За грибами в Лондон — страница 12 из 22

Жаркий Вашингтон

Второй раз я летел в Америку в 2001 году. Этот мой прилет разительно отличался от первого. Первый раз я летел к «друзьям по кухне», покорившим новый континент, к «парню с нашей улицы», ставшему нобелевским лауреатом… и главное – в страну нашей мечты. Куда же все делось? Какая страна исчезла! Я имею в виду, как ни странно, Америку! Оказалось, она существовала лишь в нашем воображении, светила нам нашим же отраженным светом, и когда наши явно чрезмерные надежды погасли, она стала обыкновенной страной, которая вовсе и не обязана так уж любить нас – если и мы теперь к ней относимся трезво. Мы обожали страну Фолкнера и Хемингуэя, но гении не ходили толпами по улицам, а обычные американцы и Фолкнера-то не знали, а не то что нас! Но когда им подсказали политики, что «Россию надо спасать», – они с американским простодушием кинулись к нам на помощь. И боже – за кого же они нас держали!

Помню одну из первых встреч с ними, долгожданными гостями, в шикарном питерском Доме ученых, бывшем великокняжеском особняке. Собрались писатели, художники, композиторы, ученые. И вышел «миссионер». К дикарям! И стал показывать нам, как надо держать голову, как улыбаться.

– Сейчас он будет учить нас ходить! – сказал кто-то.

Потом он скрылся за ширму – и вдруг явился в какой-то рванине и глядел на нас, загадочно улыбаясь. Видимо, этот ход с неизменным успехом он повторял во всех слаборазвитых странах, но здесь он почему-то успеха не имел. Тут он улыбнулся еще ослепительней, видимо, решив: да, страна эта еще более слаборазвитая, чем считалось.

– Вот, – сказал он (русский он знал, но этим его знания о нас ограничивались). – Это, – он показал на себя, – одежда творческого человека. Он – попрошайка, он должен уметь просить деньги у правительства и фондов. Без этого не обойтись!

В зале сидели авторы книг, симфоний, картин. За кого же они считали нас, если прислали нам – и считали это за благодеяние – такого затейника?

Помню другую встречу: хорошенькая домохозяйка, чьей фамилии никто никогда в мире не слыхал, учила нас, как писать книги, искренне и простодушно делилась с нами секретами своего успеха.

Они думали, что нас надо поднимать с нуля… или им хотелось, чтобы так было?

Первый раз я летел в Америку для выступлений в «Коннектикат-Калледже», вместе с Бродским. Студенты смотрели нам в рот! Второй раз я уже летел на Всемирный конгресс писателей! Еще круче? Но такая пышность – Всемирный конгресс писателей – у нас, людей уже прожженных, вызывала сомнения. Так ли уж американцы любят «всех писателей»? Что-то мутное… И с чего это вдруг писатели всего мира съедутся, как по команде? К кому? Слетится какая-нибудь шелупонь! Но – в США все равно тянуло. Там наверняка есть замечательные люди!.. Но нами, похоже, занимаются совсем другие.

С пересадкой в Нью-Йорке мы прилетели в Вашингтон и оказались словно в парилке. И лишь в роскошном «Хайятте», где поселили нас, дышалось легко, били фонтаны, играла музыка, вкусно пахло. Ну что ж? Начало неплохое! К нам веселой и слегка уже нетрезвой толпой подошли ушлые москвичи и наши эмигранты.

– Ну что, – сказал один, – и гордые питерцы приехали Муна послушать?

Оказалось, что этот «Всемирный конгресс писателей» оплатил Мун, знаменитый американский проповедник корейского происхождения, с репутацией далеко не прозрачной, загадочной. И через час, когда мы собрались в конференц-зале, он обрушил на нас свое красноречие, а точней, быстроречие, причем на корейском. Переводчики не успевали, лишь восклицали иногда (и то на английском) – «любовь»! «семья»! «дети»! Эва, удивил! Потом речь его стала вовсе бессвязной, просто звуки, какие-то языческие камлания! Переводчики сконфуженно умолкли. Конец! Тишина. Некоторая растерянность… Но растерялись не все! Наш брат – не промах! На трибуну выскочил самый великий из нас, маленький, лысый, неугомонный, любимый всеми нами актер и режиссер. Я заранее начал улыбаться – и окаменел.

– В России – духовный сифилис! – кричал наш гений. – Мы гнием без вас, без вашего очистительного слова!

– Видно, на большую деньгу замахнулся! – шепнул мне на ухо сосед-эмигрант.

Покаяние гения встретили овацией. Вот для этого нас и привезли? Не помню, как я оказался на сцене. Думая, что я сейчас буду развивать тему духовного сифилиса, в зале захлопали.

– Нет у нас никакого духовного сифилиса! – сказал я. – И не было никогда. И с душами у нас все в порядке – не хуже, чем у вас.

Прошел перевод – и ропот недоумения: «Зачем приехал тогда?» Сам удивлен!

– Но ведь у вас после крушения коммунистической идеологии вакуум сознания. Разве не так? – проговорил кто-то из зала с акцентом, видимо, какой-то русист, знаток наших душ.

– Нет у нас никакого вакуума! – сказал я. – И не было! И никакой коммунистической идеологии у нас не было! Была, может, но не лично у нас. Так что с душами у нас все в порядке.

«Уж заполнять наш «вакуум» языческими заклинаниями, которые мы слышали здесь, точно не стоит!» – подумал я, но не сказал.

– Ну здорово ты им врезал! – горячо тряс мне руку маленький, лысый великий режиссер, только что жаловавшийся на сифилис системы и тут же (причем искренне!) превратившийся в горячего нашего патриота.

В конце заседания нам было торжественно объявлено, что вечером мы все приглашены на Концерт балета Большого театра, тоже приехавшего в США по приглашению Муна. Шик! Но этот «русский шик» скорее для американцев. А нам так долго лететь в Америку, чтобы смотреть наших же «лебедей», как-то странно.

Ты никого не обманешь

И мы с моим другом поэтом Сашей Кушнером решили идти гулять. Я знал нескольких замечательных писателей и поэтов – и все они были удивительными людьми! И Саша как раз такой. Чем же еще писать, как не душой?

Вспоминаю международный писательский круиз по суровой Балтике. Оказавшись вдруг в одиночестве, под холодным дождем я грустно гулял по верхней палубе, вглядываясь в бесконечную тьму. Зачем ты здесь? Кому ты нужен? Вдруг я увидел, что издалека по мокрой сверкающей палубе ко мне бежит человек. Когда он подбежал, я увидел, что это Саша Кушнер. Он протер круглые очки, потом сорвал кепку. С головы его буквально повалил пар!

– Ну наконец-то! – проговорил он. – Куда ты пропал? Всюду тебя ищу! Я там с одним шведом разговаривал – он хочет с тобой познакомиться насчет перевода твоих книг!

– Спасибо, Саша!

Я обнял его под дождем. Жизнь уже не казалось мне пустой и бессмысленной. Какая же пустота – когда есть рядом такие люди!

Я не помню, что было потом, не помню никакого шведа… или он все же был? Но всегда буду помнить Сашино волнение, азарт, его страстное желание помочь, не жалея сил. Кто-нибудь другой, более молодой, стал бы так бегать в качку по кораблю? Другие так не волнуются… поэтому они не поэты.

