то этого мира не вижу. Писали, «Город желтого дьявола». Но где же он, дьявол? Какая-то пустыня вокруг. И ни одного человека, чтобы в глаза заглянуть! И на всем обозримом пространстве не вижу, где я могу получить глоток воды… или хотя бы купить! И это называется у них «шопинг»! Такого сушняка я не ощущал даже в свои худшие годы в пустынном Купчино… О господи! Мчится автобус! Огромный! Ну наконец-то! Все лучше, чем сидение на этой скамейке в окружении пустоты. Пусть хоть в ад!.. Но ад оказался здесь. Я поднялся… и тут же обратно сел, абсолютно раздавленный! Автобус, даже не тормознув, только выстрелив в меня лужей, промчался! Откуда лужа-то, в эту сушь? Для меня, специально! Уже «мания преследования» началась! Где же так называемые права человека… томимого жаждой? Он хочет ехать – а его не берут. Добавьте непереносимый сушняк, тошноту, сильное головокружение! Начав со встречи с нобелевским лауреатом, я стремительно качусь в самый низ социальной лестницы! Кому ты тут нужен такой? Соберись! Пусть все видят тебя преуспевающим русским писателем, не уступающим местным русским, – и будь таким… коим ты, в сущности, и являешься. Скоро придет новый автобус – и ты в нем умчишься… Ну если не навстречу славе, то – во всяком случае – навстречу воде! Или что тут у них? Кока-кола? Пойдет! Ведь лишь вчера твой голос гремел с радиостанции «Свобода» на весь мир, поражая всех весельем и оптимизмом: «Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!» Держись! Но… автобус снова промчался мимо. Как же так? Может, ты не увидел табличку: «Автобус направляется в парк»? А если бы и увидел – все равно бы не перевел. Первые переселенцы тут со значительно большими невзгодами столкнулись. А тут что?.. Автобус окатил грязью – и все! Индейцы переселенцев стрелами обдавали, а тебя – лишь грязью!.. И третий автобус со свистом промчался! Может, у них правило такое: приезжих из постсоветской России не брать! Как же они меня отличают? И лишь значительно позже я понял как! А пока что решил выстоять на посту! Как в известном рассказе Леонида Пантелеева «Честное слово»: дал себе слово – стой! Хотя чувствовал себя совсем худо… Что такое, ё-моё? Не принять ли мумиё? Но и любимая моя присказка здесь не помогает. Бороться! Наши так легко не сдаются! Здравствуй, Америка! Со мной твои Сэллинджер, Апдайк, Фолкнер, Хемингуэй! Где вы? И их не видать! Сначала моя битва с автобусами напоминала мне сцены корриды из великолепной «Фиесты» старины Хэма… но позже я бы это сравнил со значительно более грубым фильмом «Рокки» с Сильвестром Сталлоне. Автобус летел на меня, я вставал навстречу ему… но он проносился, сбивая меня воздушной волной, оставив меня поверженным все на той же скамейке, потом я снова вставал… Не судьба! Поверженный, добрался к родному – уже! – дому Ефимовых.
Хозяин удивленно поднял бровь, даже не встав от компьютера. Что они такого особенного в этом компьютере нашли?
– Так быстро?
Ничего себе «быстро»! Мне показалось, вечность прошла, причем не из лучших.
– Ну как шопинг? – равнодушно спросил он.
– Жопинг! – вынужден был сказать я.
– О! Слышу родную речь! – С кухни, улыбаясь, пришла Марина.
– Не уехал! – сообщил я.
– Почему? – Ефимов поднял бровь еще чуть выше.
– Да как-то в автобус не сесть.
– Что? Неужели переполнен? – удивилась Марина.
– Не знаю. Не остановился.
– Ни один?
– Ни один.
– Но почему?
– Не любят, видимо, наших.
– Не болтай ерунды! – строго Ефимов произнес. – Здесь любят всех одинаково!
Они переглянулись с Мариной и чему-то усмехнулись.
– А ты руку поднимал? – вдруг спросила Марина. Чувствовалось, переживала за меня.
– …Какую руку?
– Правую. Можно левую! – пояснил Игорек.
– А ты же мне не сказал.
– А ты так и не догадался?
– …Но у нас как-то так берут… без рук! – произнес я убито.
– Да нет! Без рук тут ничего не добьешься! – Ефимов оскалил свои прокуренные зубы, удачно пошутив.
– М-да! – вздохнула Марина. – Далеко он без нас не уедет.
– Ну ла-адно! – Ефимов после удачной своей шутки разулыбался и подобрел. Вспомнил старую дружбу! Даже вскочил. – Маринка! – завопил вдруг он. – Так это же ведь сам Попов к нам приехал!
Дошло.
– Да вроде бы я! – смущенно признался.
– А я тут… действительно очумел! – Он потряс кудлатой головой. – Ф-фу! Ко мне друг приехал, а я! Едем!
– Куда?
– Куда тебе надо. Заодно и Маринку отвезу. «Первый раз в первый класс!»
– В смысле?
– На работу устроилась! На «Свободу». Вместо Довлатова.
– Ну не «вместо», – заскромничала Марина. – Просто на то же место.
– Справишься! – уверенно сказал Ефимов.
Маринка разоделась, накрасилась и стала такой же красавицей, какой когда-то была в Питере. Да – ведь именно у Ефимовых, в их комнате в коммуналке, все когда-то и начиналось! Ефимов – мозг, Маринка – душа!
– Ну что, Валера, волнуешься? – улыбнулась она. – Да, в первый раз увидеть Нью-Йорк – это потрясающе!
– Да я вообще-то видел его… но как-то смутно, – пробормотал я.
– Про это мы знаем! – усмехнулся хозяин. – Ну, едем? Так куда тебе?
– Да ты не парься, – забормотал я. – Выкини меня там где-нибудь, а вечером подберешь… что останется.
– Ну… посмотрим. Тебе, наверное, деньги нужны? – спросил он великодушно.
– Да я не знаю.
– Маринка, у тебя осталось что-нибудь?
Марина вытащила из сумки бумажник.
– Вообще-то мне дали там что-то за выступление в «Коннектикат-Калладже» с Бродским… – Я протянул ему мой «лопатник». – …Мало?
То было святое время, когда мы еще не знали ничего о силе доллара.
Ефимов глянул – и обалдел.
– Мало?! – Он вдруг бешено захохотал, как, бывало, он хохотал, когда ловко выигрывал в преферанс. – Марина! Ни цента ему не давай! – восторженно заорал он. – Ты знаешь, сколько у него?
– Сколько?
– Во! – Ефимов развернул перед ней мой кошелек. – Полторы тысячи долларов!
– Ой! – произнесла Марина.
– Это много? – поинтересовался я.
– Наш месячный в лучшие времена бюджет! – произнес Ефимов торжественно.
Ё-моё! Я же богат, оказывается! Мог бы красиво жить. Но где? Хозяева, похоже, красивой жизнью не интересуются, живут так.
– Откуда у тебя такая сумма? – спросила Марина.
– Откуда, откуда, – проворчал Ефимов. – От Иосифа!
– Ну да, – проговорил я. – Я вспомнил! Он говорил: получите столько же, сколько и я. Но я как-то не при́дал значения. Или не прида́л?
– «Не придал он!» Что думаешь делать с такими деньгами? – рявкнул Ефимов.
Еще одна проблема нашлась!
«Да могу, собственно, вам отдать!» – чуть было не сказал я, но в последний момент удержался. Ведь мне еще тут жить да жить.
– Ну… посмотрим, – уклончиво произнес я. – Хотел бы все же глянуть, хотя бы одним глазком, ваше «общество потребления!».
– Теперь-то еще бы… с такими деньгами! – проговорил Ефимов несколько холодно.
Классовое разделение наступило? Они с Маринкой как-то многозначительно переглянулись.
– Да! – хмыкнул Ефимов. – Иосиф очень добр… особенно с теми, кто приезжает ненадолго!
Да, уже понял я, тут вдобавок к трудностям привыкания – еще и непростые отношения прежних друзей. В Питере нам, тогда неприкаянным, нечего было делить – а тут началась гонка. Раскидало ребят.