И вот мы с Сашей гуляли по Вашингтону. С нами пошел еще молодой поэт, ученик Кушнера. Был октябрь, и стояла невыносимая жара. После того как мы целый день парились на этой нелепой конференции, созванной, как выяснилось, местным проповедником, я почему-то чувствовал вину перед моими коллегами, хотя и не я их сюда приглашал… но все-таки надо попытаться что-то сделать. Вашингтон оказался однообразным, с одинаковыми домами в духе наших пятидесятых, причем чуть в стороне от исторического центра улицы уже не имели названий, а лишь буквы и цифры… Трудно ориентироваться, улицы не отличаются. И жара! Я хотел отыскать богемный вашингтонский пригород Джорджтаун, где, как я слышал, деревья и река. Точного пути я не знал, с моим убогим английским добиться я ничего не мог – знал только направление. Саша, конечно, понимал всю рисковость этого приглашения, но, однако, пошел: товарищ хочет сделать что-то хорошее – как же его не поддержать? Он, терпеливо улыбаясь, шел со мной по очередной раскаленной улице. Толпа на улицах становилась не богемной, а какой-то бомжовой… старик, скрючившись, спал в картонной коробке… Александр терпеливо шел рядом.

Зато уж наш молодой друг «оттягивался по полной». Он презирал мой маршрут с самого начала, как презирал почти все, используя лишь высокомерные интонации… Но как же: «Небожитель!»

– Вы разве не понимаете, Александр Семенович, – говорил он, усмехаясь, – что Попов сочиняет очередной свой абсурдистский рассказ с нашим участием! Какой может быть тут Джорджтаун? – Он с презрением огляделся.

– Ну, еще пару улиц пройдем? – обратился я к Саше.

– Конечно, почему ж нет? – спокойно отвечал Александр.

И мы шли. Отнюдь не гигант от природы, навсегда сохранивший облик очкарика-отличника, он был спокоен и благожелателен, понимая: только так и создается что-то достойное. А наш спутник… он тоже шел с нами – но лишь чтобы доказать нелепость моих усилий и торжество своего высокомерного скепсиса. Как-то наглядно все проступило: кто будет всегда любим читателями, а кто – никогда. Тщетны попытки обойтись без души, без любви к людям и желания помочь – и никакие модные выкрутасы тут не помогут. Ты никого не обманешь. Получишь столько же, сколько отдаешь. И будешь «своим» только среди таких же, как ты!

А мы с Сашей нашли Джорджтаун – хотя пота пролили немало. И вот – речная свежесть после каменной раскаленной духоты, склонившиеся к воде ивы, прелестные маленькие домики, увитые плющом. Наш спутник умолк… а что вообще он может сказать? Ты никого не обманешь!

Дружба народов

Остальные дни совещания мы провели в основном в номерах. Что интересно, к нашей «теплой компании» с энтузиазмом присоединились и грузины, и литовцы, и поляки, и другие только что «освободившееся от нас». В этом жарком сухом Вашингтоне как-то стало пронзительно ясно, что мы по-прежнему ближе между собой, чем с другими. И на этой радости заварился большой загул – в номерах шел непрерывный праздник, мы пили и хохотали!

И вот выпала моя очередь бежать за бухлом. Надо сказать, что в Америке, в этом как бы «обществе якобы потребления», а тем более в Вашингтоне, столице страны, быстро затариться алкоголем как-то проблематично. Скажем так: запихать у всех на глазах в рваную авоську восемь бутылок джина – нереально! Не могу даже объяснить почему. Нереально! Приходится заходить в несколько магазинов и чинно брать по одной, максимум по две, при этом выглядеть «комильфо».

Внутренне готовясь к такому серьезному делу, я шел через шикарный мраморный холл. В центре на возвышении сиял роскошный букет, а вокруг пьедестала журчали хрустальные струйки, летела водяная пыль на цветы. Я сунул туда голову, освежился. Красота, прохлада! Вот так бы и жить. Почему же мы, черт возьми, так не живем?!. Да потому что я бегу за бухлом! – ответ простой. Но как у всякого русского человека – время от времени к нему приходит если не просветление, то раскаяние. Это секундное – не более того – угрызение совести и спасло меня. Я решил все же глянуть в зал заседаний. Зал полон! Чем они тут наслаждаются – непонятно. Как раз шла раздача каких-то анкет, молодые корейцы с улыбками раскладывали их на столах перед делегатами, и те бойко начинали их заполнять, что-то вписывая, видимо, заявки – кому сколько миллионов нужно на то, чтобы сделать писателей в своей стране счастливыми. А нас тут нет! Почему? Вопрос чисто риторический. Помню, как в прошлый приезд я был в Нью-Йорке на Русском конгрессе, и остро ставился там вопрос – почему нас нет ни в мэрии, ни в Сенате? Побежать, позвать наших? Не пойдут! А тут миллионы распиливают. Четко как! Но чертовски душно. Но люди же выдерживают! Почему? Выдержка больше? Да нет. Чего мы только в России не выдержали! Выдержать можем. Так почему ж нас тут нет? Волю любим? Но за этим вовсе не обязательно лететь сюда!.. Этот мучительный приступ самоанализа оказался спасительным! Во всяком случае – для меня.

Клиент

Я уже был на низком старте, готовясь к забегу, и вдруг дверь из зала приоткрылась, и бесшумно выскользнул довольно представительный плотный человек в аккуратном светлом костюме, в роговых очках. Взгляд его скорее был строг, нежели благожелателен. Сейчас прикажет мне идти в зал заседаний! А как же мои друзья? «Не пойду!» – твердо решил я. Он внимательно смотрел на меня через толстые окуляры. И что-то выдавало в нем русского. И что-то, видимо, во мне. Что во мне – я догадывался.

– Где же все русские писатели? – произнес он как бы вообще, в воздух, но я имел право и откликнуться. Предложить прямо себя я не решался… но и сказать правду ему, где находятся все остальные, тоже было неловко.

– Работают! – сказал я, сглотнув слюну (мучила жажда).

– А вы? – улыбнулся он.

Я понял – он увидел у меня бейдж на веревочке, где было ясно написано «райтер».

– Вышел… освежиться, – пробормотал я.

Хотел для доказательства даже сунуть голову в фонтан, но удержался: звериным чутьем, которым так щедро наделила нас природа, уловил: что-то наклевывается, от чего вся эта поездка может обрести хоть какой-то смысл.

– Тогда, быть может, пройдем в бар? – предложил он.

С коллегами бар мы игнорировали из-за высоких наценок, а так – что же не зайти?.. А как же друзья? Личное боролось с общественным, но недолго.

– Можно, – прохрипел я.

И в баре – фонтан. Что при здешней духоте, впрочем, неудивительно. Сели.

– Владимир! – представился он.

– Валерьян! – Я почему-то слегка исказил свое имя. Дурь не совсем еще вышла из головы.

– Что выпьете?

– Джин энд тоник!

Подозвав официанта, заказал. А себе – воду. Экономия?

– Ради вас я прилетел из Нью-Йорка.

– Прямо ради меня?

– Да! – Он с улыбкой ткнул пальцем в мой бейдж с фамилией. – Я ознакомился со всеми прибывшими из России – пока что заочно. Вы особенно интересуете меня… потому что вы из Питера.

О, хоть раз повезло! Обычно москвичи оттесняют.

Мы чокнулись. Он, правда, водой.

– У меня к вам предложение.

Я неожиданно для себя поклонился.

– Давайте напишем вместе роман!

– Э… а…

– Вы хотите узнать, а кто я? Вот, – он протянул визитку.

Какой-то там «Консалтинг лимитейтед». Фамилию пока не разобрал: сразу много английских согласных в начале, изображающих, видимо, нашу Щ.

– Владимир Цукер! – помог прочитать. – Я не писатель, – прямо сказал он. – Так что – не претендую. Но сюжет мой.

– А…

– Естественно, все будет оплачено. По международным расценкам!

Удачно я сбегал за бухлом! Точнее, не сбегал.

– А…

– О чем роман, вы хотите спросить?

Ну… не хочу. Но могу!

– О чем?