– Ну, поехали?
Мы выехали на берег Гудзона и встали.
– Ну как? – весело оскалясь, друг повернулся ко мне. – Впечатляет?
– Да-а! Грандиозно!
Манхэттен! На том берегу величественно, как горный хребет, зубцами поднимались небоскребы. В основном серые, но вот и стеклянный, голубой. На самом кончике острова поднимались «близнецы» – два самых высоких, стройных здания Торгового центра… ужасную судьбу которых никто еще тогда не знал.
Мы молча любовались: не только я, но и мои друзья – чувствовалось, что и они в повседневной суете любуются этой красотой не так часто.
– Да-а! Нью-Йорк! Еще его называют «Большое яблоко»! – торжественно произнес друг. – Но много не укусишь – не надейся!
«Постараюсь укусить как можно больше!» – подумал я.
Далеко влево над Гудзоном словно летел огромный, но казавшийся изящным и легким мост Вашингтона.
– Мне кажется, я уже ездил по нему, – произнес я робко.
– Удивляюсь, как ты с него не упал! – Ефимов снова улыбнулся удачной своей шутке.
– Не, сейчас нам не туда, – усмехнулась Марина.
Мы свернули направо, и пейзаж стал понемногу исчезать, и вот видны были лишь вершины небоскребов. Мы все больше уходили под землю, а точней, под воду: мы въезжали в грохочущий полутемный тоннель под Гудзоном, втягивающий в себя все автомобильные реки штата Нью-Джерси.
– Холланд-тоннель! – в шуме крикнул мне Игорек.
Так это он ради него бросил меня давеча – предпочел тоннель. Да, неказист он. Неужели я хуже? В пробензиненной духоте, в узком и низком подземелье мы часто останавливались вместе с потоком машин и стояли подолгу. Такой душегубки я раньше не встречал.
– Ценю! – крикнул я Ефимову.
Он кивнул – очевидно, неправильно меня понял. Он-то, наверно, решил, что я ценю это чудо созидания, путь подо дном широкой реки… На самом-то деле я оценил его подвиг: что он тащил меня через эту трубу. Понял, наконец, почему он так долго и упорно не хотел мне показывать эти стальные джунгли. Впрочем, Ефимов, кажется, никогда не комплексует! Над нами навис, подавляя и удушая, огромный желтый трейлер. И как-то избежать этого, переместиться, выкрикнуть: «Я так не играю!»… безнадежно! Вот они, джунгли капитализма! Наконец двинулись – и снова надолго остановились. Ф-фу! Ефимов на меня не смотрел. Место для мирной философской беседы было явно не подходящее.
– Нью-Йорк! Сплошные проблемы! Одна из них эта… «Холланд-тоннель!» – наконец произнес он свысока и небрежно, когда мы остановились в третий раз. А как еще надо на это реагировать? Только так. Есть Нью-Йорк с его проблемами, но ты выше них!
Наконец выползли «из трубы» с высунутыми языками… Полегчало. Теперь это был уже вожделенный остров Манхэттен – сердце, мозг, желудок, легкие Нью-Йорка!.. Пока это, правда, как-то не ощущалось. Прямо рядом с выходом из тоннеля как-то уверенно и, я бы сказал, бесшабашно разгружали баржу с цементом, по воздуху к нам тянулся серый шлейф – и нам удалось заглотнуть цементной пыли. Ефимов раздраженно поднял стекло. Глянул на меня. Я понимаю злобу его: когда хочешь продемонстрировать, чем гордишься, обязательно привяжется какая-то гадость.
– …Отлично! – натужно просипел я, но он не прореагировал. Не поверил?
Да. Тут вспыхнешь! Когда мы встали на перекрестке надолго, я приоткрыл дверку машины, чтобы дохнуть, – и обжегся воздухом, слово открыл дверку печи. Почему-то тронул рукой крышу машины: раскалено!
Да, похоже, тут лучше заизолироваться. Захлопнул дверь. Однако прохожие шли. Герои! Публика абсолютно не похожа на нашу – и иначе себя ведет. Не гуляют. Идут. Не видно, чтобы стояли и говорили не спеша.
От «лодки» я так и не отцепился. Да и соблазнов, куда бы нырнуть, как-то не возникало. А вот и знакомый уже Бродвей… Ефимовы вышли – и я молча и тупо пошел за ними! Тут надо держаться друг друга, иначе конец! – усвоил я.
– Вот, привез вам новую работницу, как договаривались! – усмехнувшись, сказал друг мой Ефимов Генису и Вайлю, уже сидевшим за столом с бумагами.
– Марина, привет! – обрадованно сказал Вайль. Генис помахал, не отрывая глаз от бумаг. Меня они как бы не замечали в упор. Надеялись, видимо, что это призрак.
– Вот и друга вам оставляю, – безжалостно добавил Ефимов. – Под вашу ответственность.
– Ну что вы! Мы недостойны! – Генис съязвил.
Попал я в жернова!
– Ну ладно, мальчики! – весело проговорила Марина. – Давайте о работе! Валеру я вечером заберу.
«Видимо, в бессознательном состоянии, как обычно!» – подумала, наверное, она, но не озвучила.
– Работа не убежит! – проговорил добродушный Петя Вайль.
Принес чай в тяжелых кружках. И мне дали! Слезы счастья затуманили взор.
– У тебя выступление завтра, в русском центре, в час дня! Ты помнишь? – Петя сказал.
Не забыли меня!
– …Но пойми нас правильно! – встрял язвительный Генис. – …Это вовсе не значит, что мы с тобой проведем это время… не разлей вода.
– О какой воде ты говоришь? – усмехнулся Вайль. – Вода, как видишь, его не интересует!
– Почему же? Я пью! – Я покорно глотнул чая из кружки.
– Ну ладно! – сказал Вайль – Ты подожди нас здесь час – и мы пойдем с тобой – и чего-нибудь проглотим!
– Или кого-нибудь! – язвительно вставил Ефимов.
– Ну… пойдем, Марина, в горячий цех, – сказал добрый Вайль. – Пока! – помахал он Ефимову. – А ты сиди здесь! – Это мне.
Они удалились. Ефимов, бросая меня, как-то заговорщицки подмигнул.
Я остался один. Все напоминало тут о Довлатове. Я вспомнил ранний, пустынный коктебельский пляж, быстро идущего мне навстречу по тихой жаре московского критика Сережу Чупринина:
– Вы слышали? Ночью передавали: Довлатов умер!
– Как? Мы же встретиться с ним договаривались!..
– Вот так…
Нашел последнее (во всяком случае – ко мне) письмо Довлатова:
«Дорогой Валера! Твое поручение я выполнил сразу, но отвечаю с опозданием, потому что, извини, у меня был запой, и говорить по телефону я мог, а писать было трудновато… Сборник может получиться замечательный…»
Хотели сделать с ним сборник – из уехавших и оставшихся. Океан между нами – но есть ли на свете люди более близкие, чем те, что подружились в конце пятидесятых на общем подъеме, общем веселье, пьянстве – и главное, на ощущении своей запретной для того времени экстравагантности, талантливости, почему-то вдруг оказавшейся не одинокой, а окруженной близкими, такими же веселыми и гонимыми талантами. Такое братство едва ли еще возникнет где и когда.