– Видите ли, я москвич. Бывший. Занимаюсь бизнесом, на достаточно высоком уровне. У меня в Москве много хороших друзей, в том числе и в правительстве.

– Значит, о вас?

Сбацаем – о чем речь!

– Ни в коем случае! – скромно, но не совсем искренне произнес он. – На роман я не потяну. Но у меня есть много влиятельных знакомых!

Надутый тип.

– Раиса Горбачева.

– О ней? Сделаем! – Я поднялся, как бы выражая готовность уже пройти к рабочему столу.

– …Вы куда-то спешите? – мягко укорил он.

– Ну… спешил! Но теперь уже нет.

Не для того же, чтобы бухать с земляками, я приехал в этот суровый край!

– Слушаю вас.

– Наша компания проводит важные русско-американские мероприятия на государственном уровне.

– Это? – Я обвел рукою пространство.

– Не только. Слышали, наверное – «От сердца к сердцу»?

– Песня?

– Не совсем. В плане развития дружественных российско-американских отношений уже несколько раз крупнейшие американские хирурги приезжают в Россию и бесплатно делают операции остро нуждающимся в них, в том числе детям. И последний раз эта программа проходила у вас, в Петербурге. И мы хотим, чтобы вы написали об этом книгу… Художественную.

– Да-а? Ну… постараюсь, когда вернусь…

– Но дело в том, что мы должны написать книгу вместе.

С соавтором я еще не пробовал… Но для чего-то я приехал сюда?

– Так что, раз вы уже здесь, вам полезно будет ознакомиться с Америкой. В работе над книгой это, без сомнения, пригодится.

– Без сомнения! – произнес я.

– Я чувствую, вы куда-то торопитесь. Я, кстати, тоже спешу. Давайте встретимся в Нью-Йорке и поговорим подробней.

– О. Я как раз собирался туда. У меня и билет уже куплен!

Опять поторопился! Надо солидней, значительней быть.

– Тогда можно я отксерокопирую ваш билет?

– Зачем?

– Вас встретят. И, может быть, частично удастся ваш билет оплатить.

Удача.

– А с кем ты сейчас разговаривал? – спросил наш гениальный и всевидящий режиссер, когда мы столкнулись с ним в холле.

– А-а! Володя. Известнейший миллионер. Работу предлагает.

– О! Це дило! – воскликнул режиссер.

Снова, но не так

И вот я лечу на небольшом самолете из Вашингтона в Нью-Йорк, и не просто так, пошляться, как я вначале планировал, а по серьезному делу. Взвалил на себя! Как говорила наша классная воспитательница – «Нет добросовестнее этого Попова!». И что? Сейчас какой-то Владимир с уже приобретенным здесь американским акцентом будет меня учить, как писать романы? Я огляделся: наш самолет, Вашингтон – Нью-Йорк, хоть и отношения с Америкой охладели, полон россиян. И я, кстати, тоже лечу. Снижаемся! Мой сосед-земляк, весь перелет не отрывавшийся от своего ноутбука, с сожалением захлопнул крышку, потянулся и зевнул. В иллюминатор он даже не глянул: а что там особенного?

В прошлый раз мы выходили по полю, а теперь – по резиновому коридору… Прогресс! Впрочем, так по всему миру. Как-то легко и, я бы даже сказал, пренебрежительно пропустили через паспортный контроль, таможенники вообще не проверяли. Вовсе не так, как в первый мой прилет. Снова, но не так!

Разъезжается стеклянная дверь. У стенок стоят встречающие… и меня тоже встречают – но не радостные друзья, а кудрявый незнакомый парнишка с моей фамилией на листке. Я прилетел к незнакомым. Увижу ли своих? И что в них увижу? Наверное, я так страстно хочу увидеть их, чтобы сравнить их жизнь со своею: кто проиграл? Кто выиграл – кто уехал, как они, или кто остался, как я?

И жадно допрашиваю парня, который ведет меня через раскаленную площадь.

– Ну и жара у вас в мае! Это что же, всегда так? – Начинать лучше с погоды. Подтекст понятен: да, нелегко вам жить тут!

– Это еще что! – простодушно отвечает он, выруливая со стоянки. – Октябрь! Вот летом тут действительно нечем дышать! Стоишь – и через улицу страшно перейти, так все накалено!

– Ну и как же вы? – Вопрос как бы сочувственный, но полный зависти: как тут мучаются они? Так же, как мы, или лучше?

– Да ничего… Терпим! – улыбается он.

Мы едем среди грохочущих скреперов, бульдозеров, спешно строится какая-то параллельная дорога, грязь и пыль. Когда-то СССР называли страной вечной стройки, а оказывается, вечная стройка – это нормально. Жалко, что у нас теперь ее нет.

На обрыве появляются первые патриархальные домики с крылечками, и я взглядом знатока осматриваю их.

– А это как, престижный район?

– Ну что вы? Это же ад! Самолеты грохочут! – улыбается паренек.

Рассказывает мне, как растерялись они тут поначалу, как оказалось вдруг, что ничего тут нет, к чему мы привыкли в Союзе, где мы жили на всем готовом, при этом еще лениво поругивали: бесплатное (почти что) жилье, лечение…

– …Потом позвонили вдруг, – доносится голос водителя (я сижу, как люблю, сзади), – из одного фонда и говорят: можем вам выдать бесплатную страховку на детей! Значит, лечить их можно. Мы так обрадовались!

А до этого было нельзя? Да, все наши тут – безумцы, рванувшие вдруг сюда, почти не представляя, что их ждет!

– Алло! – водитель взял трубочку.

– Где вы сейчас? – продребезжал голос Владимира.

– А где вы? Будем на вас ориентироваться! – кричал водитель. Видимо, «где мы», он и сам не понимал.

– Ну… я поехал, – произнес Владимир и отключился.

Мы уже пробирались Манхэттеном. Голубой стеклянный небоскреб плавно переходил в небо, в нем отражались облака – и «маленький» небоскреб, стоящий напротив.

– Где вы? – вдруг прорезался Владимир.

– На углу Тридцать четвертой стрит и Седьмой авеню.

– Я сейчас к вам приду!

«Приду»? Значит, где-то оставил машину, справедливо решив, что встреча пешехода с машиной на порядок проще, чем встреча двух машин. «А где он поставил машину?» – такого вопроса я тогда еще не задавал, это вопрос из «четвертого измерения», он нам не по уму. Автомобилисты Питера! Наслаждайтесь! Вы пока что живете и ездите в раю!

Вскоре, пахнув печным жаром, дверка открылась, и в салон сел Владимир. Совсем другой, чем при первой встрече, какой-то сугубо нью-йоркский, отчужденный. Как мы с ним душевно в баре сидели! Здесь, похоже, не светит. Тут я его почти не узнал. Он отдышался, и мы кивнули друг другу. Ни на какие объятия и поцелуи не было сил. Такая тут жизнь…

– Ну… идем в мой автомобиль! – отдышавшись, проговорил он. И мы покатили мой чемодан в его тачку.

Нью-Джерси

– Что же такого имеют они за то постоянное напряжение, в котором живут?

Этот вопрос задавать ньюйоркцам было неловко, я пытался понять это сам. Мы ехали с ним «за реку» – в Нью-Джерси, другой штат. В Нью-Джерси, местности почти сельской, живет большинство моих нью-йоркских знакомых – вольготно, не так, наверное, дорого, как в центре, но очень далеко. Первый раз я ехал «за реку», в Нью-Джерси, по высокому, могучему мосту Вашингтон-бридж: размах, простор, мощный Гудзон, намного шире Невы, крохотные белые кораблики далеко внизу, на ряби воды. Сила, красота!