Смерть Довлатова не был такой уж неожиданной и для тех, кто жил с ним рядом, и даже для тех, кто жил здесь. Вся его жизнь – словно специальный, умышленный набор трагикомических происшествий. Он, словно стыдясь своей физической роскоши, грандиозной фигуры и яркой южной красоты, разбивал свое прекрасное лицо знойного красавца о первый встречный корявый столб. Все вокруг, постепенно набираясь здравомыслия, с ужасом и восхищением следили за уже одиноким «полетом Довлатова», трагикомическими зигзагами его жизни. Как? Вылететь из университета – который прекрасно себе заканчивали и гораздо большие обалдуи, чем он, и становились «душой компании» в самых разных серьезных учреждениях, хоть и выпивающими и поглядывающими на студенток, но кто же без этого? «Кто не пьет – тот подозрителен», – говорили тогда. И лишь Довлатов не выдержал даже столь вольготных условий – и «улетел». И сразу – в армию!.. хотя большинство даже вылетевших как-то уворачивалось от сапог и портянок – пережидало, потом восстанавливалось в универе – и все прекрасно. И лишь он один загремел в армию, притом куда?! В лагерные войска, охранять уголовников! Да, это мог только он. Довлатов сразу и до конца понял, что единственные чернила писателя – его собственная кровь. И тот, кто пишет чем-то другим, просто обманывает. Или просто служит, или всего лишь развлекает. Довлатов, однако, не осуждал никого – чем и привлек любовь столь многих. Даже наоборот, чем более лукавую, ничтожную жизнь вел человек, тем больше уделял ему Довлатов своего внимания и таланта (талант любит тех, с кем он может проявиться наиболее ярко). Поэтому и круг читателей у него так широк – он обнимает, берет в друзья и людей вовсе не идеальных – как и сам рассказчик.
Помню давний звонок Сергея: «Валера! Нужно бы встретиться и поговорить. Я как раз сейчас на Невском. Фланирую по той стороне, куда прежде не допускались нижние чины».
Понятие «нижние чины» появилось у него после службы в армии. А несколько чопорный, изысканный стиль говорения был свойствен ему с самого начала, поднимал его из окружающего хлама.
В условленной точке, на углу Невского и улицы Восстания, издалека вижу его фигуру, возвышающуюся над всеми на Невском. При его приближении с некоторой досадой замечаю, что он движется в окружении низкорослой (особенно рядом с ним), слегка опухшей и помятой свиты, с едким ароматом затянувшейся многодневной гульбы. Ну что ж, король не может без свиты. Свита делает короля! Какая свита – такой король. Я понимаю, это его работа, эти люди будут в его рассказах очаровательно-смехотворно-абсурдны, нелепо-остроумны… А пока это материал, «руда». Но работа, пусть незаметная постороннему взгляду, идет: я-то чувствую это, и даже с некоторой завистью. Я-то зачем пришел? Здесь его кабинет, в котором дышит литература (пусть и с легким оттенком перегара), – в отличие от многих чопорных кабинетов, где не дышит ровно ничего.
Бессмысленному обществу высокоэрудированных пьяниц, окружавшему его, он дал жизнь, полную смысла и остроты, создал для них изящный, быстрый, легкий язык… Другого им было просто не осилить. Многие, многие наши общие знакомые стали «по Довлатову» жить и говорить. Он дал жизнь нашей аморфной среде, которая без него задохнулась бы в псевдоинтеллигентных банальностях.
Мы идем с ним по Невскому, высокопарно беседуя, и, поняв, что они больше не нужны, члены его свиты, измученные многодневным служением литературе, по одному с облегчением линяют.
Но оказывается, в голове Довлатова – всегда четкий маршрут (насколько он четок, я понял значительно позже). Мы оказываемся вдруг на кухне полуподвальной квартиры у бывшей Серегиной жены красавицы Аси Пекуровской. Зачем? Ведомо одному лишь ему. Ася болеет, куксится, у нее обвязано горло, она кашляет… Но мы почему-то сидим, не уходим. Чего «высиживаем»? Ведомо лишь ему одному. На дворе – грустные семидесятые, когда как-то вдруг развеялась праздничность шестидесятых, многие разъехались – кто в Америку, кто в Москву.
Посереди Асиной комнаты в детском манежике уже стоит, глазеет с любопытством Маша, дочь Аси и Довлатова, которую он не очень-то признает, уверяя, что у него слишком «мало энтузиазма», без которого дети не появляются.
Звонок в дверь. Приходит врач. Они уходят с Асей в комнату. Разговаривают с перерывами… «Теперь покашляйте!» Ася кашляет, потом что-то насмешливо говорит. Врач, глянув на нас, тупо сидящих на кухне, чему-то усмехнувшись, уходит. Ася, закрыв за ним, возвращается. Она и в болезни сохраняет главное свое качество – иронию. Придерживая рукой больное горло, смеется: «Знаете, что врач сказал? Сочувствую вам, у меня соседи такие же скобари!» Смеемся – но Довлатов как-то мрачно. Зачем сидим? Сочиняет очередной свой рассказ? Но вот эту историю рассказываю я. А он уже не расскажет…
И вот я в Нью-Йорке. Как договаривались с Довлатовым. Но не довелось. Теперь мой вечер будет вести не он, а наши общие дружбаны – Вайль и Генис. А он умер как-то нелепо, неожиданно – так казалось со стороны. А когда появляешься здесь – чувствуешь: нет, не неожиданно. Причина главная – тяжесть! В этом городе почему-то ощущаешь большую тяжесть, чем в Питере. И даже я, приехавший ненадолго, чувствовал нарастание ее. То же метро. У нас случайно поехал не в ту сторону, заметил – тут же спокойно вышел, пересек зал, сел на встречное направление и приехал куда хотел. А тут, если расслабился и сел не туда, выбираться будешь долго и трудно. Ошибаться совсем нельзя! Ты под прессом! Но Америка и воспитывает. Приехав сюда талантливым разгильдяем, Довлатов именно здесь стал серьезным писателем. Бросил разглагольствовать, как его не печатают в России, заставляют лгать – а сел и про это написал. И показал колоссальную свою силу – и хитрость: стал великим страдальцем, создателем смелой литературы, не печатаемой в России! При этом все то, что напечатал в России, тихо выбросил на помойку. Что же за шедевры его там зажимали и не печатали? Уже неважно! Победителей не судят! Хотя первое свое творение, которое она сам признал стоящим и переиздавал – «Компромисс», написанный в Вене, по пути в США, когда из писем Лены он понял, что жизнь в Америке его ждет гораздо более жесткая, чем раньше, – там сваливать на бесчеловечную систему свои неудачи – дохлый номер! И лишь тогда взялся по-настоящему. Точный «автопилот»: время рассчитал четко. Любой успех в советской России всю бы его репутацию подкосил! Гениальный писатель – всегда еще и гениальный «лоцман» своей судьбы! Даже «Зона», которую как бы гнобили в России, сделана в Америке – не случайно там включены уже нью-йоркские сцены. Да, жизнь писателя не проста. Но остаются лишь книги. Они и есть результат и окончательный портрет. Вдруг представил себе его двойника – оставшегося и до сих пор жалующегося по пивным на козни обкома. И таких немало – в пивных. А в Америке как-то более принято работать, чем скулить. Хотя и местные, «антикоммунистические обкомы», тоже его душили, вербуя в свои ряды, и он вырывался. Но в Америке как-то не принято подолгу сидеть в луже. И он сделал, что намечал. Он подарил этой стране, этому поколению прелесть русской прозы – до этого тут любили все только американское. А всем нашим эмигрантам дал героя, которого они полюбили. Именно при нем – и его друзьях – радиостанция «Свобода» заговорила по-нашему, теперешним языком, а не прежним советско-антисоветским. Вся вольная, озорная новая Америка, состоявшая из прежних наших аспирантов и вольнолюбивых сотрудников режимных НИИ, заимела наконец своего собственного писателя! И как они любили его – за то, что он с ними, здесь, помогает жить! Потому и очередь из машин, въезжающих под дождем на кладбище, была бесконечной.
Вчера отчасти были и поминки, считай, с его ближайшими корешами… А я, как он уехал из Питера, так и не увидел его!
Появляются, как-то ехидно улыбаясь, Генис и Вайль.
– Ну что… желание посетить какой-нибудь музей не появилось? – интересуется Генис.
– Пока нет! – вздыхаю.
– Что же нам с тобой делать тогда? – куражится Александр.
– А ты на русский конгресс его с собой возьми, – усмехается Петр. – Получит удовольствие!
– Ну ясно. Пользуетесь моей беспомощностью.
– Что делать? Ты выдан нам на поруки, на перевоспитание! – «сокрушается» Вайль. – …Ну ладно уж! – добродушно добавляет. – Мы не садисты, войдем в твое положение!
– А заодно – и в наше! – усмехается Генис.
– Как, прямо здесь? – Я сглотнул слюну.
– Нет! – отрубил Петя. – Второй раз на нарушение трудовой дисциплины мы не пойдем! Даже ради тебя!
– Ясно.
– Дикарь! – усмехнулся Александр. – Для этого здесь существуют китайские рестораны!
– Да-а?! – искренне обрадовался я.
Китайский квартал: тесная толпа движется по улице пестрых, шумных, пахучих кабаков – некоторые даже без передней стены. Входи, наслаждайся запахами и, надеюсь, не только ими. Заходим, садимся.
– «Серебряный дракон»! Любимый ресторан Бродского, – с гордостью произносит Александр.
– Так что отчасти это и культурная программа! – добавляет Петр.
Я мог бы рассказать им, что только что выступал с Бродским, в «Коннетикат-Калладже»… но – не тот момент. Ближе к делу! Да – драконы тут на всех стенах, выпуклые и плоские, но сила не в них.
Улыбающиеся китайцы (может, улыбаются неискренне?.. но это неактуально) начинают метать нам на столик кувшинчики, котелки, пиалки с дразнящими ароматами… Появляется пузатый, желтоватого стекла графинчик с драконами. Петя профессионально разливает – вровень всем. Со стоном сладострастия пьем.
– Ну а теперь, – Петя разливает, – за тебя! Мы ведь – твои «утящиеся», как ты написал. Когда ни денег, ни работы тут не было, сильно ты нам помогал. В скверике выпивали – но без закуски. Вспоминали тебя!
– Тобой фактически закусывали! – подхватывает Саша. – «Помнишь, как у Попова: «Бабочку поймали, убили, сделали первое, второе, три дня ели!» Ну, за тебя!
Чокаемся, пьем. Едкие слезы счастья текут по щекам. Вот, оказывается, зачем я приехал сюда!
– Ну вот! – откинувшись, произносит довольный Вайль. – Понял теперь, что значит культурно опохмелиться?
– Да-а-а!
– Ну все! – Петя, заслонив собой окно, встал. – Пошел пахать!
Какая тут жизнь у них – долго не посидишь.
– А я? – тоже поднимаюсь.
– Спокойно! Я с тобой! – произносит Генис.
Но – не надолго. Торопится и он.
– Я, к сожалению, должен идти. Ну что? Еще графинчик? А часов в шесть ты приползай к нам – Марина тебя дотащит.
Ну да! И Ефимов нас снимет с автобуса. «Вот что делает с личностью советская система!» – подумает он и в данном конкретном случае будет прав. Ну нет уж! На берегу Гудзона я поклялся покорить этот Город, «сгрызть это яблоко» – и я сделаю это!.. И что? Никогда столько не пил, как почему-то здесь! Притом что другие не пьют – только я. Да я вообще раньше не пил, но здесь почему-то беспробудно. Но чувствую, что иначе не выдержать. Алкоголь мне тут – единственное горючее. А думал, наоборот, что буду собран и трезв.
– Я с тобой! – Я поднимаюсь тоже.
– На Конгресс? – удивляется Генис.
– А что здесь странного? – произношу я. – Он же русский?
Роскошный отель «Хайятт». После «полдника» у китайцев мы с Генисом, сытые и довольные, взираем на собравшихся слегка свысока: «Что еще за проблемы тут у них?»
– Сейчас начнут выступать участники «Ледового похода», – шепчет Генис. – С Гражданской войны, но – с другой стороны!
– Ну что ж, послушаем и с другой! – Я настроен в целом благожелательно.
– А сейчас поставят вопрос: почему нас нет ни в Сенате, ни в мэрии, – шепчет Генис.
– …почему нас нет ни в Сенате, ни в мэрии? – как эхо, доносится из президиума.
– Как «там» обожали заседать – так обожают и здесь! – шепчет Генис. – Ну все, я пошел на работу! Ты со мной?
– Ну почему же? Я остаюсь. Мне интересно.
– Да? – Генис поражен. – Но до нас ты, надеюсь, доберешься?
– Ну почему обязательно до вас? Постараюсь, но не обещаю.
Генис, тревожно озираясь, уходит. Но не выволакивать же ему меня с Русского конгресса? Удивлен! А я, кажется, «на ноги встаю»!
Новый друг
Но чему тут особенно удивляться? Просто я пошел по социально-общественной лестнице резко вверх. Не все же мне быть выбрасываемым темнокожими водителями из автобуса?
Я внимательно, не сводя глаз, выслушиваю доклады, восторженно аплодирую – и члены Конгресса поглядывают на меня уже с интересом и одобрением: появился новый – энергичный, деятельный – член! Стремительная карьера, не так ли?
На банкете ко мне подходит типичный «русский богатырь» – русая бородка, голубые глаза.
– Мне кажется, мы где-то встречались… В Питере, в Купчино? – вспоминает он.
– Точно!
Неторопливо идем с ним через Центральный парк. Вечерняя прохлада – и даже пахнут цветы. Проходим арку в невысокой насыпи – сколько раз тут проходили герои фильмов из разных веков.
– Наконец-то я нормально иду по этому городу – и не чувствую напряжения! – замечаю я.
– В этом районе, – он повел рукой, – живут только очень богатые люди. И почти никто из них не пользуется автомобилем. Поэтому тут спокойно.
– Без автомобиля? А в чем же их… радости?
– Но не в «пробках» же? Поэтому у нас как бы добровольное соглашение: на «керосинках» наших тут не дымить. Люди тут умные – находят общий язык.
У дальней ограды парка, уже в сумерках, он показывает мне среди кустов мраморную площадку, в нее впечатаны отполированные бронзовые звезды.
– Это в честь «Битлз»!
– Почему здесь?
Мы выходим на тротуар. Перед нами высокий дом, в стиле средневекового замка.
– «Дакота»! – произносит он.
– «Дакота»? Что-то знакомое.
– Так называется этот дом. Тут вот, в подъезде, убили Леннона.
– А!
Молча постояв, уходим.
– А вот это, – он останавливается на тихом, узком перекрестке, – мой дом.
Невысокий по здешним меркам дом с зеркальными стенами. В нем отражается кажущаяся крохотной старинная католическая церквушка напротив.
– Не понимаю! – удивляюсь. – Это какой век?
– Шестнадцатый… Из Франции сюда привезли.
Ну теперь понятно примерно, в чем их житейские радости. Любуемся. Солнце садится. Да, вряд ли я заночую среди этой красоты. Но тревоги как-то не чувствую, лишь комфорт.
– Этот район к западу от парка – Вест – считается наиболее респектабельным. Может, пойдем пошатаемся? – вдруг предлагает он. – Редко так удается!
– С удовольствием!
Мы приходим на узенькую улочку, сплошь состоящую из баров. Шум, но какой-то приятный, не дикий. Как-то уже завязло в голове, что нью-йоркские увеселения обязательно грязные, в диком районе. А здесь – весьма приличная публика, великолепно одетая, но – веселая. Люди в возрасте – но прекрасно сохранившиеся, и женщины – ого!
– Это наше место знакомств, – поясняет он. – Не то что какой-то бордель с его унылыми обязанностями – все исключительно по желанию и под настроение! Называются такие заведения – «мит-бар». Тут двойной смысл. И «митинг», встреча. И «мит» – мясо. Но все очень прилично. Босота не заходит сюда!
– Да-а. В такое местечко я б сходил.
– Нет, – подумав, говорит он. – Не успеваем!
Такое родное, такое ленинградское выражение!
– Просто я хотел бы вас в гости пригласить!
– Можно! – восклицаю я.
Мы заходим в «зеркальный дом» – и сразу упираемся в узкий лифт.
– Тесновато… но тут мало кто ездит, – поясняет он.
Мы взлетаем наверх – и выходим на крохотную площадку, устеленную бархатом. Всего две двери на ней.
– Тут еще, кроме меня, живет одна голливудская звезда. Но появляется крайне редко. Тогда забегает… за солью.
Дверь открывается прямо в зимний сад. Стеклянные стены, цветущие тропики. Далеко внизу – та церквушка.