Сейчас, похоже, мы выбрали другой путь: покружив между закопченными зданиями промышленно-складского типа, мы с толпой машин втягивались в душную дыру тоннеля. Теперь так: прошло уже время восторгов, все диктуется необходимостью, экономией времени и бензина.

Та часть Нью-Джерси, в которую мы выехали из тоннеля, как-то тревожила меня. На железных номерах здешних машин выдавлено «Гарден стейт» («Садовый штат»), но садом пока что и не пахло. Пахло другим. Шоссе-виадук летело над каким-то ржавым болотом с тухлой травой. И Владимир был сосредоточен и молчалив. Вот под нами прогрохотал товарняк, и снова потянулись хляби.

– Крупнейший завод лекарств! – наконец подал голос издатель, указав на высокие трубы за длинным забором.

Да-а. Я и сам уже ощущал некий запах: не зря американцы между собой называют Нью-Джерси «штат под мышкой»… дышится не очень легко. Я, конечно, догадывался, что не легко будет. Но что вот таким образом обстоит дело… Куда меня занесло? Надо скорее вдыхать запах лекарств: может, вылечусь?

Пейзаж вокруг начал меняться: замелькали маленькие деревянные домики, выстроившиеся в узенькие, трогательные «стрит», повеяло патриархальностью, покоем. Машины, разбегаясь в эти улочки, исчезали, и вот мы уже ехали в тишине. Пошли луга, леса с мощными дубами, накрывающими своими ветвями широкие поляны. Дома попадались реже, но они, в стороне от шоссе, за газонами и клумбами, выглядели все шикарней: каменные особняки в вычурном колониальном стиле или в староанглийском стиле Тюдор. Вот, оказывается, что имеют американцы за свою изнурительную работу! Разумеется, настоящие американцы! И москвичи! Я глянул на Владимира. Это вам не петербуржцы. Разница чувствуется даже в Америке… причем в Америке особенно.

– Вот – любуйтесь! – Владимир указал на трехэтажный дом из светлого мрамора с огромными окнами.

– Это ваш дом? – воскликнул я восхищенно.

– Да нет! – скромно сказал он. – Это наша школа… Здесь учатся мои сыновья.

– Но школа, видимо, не такая уж «средняя»?! – сказал я, желая ему польстить.

– Ну почему же? – строго проговорил он, отсекая саму мысль о каком-то неравноправии в Америке. – Здесь учатся все, кому недалеко ехать.

А «недалеко ехать» как раз богачам! Такое вот «равноправие».

– Село наше называется Игл-Вью, – улыбнулся Владимир. – Вроде как «Орлиный вид».

– У вас просто какой-то колхоз-миллионер! – пошутил я.

– Вы нам льстите! – улыбнулся Владимир.

– А это что?

Стеклянный дворец со скошенной крышей.

– Это наш спортивный комплекс. Мой старший сын тут занимается гимнастикой. Кстати, под руководством олимпийского чемпиона… кажется, из Белоруссии.

Ехали дальше.

– А это клуб?

– Нет, это мой дом.

Мы вошли в зал. Иначе это не назовешь. Светлое пространство на два этажа, наверху – галерейки, туда мы и поднялись. И оказались в маленькой спальне с балконом.

– Ну вот, располагайтесь. Будет настроение – спускайтесь.

Он прикрыл дверь. Странно! А без настроения нельзя? Пока мы добирались сюда, он несколько раз разговаривал по телефону с женой на самые разные темы. Но темы гастрономической, как ни вслушивался, я не уловил.

В Америке вообще дома не готовят. Если вдруг брякнешь: «Я бы поел!» – смотрят на тебя с некоторым удивлением, подняв бровь. Потом все же отрываются от компьютера, с тяжким вздохом: «Ах да! Он же приехал из нищей России, у них еще сохранился этот странный обычай – обедать, терять на эту нелепую церемонию время!» Этот их шок, что интересно, вовсе не сопровождается звоном кастрюль или шипением масла на сковородке. Никаких «спецэффектов»! Так что не стоит зря терять реноме, выставлять себя голодающим. Достойно терпи, улыбайся. Даже если ты «проколешься» и попросишь поесть, никакая скатерть-самобранка тут не появится. Хозяйка – если она американка – вообще не прореагирует. А хозяин – даже если вы с ним в юные годы в Питере не вылезали из кабаков – здесь всего лишь распахнет огромный, выше него, великолепный холодильник и недоуменно уставится внутрь. Через некоторое время он с досадой выхватит какую-нибудь баночку или коробку и будет делать вид, что пытается разобраться. Но это ему не удастся!

– Николь! – крикнет он. – Ты не знаешь, это крем или паста?

– Я не понимаю, Сэм! – крикнет она. – Погоди, приедет Шакира – и мы будем пить кофе!

Но в тот приезд я еще не привык к этому и чувствовал голод. Я вышел на балкон. Тропический сад! Прямо перед балконом – допрыгнуть можно – необъятный, светлый, гладкий, пятнистый ствол, над ним крона – глянцевые листья, и не цветы, а огромные алые шишки размером с ананас! Может, ананас? – внюхался. Не пахнет. Просто супердерево, в четыре обхвата. Но, увы, не ананас. А кушать хочется.

Я непринужденно спустился вниз. Владимир утопал в белом кожаном кресле. Гениально было бы, например, если бы он при этом чистил картошку, но, увы – в таком интерьере это бы выглядело дико. Он смотрел новости на огромном, во всю стену, экране – таких еще не было у нас. Но притом, успел я заметить, он смотрел наши новости. Я хоть и жил тогда в самой гуще нашей жизни, ностальгии еще не успел испытать: грязные наши улицы, неприглядная толпа, штурмующая магазин. Да, было тогда такое. Правда, тут, в «обществе изобилия», магазинами, похоже, вовсе не интересуются – даже продуктовыми.

Нажав на пульт, он погасил экран. И повернулся ко мне с некоторым, как мне показалось, неудовольствием.

– А, вы уже готовы?

– Смотря к чему, – вдруг вырвалось у меня.

– Аня! – крикнул он, повернув голову. – У нас есть что-нибудь пожрать?

Странный вопрос для миллионера. Из двери, ведущей в сад, появилась симпатичная, тоненькая, глазастая Аня – как позже выяснилось, мать четырех сыновей.

– Здравствуйте! Вова забыл нас познакомить. Меня зовут Аня. Может быть, на террасу пойдем?

Вова со вздохом встал. Мы вышли на дощатую террасу, переходящую в газон.

– Вы блинчики с джемом будете?

– Да!

Она ушла – и вернулась не с блинчиками, а с креслицем на колесиках, в котором весело вертелся синеглазый хлопец с белыми кудрями и ложкой в руке, которой он колотил по тарелке. Говорить он еще не мог, но что-то напевал и глянул на меня вполне радостно.

– Это наш Майкл. Мишаня! – сказала Аня.

И принесла блинчики. В углу террасы стоял агрегат для барбекю с железной решеткой. Но задействовать его, похоже, в ближайшее время не собирались. Это у них случается по большим праздникам, а мой приезд, как почувствовал я, праздником не был. Зато – прелестный запах свежескошенной травы, с лужайки перед нами.

– Заборов, как я понимаю, у вас не ставят! – начал я светский разговор (чтобы не наваливаться сразу на еду).

– Ну такие, чисто условные! – охотно откликнулась Аня. – Чаще всего – невысокий кустарник. Ну просто ради того, чтобы чужой ребенок случайно не забрел и не свалился в ваш бассейн.

– Ну, – я оглядел их коротко стриженную ограду, – все же какая-то защита…

– Нет! – весело ответила Аня. – Недавно через наш луг стая диких оленей промчалась – еле я успела Мишаньку схватить!

– …Вы готовы поговорить о нашей работе? – перебил ее Владимир. – Тогда пойдемте в мой кабинет.