– Прошу! – Мы усаживаемся в кресла. – Когда-то я строил наше Купчино. Потом приехал сюда. Вдруг оказалось, что наши технологии не так уж плохи. Но сначала было…
Он открывает огромный холодильник в углу и вынимает абсолютно нашу, российскую трехлитровую пузатую банку с какой-то прозрачной жидкостью.
Наливает полстакана, протягивает мне. Нюхаю.
– Так это же спирт «Рояль»! – восклицаю я.
До боли знакомо! Без него все бы мы засохли – когда у нас вдруг образовался алкогольный дефицит.
– Случайно с другом надумали, – поясняет он. – В Россию его гнать. И пошло!
– Да-а!
Восхищен. Говорю:
– Благодаря этому спирту наше отношение к Америке смягчилось. Теща отличную хреновуху делала! А жена – кофейный ликер, для изысканных вечеров. Появился «Рояль» вдруг у нас, как ясно солнышко – в пластмассовых бутылках, с красивой наклейкой, с коронами – и все мы сразу «роялистами» стали!
– Это мы с другом и придумали! – улыбается он. – Но в этот район я уж не на спирте въехал, – мягко улыбается он. – Тут другое котируется! Но привязанность осталась. Для себя. И для ближайших друзей!
Чокаемся.
– Польщен! А сюда на чем «въехал», если не секрет?
– …Гидроабразивная резка! Слыхал? Вода под высоким давлением, из узких сопел, с примесью режущего абразива… Ну типа песка. Еще в Купчино с другом разработали. Очень пригодились пожарные сопла с наших подводных лодок, которые тогда как раз списывали. Так совпало… В Линкольн-центре были? Еще нет? Там каменные узоры. Мои!
Голос хозяина доносится все более глухо. Временами слышу звонкое касание банки о края стакана. Банку просвечивает луч. Восход? Как рано тут у них! Стеклянные стены затуманиваются… Неужели от нашего дыхания? Поднимается солнце. Банка, стоящая на стеклянном столике, пронизана желтыми лучами, тоже запотевает, стекают капли. Сладкая нега плавно перетекает в сон. Но – короткий.
– Нам пора! – Голос хозяина.
– А сколько по-здешнему? – поднимаю голову.
– Шесть утра.
– Самое время! – Бодро встаю.
В запотевшей банке еще осталось. Непроизвольно тянусь.
– Ну если мы выйдем с ней – не поймут! – улыбается хозяин.
– Понял!
Выходим без нее. На солнечной лужайке прощаемся.
– Ну если будет время – заходите вечерком. Адрес знаете.
– Для счастья мне достаточно знать, что вы существуете.
Жмем руки.
– Ну я дальше быстро пойду. А вы отлично можете отдохнуть вот здесь! – показывает на холмик, заросший кустами.
– Спасибо.
И я засыпаю сладким, спокойным сном на травяном пригорке в самом центре Нью-Йорка. Я уже чувствую себя здесь как дома. Смутно в полусне вспоминаю, что как раз в Сентрал-парке и убивают, и расчленяют: но это как-нибудь в следующий раз…
Просыпаюсь от топота: толпы в майках и трусах мчатся по дорожкам. Просто не Сентрал-парк, а стадион какой-то! Пора и мне. Отлично отдохнувший, бодро поднимаюсь.
Выхожу на Бродвей. Хозяин мне вчера показал: «Верный путь! Дойдете по нему куда угодно!» «Хиляю по Броду», как в юные годы мечтал. По поперечным «стритам», выходящим к берегу, лупит солнце. Иду все быстрей: утро так действует. А вот эта небольшая площадь чего-то знакома… Так это же знаменитая Таймс-сквер, и в тот первый бурный вечер мы здесь, оказывается, были с орлятами: помню водопады рекламы! Сейчас – потоки рекламы «пересохли». Солнце вместо них… И вот эта улочка мне знакома… Сейчас выглядит скромно. Но ведь это же «печально знаменитая» Сорок вторая стрит, вместилище пороков! И здесь, выходит, я был. А то откуда же помню ее? Был, видимо, здесь с Генисом и Вайлем, до «отфутболивания» меня на автобусе. Оказывается, я здесь емко живу, уже покорил Нью-Йорк, только временно об этом забыл, и совершенно напрасно!
Я иду дальше и вдруг впервые чувствую, что не спешу. Может быть, даже схожу в музей, чтобы подчеркнуть свою полную самостоятельность… Где же тут он? А вот же он!.. И на ступенях музея вдруг вырубаюсь.
Спасение
Во сне я видел родные просторы – березки, поля, как и положено русскому человеку.
– Кэн я хелп ю? – вдруг прогремело как гром.
Я разлепил глаза – и оказался в суровой реальности. Негры встречались уже и у нас, в Петербурге – но этот, однако, в фуражке с кокардой и гордой надписью «New York city» на ней. Такая же надпись была и на его рукаве… «Но это скорее логично! – мысли ворочались с трудом. – Более странно было бы, если бы на рукаве красовалось «Chicago». Да – видимо, спирт «Рояль», несмотря на свое американское происхождение, все-таки больше подходит для русских просторов – а для здешней жизни как-то он не идет. Я огляделся. На ступеньках музея я так и заснул. Побывал ли внутри, как хотел? Далеко не уверен. Все же бессонная ночь меня доконала! Но главное – я цели своей достиг. Сказал музей – значит, музей! Настоящий первопроходец. Триумф мой, правда, оценили не все. Полицейский, как я прочел в его взгляде, ставил меня явно невысоко. И доказать ему мою значимость, в отрыве от всех моих заслуг (только книги мои в сумке – но они на русском), будет нелегко. Плохо, что я спал на ступеньках! Среди дня! Это неудачно. Правда, на ступеньках роскошных, музейных, мраморных, ведущих к великолепному белому зданию… Не иначе как «Метрополитен-музеум»! Высоко взлетел! Но чуть-чуть не долетел. На вопрос: побывал ли я в Нью-Йорке в «Метрополитен-музеум», я отвечаю: «Почти!» Был – но на подступах. Спал. Но сидя! А это состава преступления не содержит: иначе б уже скрутили – в Америке с этим строго. Правда – афроамериканец, не полицейский, лежал, вольно раскинувшись, рядом со скульптурой великолепного белого льва в углу лестницы, и полицейский его не трогал – решил помочь именно мне. Я, значит, не безнадежен?
– Фенкс, фенкс! – залепетал я (по-нашему «спасибо, спасибо»).
И бодро встал, лишь слегка покачнувшись. Хлопнул ладонью – сумка на боку. Это удача! Теперь надо легко сбежать по ступеням… А это уже успех! Я стоял на тротуаре. В энергичной толпе. Пожалуй, что слишком энергичной. Сметут! Но назад хода не было. Полицейский не сводил с меня глаз: видно, влюбился.
И тут меня как ошпарило. У меня же сегодня выступление! В два часа дня… Но где? Что-то мне Вайль говорил. У меня же записано… Но вот как-то неразборчиво. Позвонить ему? Нет, интуиция подсказала: нельзя. Я же приехал покорять Америку – и вдруг забыл место выступления! Сбросят со счетов. У кого бы спросить? Огляделся… Но – слишком много тут миллионов на улицах – не все знают всех.
– Земеля? – вдруг услышал я рядом.
Пожилой, тучный мужик, одетый при этом в майку и шорты. Да, пожилые люди у нас по Невскому так не ходят… пока.
– Как узнал? – прохрипел я. Почему-то всегда русские обижаются, когда их узнают!
– Да по глазам, как же еще! – засмеялся земеля. – Поддал крепко, видать. – Он явно наслаждался родной речью, да и родной, забытой здесь, ситуацией.
«Надо же, так напиться с миллиардером!» – сжала голову мысль. Но про миллиардера разумно решил не говорить: может быть, тут у них классовая вражда?
– Позвонить бы надо! Но как – забыл. Недавно приехал.
– Номер хоть помнишь?
– А то!
Показал тетрадушку с записями.
– Ну… попытаемся! – сказал он.