Он вынул из стола тощую папку.

И замолчал.

– Можно глянуть? – я протянул руку.

Мне показалось, он с неохотой отдал два распечатанных листика. Даже полтора.

– Да. Не много! – вырвалось у меня.

– Я для того и пригласил специалиста, чтобы было много! – несколько раздраженно произнес он.

Как они тут в Америке верят в специалистов! Чуть закашлялся – сразу к врачу, никаких домашних лечений. Испортилось отчего-то настроение, никаких попыток разобраться, с чего бы это. Сразу – психиатр!

Так и тут. Сразу – все на меня. Никаких попыток подумать. Зачем? Профессионал есть.

– По-моему, тут изложено все ясно! – Он все же снизошел. – Наш замечательный хирург Кристофер Стофа по программе «От сердца к сердцу», прооперировал в Ленинграде девочку-сиротку Ксюшу четырех месяцев от роду с тяжелейшим пороком сердца «тетрадой Фалло». Поскольку условия тогда у вас были далеки от совершенства, он сделал лишь первый этап операции: спас ее от неминуемой смерти. Чтобы провести второй этап операции, который возможен сейчас лишь в Америке, и сделать девочку жизнеспособной, он удочерил ее. Не скрою, я ему в этом помог. Переезд детей, нуждающихся в лечении, в Америку – одна из сторон нашего проекта. Готовится операция. И тут вдруг объявляются родители девочки, подкинувшие в свое время девочку в дом малютки и даже не обозначившие себя. И вдруг у них «совесть проснулась»! Именно когда знаменитый американский хирург, человек не бедный, удочерил девочку и готовит к операции! Теперь – требуется их согласие. При этом они обвиняют нас в похищении ребенка при живых родителях! А раньше где они были?! – Он задохнулся от возмущения.

– А вы хоть общались с этими родителями?

– Не имею ни малейшего желания! Этими делами занимается исключительно адвокат!

Ну понятно. Адвокат. Психиатр. «Специалист». Всем должны заниматься специалисты! И я в их ряду. Большая удача.

– А скажите, когда я могу увидеться с хирургом?

…героем романа, как я понимал.

– С хирургом? – Владимир с удивлением поднял бровь. – Понятия не имею. Время специалиста такого уровня стоит слишком дорого. Даже не рискну к нему обращаться.

И гордо застыл. Вот такая у нас Америка! Специалисты дороги.

«А интересно, – впервые подумал я, – сколько мое время стоит? Пользуясь моим пребыванием в Америке и глядя на других высокооплачиваемых специалистов типа Владимира (я оглядел окружающую роскошь) пора и себя поставить в этот ряд».

Вова, похоже, мою мысль прочитал. Причем – сам! И даже обошелся без высокооплачиваемого психиатра.

– Я сейчас вам оплачу стоимость перелета Вашингтон – Нью-Йорк.

Он вынул из стола и протянул мне сотню и двадцатку баксов – исключительно мятые и тертые. Я заметил, в Америке почему-то ходят только такие. А у нас в России (если они есть) всегда новенькие, хрусткие, будто только что из станка. Словно две разные валюты. Не знаю, зачем мне эти наблюдения. Толку-то что?

Сто двадцать. Да, небогато. Ну понятно: плюс блинчики. Сунул баксы в пиджак.

– У меня только маленькая просьба! – произнес он. Судя по важной его манере – просьба «не маленькая». – Я все же…

Причем тут «все же»?.. И что значит «только»?

– …хотел, чтобы и моя фамилия была на обложке!

– А! – Это я принял поначалу даже с радостью. – Значит, американские эпизоды пишете вы, а русские – я!

…Но он почему-то молчал и даже как-то обиженно надулся. Ну понятно. Значит, и американские – тоже я. Рукою специалиста.

– У вас есть литературный агент?

На любое дело им нужен отдельный специалист: себе не доверяют!

– Нет, к сожалению. Агента нет.

– С кем же я буду вести переговоры о вашем гонораре?

– Со мной.

– С вами?!. Боюсь, что вы не разбираетесь в этом вопросе.

– Разберусь.

Владимир поморщился. Ох, эти русские! Каждый занимается всем и поэтому не разбирается ни в чем. Отсюда и хаос.

– К сожалению, я сейчас не могу выплатить вам достойный аванс! – сообщил он.

А недостойный? Что же это такое? «Куда ни кинь – всюду клин».

– Доходы наши…

Как доходы – так «наши»!

– …будут зависеть от результатов. Я сделаю, со своей стороны, все возможное. Моя тетя работает бухгалтером в Голливуде! Я думаю, это достаточное основание надеяться…

Ну если бухгалтером, то конечно! Все деньги Голливуда – наши!

– …на приличный гонорар. Но главное для меня – честь и достоинство. Мы с Крисом, сделавшие важное, как мне кажется, дело, должны выглядеть достойно. Так что… – Он требовательно посмотрел на меня.

Осталось только сообразить – как и мне выглядеть достойно!

– …Не смею вас больше задерживать! – проговорил он и встал.

Я как-то растерялся. Не понял! Где он меня «не смеет больше задерживать»? В своем кабинете – или вообще нигде?

– Хорошо. Приступаю к работе, – сухо произнес я и, прижимая к груди невесомую, но драгоценную папочку, подался наверх, в мою (пока что) светелку.

Что мы имеем на сегодняшний день? Хирурга (о котором роман) я так, похоже, в ближайшее время и не увижу: сумасшедшая занятость, все по минутам. Не увижу – по крайней мере сейчас – и спасаемую им девочку. И не сближусь с ее родителями – соавтор мой дружбы с ними не простит. В шахматах такое положение называется цугцванг, когда ни один ход невозможен! Но в шахматы я в Доме пионеров играл… а здесь надо искать какой-нибудь ход. И единственный пока ход – работа! Она, как я уже знаю, притягивает все, что ей нужно. Мы имеем этот роскошный дом в местечке, которое называется «Орлиный вид». Отлично! Сюда мы и поселим нашего хирурга. Мне кажется, своей блистательной работой он вполне это заслужил! Ему же мы отдадим в жены и очаровательную Аню, Вовину жену. Извини, Вова! Ты же сам ничего мне больше не показал – приходится обходиться этим. Пока что, кроме этого шикарного дома и очаровательной твоей жены, мне нашему герою дать нечего. Дом и семью! Это уже немало. Надеюсь, взрослых сыновей Вовы я тоже увижу? Работа пошла. И долго не отпускала. Я даже не услышал, как появился Владимир – буквально на цыпочках.

– Я принес вам кефир.

– Ну хорошо… поставьте.

Американская ночь

Перо я отбросил лишь в половине второго. Разумеется, мой путь в это «гнездышко» я тоже описал – в романе пригодится.

Еще одна странность Америки – тончайшие одеяла! Приспособимся. Наконец-то я после стольких странствий спокойно посплю!.. Проснулся я резко, в глубокой ночи, от каких-то чудовищных воплей: кто-то кому-то, хлюпая и рыча, перегрызал горло, и тот предсмертно вопил, булькал, захлебывался. Затихло… И через десять минут по новой. Любовные ласки хозяев? Не ожидал. И новый «сеанс» диких ласк, еще более страстных и омерзительных! Да, непроста жизнь в США, даже в самых престижных поселках. Затихло… точней, вопли удалялись и затихли вдали. Посплю! Послышался ровный шум сильного дождя. Отлично! Освежит воздух! Толкнул раму – и обомлел. Дождь монотонно шумел – но дождя не было. Высунул руку. Ни капли! Небо было абсолютно чистое, сияла луна. Америка! Как тут все странно у них. Внезапно дождь (который, в сущности, и не шел) оборвался. Но дышать, что удивительно, стало легче. Наконец задремал. Но тут стало светать, и запели птицы! Один крупный наш классик, вынужденный годы жить в США, уверял, что даже птицы в Америке не поют – намекая тем самым на бездуховность США. Поют! Да еще как: с полным осознанием своих прав. Обязательно вставлю в роман. Пора, кстати, уже и вставать. Внизу уже чем-то брякают: может, завтрак?

Американское утро

Опять блинчики!

– Ну как вы почивали? – спросил Владимир, жуя.

Надеюсь, это он не издевался?

– Прекрасно! Правда, слышал какие-то крики. – Решил ничего от него не скрывать.

– А. Это еноты, – зевнул он. – Любовные игры у них как раз.

Дикая страна! Олени, еноты – и все прямо на газоне у них. Еноты, помню, и в прошлый мой приезд докучали. Хотя лично их не встречал.

– Порой с перегрызанной глоткой прямо тут на газоне валяются! – Он равнодушно ткнул вилкой.

Да. Неплохое добавление к завтраку.

– …Потом вдруг дождь пошел. Но какой-то странный… Без струй.

– А! – Он опять зевнул (видимо, тоже не выспался). – Это поливка газонов. Обычно мы ее заказываем на пять утра. Включается автоматически. Вот! – Он показал на соски краников, торчащие прямо у края террасы.

Умно.

– Ну как наша с вами работенка? – сладко потягиваясь, спросил он.

Другой бы, более тупой, мог сказать: «Какая может быть работа в таких условиях? Глаз не сомкнул!» Но мне-то как раз условия понравились. И именно тем, что глаз не сомкнул. Дивная американская ночь!.. И, кстати, это пока единственное, что точно в роман войдет. Это как раз главное. Хотя соавтор мой думает, конечно, что главное – другое. Но то «главное» и дурак напишет. Драгоценны детали. И эта ночь пока – первая находка. Остальное все присосется, не сомневаюсь. Но надо что-то спросить у него для приличия, иначе он обидится опять.

– Работа идет. И кое-что уж сделано.

И это, как ни странно, «американская ночь». А если кусок настоящий, знаю уже – вокруг него обязательно «совьется» и все остальное.

– Есть какие-нибудь просьбы?

– Да. Я хотел бы… узнать хоть какие-то обстоятельства.

Владимир встал.

– Как раз сейчас мы этим займемся. В том же здании, где мой офис, – контора известного адвоката, занимающегося как раз претензиями родителей девочки. Об этом я его попросил.

– Отлично!

Снова – специалист. И снова, конечно, «узкий».

Но оказался – широкий.

Счастливчик

Мы входим в лифт шикарного билдинга. Цукер нажимает кнопку 12.

– Заглянем в мой офис.

Но неожиданно на седьмом этаже лифт звякнул, двери его разъехались, и вошла женщина. На открывшейся площадке сияла золотом доска с надписью (даю ее в русской транскрипции): Грегори Голод.

– А! Это наш адвокат. Но нам чуть позже! – проговорил Владимир.

Но я вдруг выскочил на площадку, и он с изумлением вышел за мной.

– Григорий Голод? Вот это да! – вскричал я.

– Вы знаете Григория Голода? – изумился Владимир.

– Знаю! И еще как! – воскликнул я радостно.

Гришка Голод – один из тех, кто вдруг исчез в пучине заграничной жизни, как нам долгие годы казалось – навсегда. И вот – объявился, и в хорошем месте объявился. Маленький, горячий, всегда чем-то взволнованный, говорящий, несмотря на сильное з-заикание, много и страстно – о том, о чем все мы говорили в восьмидесятые – о свободе, о невозможности дальше жить в тоталитарном обществе, о Пастернаке, Платонове, Бердяеве! Разговоры наши в основном оставались разговорами, и Гришка, как и все мы тогда, выглядел восторженным балбесом. Но – человек сделал рывок, и теперь золотая доска с его именем сияет в одном из высотных зданий Нью-Йорка!

– Один из самых известных адвокатов, – произнес Владимир уважительно. – Помогает и русским эмигрантам… но это уж почти бесплатно! – По его интонации я понял, что себя-то он к эмигрантам не относит, стопроцентный американец. – Я попросил его заняться этими… самозваными родителями. Он может нам разъяснить ситуацию… хотя в нашей книге мы вовсе не обязаны изображать все буквально.

Но в данный момент меня волновало другое.

– Надо же! – пробормотал я, и открыл тяжелую дверь.

– Мы не вовремя, – произнес Владимир, но все же вошел за мной. Как меня примет Голод – так и он ко мне будет относиться.

– Голод здесь? – спросил я секретаршу (явно русскую). – Скажите, что его хочет видеть Валерий Попов.

Секретарша ушла и почти сразу вернулась.

– Извините, господин Голод не может вас сейчас принять. У него клиенты.

Вот что Америка делает с людьми!

Владимир, пренебрежительно отодвинув меня, вышел вперед.

– Я договаривался с господином Голодом! – произнес он.

– Вас он примет точно в назначенное время!

– Я понял. Пойдемте! – Владимир мягко повел меня к выходу.

И вдруг – поток русских ругательств (не привожу их!) ударил в спину. Я обернулся. В дверях своего кабинета стоял Гриня. Ростом он не стал выше, к сожалению, – но стал прекрасен! Роскошный серый костюм. Платиновая седина в его слегка поредевших кудрях.

Он изверг еще несколько матюгов, потом чопорно извинился перед секретаршей:

– Извините, Катюша!

– Да пожалуйста! – усмехнулась она.

– Просто этот с-с-с-старый хрен… н-н-не объяснил толком, к-кто он такой! – З-заикание осталось при нем. Но оно ему никогда не мешало. Мы страстно обнялись. При этом он довольно чувствительно колотил меня по спине. Был, помнится, крупным боксером в весе «мухи». Потом резко оттолкнул меня, поедая глазами. – С-сразу не в-врубился, что это т-ты!

– А это, познакомься…

– Да мы з-знакомы! – Он отрывисто пожал Владимиру руку и снова обратился ко мне: – Ты имеешь свободное время?

Чего другого, а этого навалом! Да, годы чувствуются, как-то по-американски он стал говорить русскими словами.

– Но мы вроде по делу! – Я посмотрел на Владимира.

Тот гляделся надменно. Был главным, а вдруг…

– Я понимаю… встреча старых друзей! – натянуто произнес он.

– Да я его сейчас вообще… Убью! – захохотал Голод и снова начал трясти меня. – Я хочу водки! – выкрикнул вдруг суперадвокат.

– Надеюсь, вы… э-э-э… найдете время и для нашей темы? – Вся строгость этой фразы Владимира была целиком обращена ко мне.

«Не боись! Я и не в таких условиях работал!» – но этого я, конечно, ему не сказал.

– Доверьтесь профессионалам! – довольно сухо произнес я.

– Тогда я, наверно, могу идти? «Переводчик», я вижу, вам не понадобится? – произнес Владимир и так, никем не обласканный, ушел.

– Стоп! – Гриша разомкнул наконец свои стальные клешни, и я мог вдохнуть. – Я только закончу с клиентами… И мы будем иметь с тобой обед!

«Иметь обед»! Да, говорит уже не совсем по-русски… Но душа – наша!

Он ушел в кабинет. Через десять минут оттуда вышли две измученные жизнью тетки – и возле них, как чертик, прыгал Гриня.

– Главное – не тушуйтесь! Теперь у вас на руках документ! Законы великой Америки – за вас!

Выскочил с ними в коридор и тут же вернулся.

– А сейчас – я покажу тебе нас-стоящую Америку!

И мы вошли с ним в лифт. Сейчас передо мной откроется «Америка Грегори Голода», яркая и энергичная.