Мы вошли в раскаленную будку. Телефон там страшный висел: огромный, сразу с несколькими «ожерельями» букв и цифр. Все как-то замелькало, закружилось…
– Ну? – Земеля уже терпение терял.
Взгляд мой метался по записям. Кому же звонить? А вдруг – Ей?! Раз уж так отчаянно… Гулять так гулять! В более спокойной ситуации бы не решился.
– А вот! – даже с каким-то вызовом, указал ему строчку.
– О! Приличный район!
Да. Я, видимо, в гору пошел.
– Как она тебя только терпит? – не без зависти сказал он.
– Вот сейчас и посмотрим, – пробормотал я, вытирая пот. – Набирай!.. Деньги?
– Ладно уж, не надо! – великодушно произнес он.
Хорошие все-таки наши люди! Слезы потекли. Что-то я стал в Нью-Йорке слезлив!
– На! – Он сунул мне тяжеленную трубку. – Услышишь голос…
– Ее?!
– Нет. Операторши… Говори «коллект».
– Это значит что?
– Это значит – за счет твоего абонента!
Да-а. Начало хорошее!
– Потом назовешь себя.
– Себя? – ужаснулся я. – В смысле – захочет ли она?
– Но не меня же. Ну давай!
Он вышел из будки. Но стало неожиданно более душно. Грубый женский голос заговорил в трубке. Нет, с такой скоростью я не секу! «Коллект!» – удалось наконец вставить. Голос утих. Потом снова она что-то забарабанила. Прямо по голове бьет! Пауза… Тут, видимо, пора называть себя. А вдруг она не согласится – ее расход все-таки! Помню, как она говорила: «Дорого и бессмысленно». Что бессмысленно – точно…
– Мистер Попофф! – выкрикнул я.
В трубке шло блюмканье и тюлюлюньканье – и лучше этой музыки я не слышал никогда. Хоть бы она продолжалась вечно!
– Слушаю. – произнес ее голос по-русски.
…Поняла, значит. Сейчас бы попить!
– Привет, – прохрипел я.
Обессиленный, выпал из будки. К счастью, «земеля» подхватил меня на руки.
– Ну?
– Приедет.
– Даже так? Любит, значит.
– Ну… увидим. Спасибо тебе!
– Ты это… давай не стой на месте! – посоветовал он. – Ходи. Местные не стоят, ходят. Тут хоть и свобода – но лучше не выделяться! Бывай!
И он нырнул в толпу. Нет чтобы напиться с товарищем, быстро открыть душу, майку порвать. Бросил! Все они такие тут! Я совсем что-то расклеился. Не ходить хотелось – а снова на ступеньку упасть. Но она это вряд ли одобрит! Какая она? Двадцать лет мы не виделись. Но голос-то как разбередил! Такой же робкий, к концу фразы как бы задыхающийся. Но робкой-то она не была!
Вдруг полились слезы. Совсем, видно, ослабел.
Студенческие годы!.. Возник слепящий кавголовский снег. В провалах следов свет стоял голубой. Ира, особенно тоненькая в длинном толстом свитере (Сенька, друг, дал!), провожала меня на станцию, и природа, сияя, словно подсказывала: «Зря уезжаешь! Это же счастье. А уж ее-то оставляешь совсем зря!» Слезы так и лились. Вроде как от сияния: все сияло вокруг: склоны, сосульки, снег на сосновых лапах. И от Иры сияние шло! «Оставил на друга!» На один день! Но чувствовал какое-то облегчение: «Вырваться на свободу! Не должен никому – и ей прежде всего!» А вечером Сенька сказал: «Мы, ОКАЗЫВАЕТСЯ, любим друг друга! Извини, старик!» Тогда мы так называли друга… Это вот теперь он, наверное, старик. А тогда он стариком не был и это доказал. А «стариком», никуда не годным, оказался я… Хотя старше Сеньки всего на месяц. Такие дела. А она «покаялась»! «Извини. Я честно сопротивлялась. Целых полчаса». Она еще улыбалась! Внезапные ее вспышки дерзости на фоне застенчивости сбивали с ног. Даже Сенька, «друг», и тот больше переживал – или хотя бы честно делал вид! «Давайте считать происшедшее трагической ошибкой!» – бормотал он. «Давайте… но ошибкой моей!» – отрубил я. «А давайте – нашей общей! – весело предложила она. – И за это все вместе пойдем за картошкой!» «Нет!» – И я ушел, идиот, навсегда из той избушки, что снимали мы неподалеку от ската гигантского кавголовского трамплина. Просыпались от шороха: «Шшш! Шшш!» – с трамплина уже «слетали» «первые ласточки». Двадцать лет прошло – и вот вдруг вернулось! Что делать, как раз такую Иру я и любил. Ушел в ночь – и просидел на станции, под утро задремал – чуть не пропустил первую электричку: успел вставить руки и двери разжал. Она уже трогалась – свободно погибнуть мог, но это не пугало, даже радовало! Как бы сейчас вот «последнюю электричку не пропустить!» – стряхнул дремоту… Осталась лишь одна фотография с загнутыми углами: мы стоим у хаты в снегу, и Ира дует на сосульки, свисающие с низкой крыши. И сосульки сияют, и как бы «сдуваются», косо висят – хотя, конечно, их «подкосил» ветер при замерзании – но фото замечательное. «Чудо любви».
И думал – конец. Но вдруг потеплело, «подуло» из Нью-Йорка… И вот я здесь. Но Семена – не простил.
О господи! Подъезжает она! И как ни в чем не бывало машет за дверцей – «Залезай!».
– Надо же, а! Мы в Нью-Йорке! – воскликнул я, забравшись к ней.
– Давно пора! – сказала она, и мы поцеловались.
Незнакомый седой ежик на голове – но… стала еще лучше!
– К тебе! – властно приказал.
С похмелья – чувственность возрастает.
– Хорошо, – как-то смутно улыбнулась.
– Сенька, надеюсь, на работе?
– Надеюсь! – скромно произнесла.
– Тогда жми!
– Ладно, – сказала и, сбросив мокасины, нажала на педали ногами в шерстяных носках: и тут зябла!
Вспомнил мгновенно, как впервые она тронула своей ледяной рукой мой живот, и я вздрогнул. Усмехнулась: «Да. Вот такие у меня руки почему-то. И ноги, кстати, тоже. Поэтому даже с мужиками сплю в шерстяных носках. В варежках как-то не решаюсь». Вот такие признания у нее слетали легко, как бы вскользь!
– ООН! – Она мотнула головой в сторону высокого плоского здания с вяло повисшими флагами.
Въехали на грохочущий чугунный мост промышленно-грузового типа с маленьким островом посередине реки. Непринужденно разгружалась баржа, цемент длинной седой лентой летел по ветру. Что значит «открытое общество» – все у них на виду. За мостом ехали среди маленьких домиков типа «дачный кооператив среднего офицерского состава». Потом дома стали выше.
– А теперь ничему не удивляйся! – сказала она.
Переехали многорядный грохочущий проспект, и дальше шествовали только индусы: фиолетовые, важные, иссушенные, в высоких чалмах. Такие же сидели в лавках и магазинах.
– А говорили – престижный район! – вырвалось у меня.
– Был! Теперь я индуска! – кокетливо дернув плечиком, проговорила она.
Из-за резных дверей тянутся сладкие дымки благовоний. Ну вот, еще и в Индии я побывал!
– …Ну что? Теперь успокоился? – после сладостной паузы прошептала она.
– Да! А теперь – чайку! – воскликнул я. – Индийского!
– Ты прямо как раджа!
– А ты – моя любимая танцовщица! Зачем, думаешь, я летел за океан?!
– Ну есть сведения, что у тебя выступление.
– Ну это мелочь! – я отмахнулся. – Кстати, ты не представляешь, где это? – Показал запись.
– Представляю… Не ближний свет.
– А во сколько, не знаешь?
– Молодец! – усмехнулась она. – Такой же олух! – ласково погладила по остаткам кудрей. – Но это надо Сеньке звонить – он-то мне и сказал о тебе… Или не звонить? Тебя что-то смущает? – усмехнулась.