Мы вышли на 34-ю стрит (прочитал вывеску). Зубчатая тень от небоскребов разной высоты на стеклянной стене нашего билдинга. Было душно, почему-то пахло калеными семечками, но толпа была оживленная, радостная и добрая. Люди были самые разные: белый аристократ в безупречном костюме и галстуке и рядом – мулат в грязной майке и шортах. Но, случайно задев друг друга, они улыбались друг другу одинаково радушно.

– Ты понял, что это за город? – воскликнул мой Вергилий, и я, конечно же, радостно кивнул. Отвечать на его восторг вполнакала было просто бестактно: я тоже сиял, как мог.

– Тогда пошли! – Он подтолкнул меня в спину, мой слишком медленный ход не устраивал его: он дарил мне такой город! – Начнем твое обучение с азов! – произнес он надменно.

Дикая самоуверенность, слегка удивительная в этом маленьком заикающемся человеке, в Америке абсолютно не исчезла и даже возросла: он, конечно же, был абсолютно уверен, что до него никто не смог толком показать мне этот удивительный город, по-настоящему это может сделать только он! Ну что ж – эта энергия и привлекает клиентов и помогает, наверно, выигрывать дела. Мы подошли к подземному переходу и спустились на одну ступеньку.

– Так! Стоп! – скомандовал он. – Щупай стенку!

Я растерянно шарил рукой по абсолютно гладкой поверхности.

– Да не здесь! – раздражаясь моей бестолковости, вскричал он. – Вот! – он рывком подвинул мою руку.

– Да… какие-то пупырышки, – пробормотал я.

– «Пупырышки»! Это азбука Брайля, для слепых! Сколько здесь пройдет за день слепых?! Один из ста тысяч? Может быть, даже ни одного. Но это здесь есть! – гордо произнес он. – Ты понял, какая это страна? Конечно, ты скажешь (почему обязательно я?), что слепой спокойно может спросить и у прохожих, что это за переход. И в этой стране, ты можешь быть уверен, ему не только подробно все расскажут, но и переведут его!

Я хотел было сказать, что и у нас тоже иногда переводят слепых, но Гриня, вскинув маленькую ручку, остановил мою речь.

– Но! – воскликнул он и, слегка сбавив пафос, повторил уже мудро и взвешенно: – Кто-то может подумать, что слепой, спрашивая, унижает себя – а может быть, ему не хочется унижаться? И вот! Щупай! – Он заставил меня снова щупать пупырышки. – Он может узнать все самостоятельно, не унижаясь!

– Мд-а-а! – проговорил я, распробовав пупырышки. – Права слепых тут на высоте.

– Ты понял, да? И не только слепых… – произнес он слегка обессиленно, что немудрено было после такой вспышки.

Под землей мы прошли молча, но, как только поднялись на жаркий, раскаленный солнцем угол, последовала новая вспышка, даже более бурная.

– Вот! Смотри! Ты видел?! – Он торжествующе показал на огромного, почти обнаженного негра с какой-то тряпочкой на чреслах, сидевшего на асфальте недалеко от ступенек. Из одежды, кроме тряпочки, на нем была еще какая-то табличка на шее, обрывок картонки с кривой надписью карандашом. – Ты способен понять, что там написано?

Я напрягся.

– Тейк ми оф… фо ту долларз?.. Можешь послать меня… за два доллара?

– Точно! – воскликнул он радостно.

Он быстро подошел к негру, они о чем-то побалагурили, и Гриня, торжествуя, вернулся. Два доллара, правда, не дал, но он же и не послал его подальше, как предлагало объявление? – Понял теперь? Человек почти голый сидит в центре Нью-Йорка – и никто, заметь, никто не делает ему замечаний, а уж тем более не унижает его: о таком тут давно никто не слышал. Человек предлагает послать его за два доллара подальше и притом не чувствует ни малейшего унижения! Здесь все абсолютно равны. Я, преуспевающий адвокат, и он, нищий негр, только что поговорили на равных и расстались приятелями! Ты это заметил?

– Да-а-а! – уже привычно восхитился я.

Мы подошли к огромной стеклянной коробке с надписью «Пенсильвания-билдинг» – и сошли в подземный гараж. Он подал квиток дежурному, и тот быстро пригнал с какого-то глубинного этажа (тут, кажется, семь этажей вниз, небрежно сказал Григорий) машину: огромный молочного цвета «Линкольн»! И мы поехали по нью-йоркским улицам, забитым оживленными толпами: все стремились куда-то, несмотря на испепеляющую жару… а мы-то в прохладе, несмотря на «всеобщее равноправие»! Но не будем придираться, а тем более – к себе! К роскоши быстро привыкаешь и перестаешь мучиться: ну а что здесь такого-то? Элементарные удобства. Мы перескочили Ист-Ривер и въехали в низкоэтажный Бруклин. Как пояснил мне Гриня, ерзая на сиденье, мы едем по Оушн-вей (Океанский путь), главной улице Бруклина. Улица была широкая, тенистая, за деревьями стояли маленькие одинаковые домики вроде тех, что строили у нас после войны пленные немцы. Прохожие были на удивление одинаковые: несмотря на жару, в душных черных костюмах с длинными пиджаками, в черных шляпах, с завитыми пейсами, похожими на пружины, свисающими из-под шляп.

– Это ортодоксы? – со знанием дела произнес я.

– Нет! – воскликнул он опять же радостно. – Тут вообще ни черта не поймешь! Это так называемые пейсатые, в чем-то они не согласны с ортодоксами, а те не одобряют их! Тут столько всего, что даже я не разбираюсь! – с восторгом он махнул маленькой ладошкой. – Верней, разбираюсь по ходу, когда надо, – уточнил Гриня.

Мы въехали на темноватую улицу – как бы «под крышей» грохочущей надземки.

– Вот она, наша родная Брайтон-Бич! – Он вдруг блеснул слезой. – Что скрывать – все наши отсюда. Я тоже когда-то прозябал здесь. Мечтал стать великим переводчиком! – Он грустно улыбнулся. – Но постепенно вышел на настоящее дело – и теперь могу помочь остальным!

Его классический профиль гордо скользил на фоне неказистых домов его юности.

– Ну что, выйдем? – тормознул он.

Ну как тут не выйти? Его «малая родина»!

Шла толпа. Так странно я никогда еще себя не чувствовал. Наши – и в то же время нечто с ними произошло. На вид совсем наша баба жаловалась подруге:

– Мои чайлденята мне продыху не дают!

Молодой пижон говорил спутнику:

– Этот ворк затеррибал меня!

Мне вспомнился страшный рассказ Брэдбери – как космонавты высадились на Марсе… и оказались в родном городке! И лишь иногда на лицах их родных и близких проступало что-то ужасное, непонятное. Наверное, эта тревога нашла на меня с устатку: уже который день непрестанного напряжения! Тут вечно кипит нечто обжигающее, дикая смесь из несоединимого прежде. Нью-Йорк затеррибал меня!

По узкой боковой улочке мы вышли вдруг к огромному, ослепительному океану. Наконец я увидел Атлантику с этой стороны. Долгий деревянный помост вдоль бесконечного пляжа. На скамейках сидели в основном старухи, пристально разглядывая проходящих: наш – не наш?

Мы сошли на песок, к самой кромке воды. Быстро темнело, все исчезало. Перед нами была огромная тьма, в которой можно было увидеть лишь мерцающие огоньки самолетов и кораблей.

– Вот так. – Гриня махнул туда рукой. – И вплоть до самой Европы – ничего!

Мы помолчали. Какое огромное пространство разделяет нас с ними! Уцелеем ли как единая нация? Что теперь свяжет нас?

– Можешь помахать ручкой своим ближним! – улыбнулся он.