– Нет. Это раньше меня что-то смущало. А теперь – нет! Теперь мы с ним – квиты. Звони!
– Звоню… Привет! Ты представляешь, кто у нас тут сидит?.. Точно! «Гастролер»! Но не знает, во сколько его выступление… Во сколько? Так чего ж мы сидим!
– Чуть было не сказала «лежим»! – усмехнулась она, вешая трубку.
– Ну как? Не возражает?
– Озадачен.
– Это хорошо!
И мы помчались. Даун-таун («Нижний город»), юг Манхэттена – не ближний конец. Ехали через Чайна-таун. Я тут был? Или это – другой был Китай?.. Малая Италия – ярко освещенная Мадонна в нише с гирляндой лампочек… Ридна Украина. Вывеска – «Щирые щи». Как тут компактно разместился земной шар!
Когда я вошел в зал – Генис и Вайль, мои «ведущие», уже сидели за столом в начале уютного зала – бледные, встревоженные, прилизанные и почему-то опухшие.
– Это он! Он! – почему-то в ужасе закричал Генис, показывая на меня пальцем.
Они дико захохотали.
– А кого вы, собственно, ждали?
– Ну уж замену искали, – сказал Петр. – Обзвонились всюду!
– Уже точно решили, что тебя убили, расчленили и после этого – перевербовали! – заявил Александр.
– Ну это уж чересчур… хотя, что-то действительно было, уже не помню.
– Кто ж доставил тебя?
– Да так, одна знакомая.
– Смотри, освоился! Обнаглел! – вскричал Генис.
Появление меня, затерявшегося в городе-спруте, в точно указанное время в точно указанном месте, им чудом казалось! А то нет.
– И где же твоя знакомая? – недоверчиво спросил Вайль.
– Паркуется. Подождем.
– Так тут она до вечера может парковаться, и безуспешно! – вскричал Генис.
Решили начинать. И правильно сделали. Бывшая «царица моих грез», столь внезапно здесь появившаяся, исчезла навсегда.
В утешение в зале было много таких: бодренькие, чуть постаревшие, бывшие наши «боевые подружки» из прежних НИИ и КБ, соратницы по туристским походам, прибившиеся теперь здесь. Зал был полон – но явно разделен на несколько групп. Первые ряды были заняты статными седыми людьми – «монархистами», условно говоря. Лестно, что они соблаговолили прийти. Будут строго допрашивать: зачем мы погубили Россию? Хотя на самом деле погубили они, или допустили, я при том не присутствовал. Но ответить придется. Ближе к галерке, по студенческой привычке, усаживались, в свитерах, с геологическими бородками, деятели нашей волны, шестидесятники, смело перевернувшие нашу жизнь там… но почему-то оказавшиеся после этого здесь в невероятных количествах. Теперь они будут спрашивать с нас: они всё так чудно начали, зачем же мы всё так опошлили? «Что делается с демократией в России? Почему Законодательное собрание не ладит с Собчаком, прогрессивным лидером?» – вот таких нападок я жду от них. Хотя правильней было бы обвинить их: «Вот вы уехали – так все и захромало». Но – нельзя. Они пришли сюда за удовольствием – поговорить свысока: отвечу и им. Взгляд ухватил интересную пару в конце зала… Эти-то зачем пришли? Молодая красивая пара, шикарно одетые… Бьюсь об заклад, что забрели сюда по ошибке – литература явно не их конек. Уж и не знаю, чем я могу их ублажить! Больше волновало меня другое: где же Она, так долго паркующаяся любовь моя? Лежит уже в объятиях своего мужа?.. Непонятно, собственно, почему у меня могут возникать какие-то возражения? Окстись! Напряжение (или раздражение?) нарастало… Ну что же, пора в бой.
Вайль и Генис лестно представили меня как их любимого писателя современной России (коварно не упомянув Довлатова, которому, оказывается, уже передоверили свои сердца). Я стал читать. Наверно, я выбрал для этого случая не тот рассказ. Надо было «Случай на молочном заводе» (о шпионе, который залез в гору творога и его ел – рассказ пользовался неизменным успехом, как у детворы, так и у престарелых), а я опрометчиво выбрал рассказ более сложный, «И вырвал грешный мой язык» – о том, как я однажды, в мрачном настроении, почистил зубы по ошибке вместо пасты клеем «Момент» и умолк навсегда. Как всегда в моей работе (нелегко, кстати, так жить! случай абсолютно подлинный, говорящий сам за себя, но как это почему-то постоянно бывает в моей практике), в подлинность не поверили, посчитав язвительной аллегорией. Но этого и хотели!
Стремительно встал представительный мужчина с вьющимся чубом и острым носом.
– Разумеется, мы прекрасно поняли ваш рассказ. Естественно, там вы не могли об этом сказать, но здесь-то скажите: рассказ о том, что власть заклеивает вам рот?
– Да нет, – угрюмо произнес я. – Никакой аллегории и нет. Рассказ подлинный.
– Понимаю вас, – он язвительно улыбнулся. – Но можете говорить откровенно: здесь стукачей нет!
– А разведчиков? – мрачно брякнул я.
Зал захохотал. Лед, как говорится, тронулся. Дальше я говорил с удовольствием – только курчавый время от времени наскакивал на меня:
– Вы будете уверять, что у вас нет цензуры? Вы будете уверять, что ваши книги не резали? За кого вы нас принимаете здесь? Стыдитесь!
Что ж это за тип? Хотя ожидать таких было нужно. Из кожи вон вылезут, чтобы доказать, что там у нас ад, а здесь – рай. Иначе зачем же они бросили там престижную должность доцента?
Меня даже посетила страшная мысль – а вдруг это Семен, муж паркующейся, так неузнаваемо изменившийся за двадцать лет нашей разлуки, пришел сюда мстить мне за то, про что он еще даже не знает?.. Что удивительно, его стали «угомонивать» (или «угаманивать») свои.
– Слушай, ты опять? Мы не для того сюда пришли, чтобы тебя слушать. Сядь.
Указали ему на недопустимость «прокурорского тона» и уважаемые ведущие – Генис и Вайль.
– Давайте лучше послушаем Попова!
– Я, конечно, стыжусь, – признался я. – Но рассказы мои не урезали ни разу!.. Выбрасывали – было. Что рассказы реальные… не хотите, не верьте.
– Почему? Я тоже однажды «Моментом» зубы почистил! – вдруг бодро произнес старичок, ошибочно принятый мной за белогвардейца… скорей, думаю, из первых комсомольцев.
Постепенно взаимопонимание налаживалось. И «наша волна» не оказалась такой уж суровой, и не спросили с меня за действия Собчака, а больше спрашивали меня про общих друзей. И монархисты были не так уж монархичны, оказавшись, на поверку конституционными демократами… Но больше всего меня порадовала та великолепная пара молодых роскошных красавцев – он и она, которых я ошибочно посчитал вообще чуждыми… Они застенчиво подошли последними, и он сказал:
– Вы знаете, когда мы уезжали из Харькова и нам позволили вывезти очень мало книг, мы взяли лишь ваши книги.
– Не может быть!
– Может, – улыбнулась она. – Вот, подпишите, пожалуйста!
Вот это счастье! Не зря, выходит, приехал!
– Если вы хотите купить что-то из электроники, мы вам можем помочь, – снова заговорил он. – Мы как раз работаем в таком магазине! Специально отпросились, на встречу с вами.
– Из электроники? Да вроде нет… – Но тут я вспомнил о деньгах, подаренных Бродским (что удивительно, «в мире чистогана» я их даже не «почал»). – А вообще можно чего-нибудь прикупить, – произнес я уже более рассудительно.
Мы вышли с Алексом (так он себя просил называть) – и его Жанной – на улицу. Рядом шли верные Генис и Вайль.
– Ну… вы забираете его? – с облегчением, как мне показалось, спросил Вайль.
– Да, – сказал Алекс. – Мы сейчас едем с Валерием покупать ему электронную технику.
– Так он богач?! – вскричал Генис. – У меня самого еще телевизора нет!
– Ну ты еще купишь, – рассудительно сказал Вайль. – А он скоро уезжает. Покажи нам, на всякий, твой обратный билет. – Петя посмотрел. – Проводим. – Он строго посмотрел на Гениса.
– Ну конечно! – вскричал Александр. – Поможем ему таранить его багаж. Телевизор! Да еще видик наверняка купит! Меня потрясают наши гости с родины. Сначала они нам рассказывают о трудностях перестройки, мы доверчиво добываем им, исключительно из жалости, какие-то жалкие гонорары – а потом они, непонятно на какие деньги, катят к самолету баулы выше их ростом! Нам тут вовек столько не купить!
– Ну ведь для нас это – тьфу, – примирительно сказал Вайль. – А для них это важно.
– Так это у них, выходит, общество потребления? – вскричал Генис. – А не у нас?
– Да, – вздохнул Вайль. – Просто мы производим для них, а покупают – они. Скажи, – Петя обратился ко мне, – ты ведь интеллигентный человек? У тебя ведь не будет баул на колесиках выше тебя ростом?
– Нет! – торжественно произнес я. – Клянусь!
Поочередно вдарив меня по плечу, Вайль и Генис исчезли, как джинны. Как джины – это придумал я, и почему-то сразу вспомнился джин «Бифитер». Но я отогнал это назойливое видение.
– Ну, едем? – проговорил Алекс.
– Да… Меня-то вообще привезла сюда одна знакомая… Но что-то я не вижу ее. Ни на выступлении, ни сейчас.
– Ха! – воскликнул Алекс почему-то радостно. – Так это ж Нью-Йорк! Невозможно припарковаться!
Почему-то в Нью-Йорке этим гордятся.
– А нам с Алексом трудно парковаться еще и потому, – застенчиво улыбнулась Жанна, – что у нас пока нет машины.
Вместе посмеялись.
– И мы поедем с вами на метро! – бодро воскликнул Алекс. – Ведь вы же по-настоящему нью-йоркского метро и не видели?
– Нет! Ни по-настоящему, ни во сне.
– Тогда едем! – воскликнул Алекс. – Нам довольно далеко. Форт Ли! Самый север Манхэттена!
– Там я еще не был, – проговорил я с некоторой долькой уныния.
Уже я представлял себе этот путь. Но оказалось – не в полном объеме. Если снова сравнить мою жизнь в Нью-Йорке с «американским футболом», а меня – с мячом, перебрасываемым на дикой скорости от игрока к игроку, то это был самый длинный пас, через весь Манхэттен (эту громаду я уже чуть-чуть представлял). И главное – кто там перехватит меня на том конце? Это совершенно неясно.
Наши в Нью-Йорке (особенно в первые годы жизни) понимают эту проблему даже очень хорошо.
– А там вам кто-то сможет помочь, отвезти покупки? – прочитал мои мысли Алекс.
Кто? На самом северном кончике Манхэттена! Причем нужно оказаться там с точностью до секунды – останавливаться в Нью-Йорке, как известно, нельзя… Я мысленно перебрал всех. Мне кажется, мои друзья Ефимовы уже без меня заскучали! И я не ошибся. Ефимов уже показал себя один раз отличным перехватчиком «мяча», то есть меня.
– Наберите, пожалуйста, этот номер.
Этот самый длинный пас через весь Манхэттен я запомнил навсегда! Прежде всего, поразило метро – неприхотливо-промышленного вида: мчит – и ладно, не до красот. Мелькали станции. Но самое удивительное – как менялась публика! У нас такого нет. В районе Централ-парка вошли несколько удивительно респектабельных людей – казалось бы, таким в метро вообще нет смысла спускаться. Но я помнил слова своего друга-миллионера, что «манхэттенцы» по своему району на автомобилях не ездят… Особенно меня поразила своей статью и ухоженностью дама, совсем пожилая. У нас таких пожилых нет. И вдруг, как по взмаху палочки, все они исчезли, и в вагон ввалились шумные негры, некоторые едва одетые, а у одного «малыша» на руку была намотана тяжелая цепь, которой он так задумчиво поигрывал, поглядывая на нас.
– Гарлем, – проговорил Алекс, почти не двигая губами. – Не смотрите. Привяжется.
С разочарованием поняв, что с нами кашу не заваришь, «малыш» непринужденно лег на вагонную скамейку и лежал, занимая ее всю, как-то не смущаясь тем, что мы стоим. Потом и они вдруг исчезли (за свою зону, как я понял, тут обычно не заезжают: не поймут!), и вагоны заполнила еще более экзотическая публика – низкорослые, раскосые, с многочисленными жесткими косичками и мужчины, и женщины!
– Этот райончик называется Ямайка! – прокомментировал Алекс. – Живут ямайцы. Ну как вам?
– Впечатляет!
А на «Форт Ли», куда мы наконец прибыли, преобладали в основном белые… И это вдруг оказалось удивительным. К экзотике привык – как настоящий «местный».
С помощью Алекса я выкатил баул на колесиках (с шикарным телевизором и видиком) на панель, сиротливо огляделся – и в тот же момент подкатил автомобиль, и из него выскочили радостные Игорь с Мариной.
– Марина! Смотри! – восторженно вскричал Игорек. – Я был уверен, что никакого такого магазина, а уж тем более такого количества покупок не будет ни за что, Попов бредит… А все это – есть! Мы потрясены!
– Да обвыкаюсь помаленьку, – скромно проговорил я.
– Ну, быстро грузимся! – Ефимов заговорил. – Сюда давай…
Ну что, «американский футбол»? Я выиграл!
Я пытался сдержать свое слово, данное Вайлю; когда я выкатил баул с электроникой из магазина, он едва доставал мне до плеч. Но в последний день подключились Марина с Викой: «Должен ты что-то и Ноннке привезти – у вас ведь шаром покати!» И баул «превысил».
– Ага! – закричал радостно Генис, увидев меня (хотя я был за баулом почти не виден). – Что я тебе говорил? А ты – «У них духовный голод»! Вот что у них!
Добрый Вайль тяжело вздохнул.
– Скажи ему, Валера, – проговорил Вайль. – Ведь не только же это, – он указал на баул, – ты увозишь из Нью-Йорка?
– Нет! – ответил я искренне. – Главное – здесь! – И я указал на сердце.
– Вот видишь! – сказал Вайль.
С трудом, с помощью Ефимова, взвалили баул на весы.
– Перевес! – радостно вскричал Генис. – Надо доплачивать! Что я говорил?
– Ты «говорил» – ты и доплачивай! – проворчал Вайль. – За свое удовольствие – заплати!
– Да ладно! – Я полез в карман. – Я заплачу.
– За кого ты нас принимаешь? – вскричал Генис.
И пошел к «окошечку». Вернувшись, усмехнулся. Еще что-то придумал нехорошее.
– Не радуйся! Все равно все сопрут. Моя теща из Риги вот такой же загрузила. А получила – пустой! Сказали – через прореху все выпало, над Гренландией! – Генис захохотал.
Забегая вперед, скажу: он был не прав – баул мой не выпотрошили! Только полоснули бритвой – и этим почему-то ограничились.
– Ну это уже ваши орлы поработали, – так это потом прокомментировал Генис, когда они с Вайлем приехали в Питер и я рассказал про баул.
– Не может быть! – воскликнул Вайль. – Ты же знаешь, Александр: Ленинград – город высокой духовности, ограбить не могли.
– Ну, наверное, это я полоснул, чтобы не было все уж так гладко! – предположил я.
Так гладко и не было! Только я, помню, сел у иллюминатора, блаженно вытянув наконец ноги, – как вдруг увидал внизу возле самолета мой одинокий баул, мокнущий под дождем! Все-таки мне «везет»! Я стал с дикими криками хватать за ноги пробегающих стюардесс, показывал на баул внизу, и его загрузили… А бритвой полоснули, очевидно, потом!
Но я тогда этого не знал – поэтому покидал Америку, полный светлых чувств. А покупки-то так, ерунда! Главное – я тут увидел старых друзей и нашел новых. И понял: с теми, кто оказался так далеко, у нас по-прежнему больше общего, чем разного.
И океан на обратном пути не казался уже таким бесконечным и страшным.