Я помахал.

– А теперь, – произнес он торжественно, – мы пойдем с тобой в ресторан. Не волнуйся, я тебя приглашаю!

К счастью, поволноваться я даже и не успел. И мы прямо с пляжа зашли в ресторан «Татьяна», слегка темноватый после сверкающего океана шатер. Впрочем, шатер тоже огромный, здесь тоже было свое «небо», но темное, в звездочках.

– Вообще, тут не так просто сесть, но меня здесь знают! – самодовольно сказал Гриня.

И действительно, официант, мелко кланяясь, провел нас за очень удобный столик на возвышении. И все, естественно, стали глядеть на нас и шептаться: «Это Грегори Голод, известнейший адвокат! А это какой-нибудь его питерский дружок: адвокат Голод очень щедр!» Естественно, этого я не слышал, но вычислил. Адвокат Голод раскланивался со знакомыми чуть свысока… или это так казалось, поскольку мы сидим выше всех. Но и там, внизу, разглядел я, сидели люди солидные, респектабельные, «нашего круга», как эти самые люди любят говорить. Вдруг там заговорили громко, торжественно:

– А теперь разрешите, – донеслось снизу, – поднять тост за нашего уважаемого…

Поднялся «уважаемый» – седой, респектабельный – такие у нас раньше были «завмаги» со связями, которые могли достать всё. Чем-то родным и забытым повеяло… Наши обычаи, фактически не изменившись, перенеслись сюда. Было принято вот так отмечать юбилеи всем коллективом – бакалейным или научным отделом или всей бухгалтерией, сдав успешно отчет. И такие же властные женщины с высокими прическами царили за столом. У стены, на эстраде, образовался концерт – и сходство с ушедшим «совком» еще более усилилось. От него вроде уехали – а оказалось, привезли его сюда, на другой берег океана. Начался концерт. Артисты все были «советские», родные, привычные, похожие то на Лещенко, то на Гурченко… А может, это они сами и есть? – подумал я уважительно. Так ведь большие люди тут за столами! Потом был объявлен акробатический этюд… свет драматично, таинственно, многообещающе погас, потом луч прожектора вырвал из тьмы изогнувшуюся девушку-змею в блестках. Чисто советский «акробатический» этюд, с элементами эротики. У нас много было такого, подаваемого под какой-либо советской личиной. «Акробатический этюд»! Спорт – в массы! Но то был не спорт!.. И все умные люди это понимали – хотя и не произносили вслух. Секс это был!.. и все понимали и наслаждались… оставаясь при этом советскими людьми! Удивительно, что это перелетело сюда. Так люди ведь те же самые! «Советский Союз»! Мы у себя такое давно забыли – а оно, оказывается, тут! Люди эти уехали, многие из протеста!.. но самое любимое перевезли сюда. Похоже, мы сохранимся и тут. И даже, что удивительно, – лучше сохранимся, чем на родине, где все прежнее исчезает так стремительно.

Принесли закуски.

– Ты понял, какая грудинка? – мычал сладостно Гриня с грудинкою в зубах.

Грудинка была действительно восхитительной. Причем абсолютно нашей: красной, с белыми прожилками. В Америке я что-то такой не видал… А у нас в последнее время такую можно было достать только по блату. А тут – рай! Да, эти люди исполнили свою мечту. Но – мечту восьмидесятых. Не заскучали ли? Нет! Солидные женщины уже лихо отплясывали – им тут хорошо. И как дома, и гораздо спокойней. Тогда еще никто не знал, что придет цунами, который ударит по Брайтону, сметя прибрежную линию… Но восстановят же!

Уже на выходе нас догнал официант и спросил: он что, обидел нас чем-нибудь? И когда мы сказали, что нет, спросил довольно развязно, почему же мы «обидели» его. Гриня вытащил кошелек.

– Только на Брайтоне официанты так себя ведут! – произнес Гриня, но не с осуждением, а с гордостью. – Ты п-понял? Одесса-мама! – И он, довольный, захохотал.

Да нет – похоже, мы здесь уцелеем! Я как-то успокоился.

И напрасно. Нью-Йорк – это тебе не какой-нибудь Нижнехоперск, это город-гигант, монстр! Брайтон-Бич на нем – лишь изюминка.

Мы неслись над темным уже океаном. Я даже не видел, что у нас под колесами. Но, наверное, что-то есть, раз не падаем. В лице моего друга была решимость вместе с отчаянием. И моя душа трепетала.

Путь наш разветвлялся на множество, казалось бы, таких же, на каждой развилке выпрыгивали освещенные фарами указатели с буквами, цифрами и какими-то загогулинами… обозначающими дорогу назад, что ли? Щупальцы спрута разбегались, как волосы, и самое ужасное, понял я, лишь один волос из этой гривы – для нас, остальные гонят нас в пекло. Успевай выбирать!

– А мы… куда? – наконец решился вымолвить я.

– Да уж… доставлю тебя… к твоему любимому Цукеру в Нью-Джерси… сам ты… пропадешь! – Это мой друг выговорил с протяжными паузами, вглядываясь вперед.

– Ой, да! Я же задания не выполнил! – испугался я.

– З-заткнись! Не отвлекай меня… ерундой! – В голосе его появилась досада. – Завтра… ты придешь… ко мне в офис… и мы все с тобой перетрем!

Удивительно! Речь наша и их отличается все больше, расстояние раздвигает нас – а вот жаргон у нас общий, непонятно даже, на каком берегу родился, словно бы там и там одновременно – никаких тебе преград! Значит ли это, что общая речь сохранится, но такая?

«Да, навряд ли он завтра уделит столько мне времени! – Мысли быстро мелькали, словно срываемые ветром листья. Судя по раздосадованному выражению его лица, он вообще уже жалеет о том, что с мной связался! «Эти призраки из прошлого ломают тут все, появляясь так некстати со своей «дружбой». Хоть бы они появлялись пореже!» – Это, как я уже теперь знаю, мечта, даже мольба, всех ньюйоркцев. Появляясь, мы ломаем их жизнь. Надеюсь – не навсегда.

Ударило резкое слово, которое точно, я думаю, сохранится на обоих континентах. Мои опасения сбылись: точно, мы ехали не туда! Гриня выругался вторично, уже с оттенком усталости, и схватил телефон.

– Хэлло! Пытаюсь доставить вам вашего друга!

Уже «вашего»! Вот она, Америка!

– …Да нет. Относительно трезв.

Хоть за это спасибо!

– Имею один маленький интерес! Скажите, Девяносто шестой вэй – это к вам или от вас? От вас? Все понял! – Гриня вдруг дико захохотал. – Друга вашего получите завтра!.. По частям! – вдруг выкрикнул он.

Представляю реакцию Цукера! Я тоже захохотал. Этот «ночной полет» мне начинал нравиться. Мне кажется, «работодатель» мой горячо сейчас раскаивался в своем выборе. Я «профессионал»? Да! Но профессионал абсурда! – Я захохотал. Мы летели в тартарары!

– Ну ты понял теперь, что такое Нью-Йорк? – кричал Голод. – Мы думали, что мчимся на бешеной скорости к твоему Цукеру… нашему общему Цукеру. Но выяснилось, что мы мчимся на бешеной скорости… ровно в обратном направлении!!! Нью-Йорк нас развел как лохов! Сделал с нами что захотел!

Гриня был абсолютно счастлив. Вечер удался!

– Кстати, вот этот остров, что сейчас под нами, – прибежище мафиози! Но не пугайся – это самое безопасное место: здесь их виллы.

Пролетели… Нью-Йорк в конечном итоге сделал то, что тайно хотел я. Я хотел поговорить с другом спокойно… И вот целая бескрайная ночь у нас впереди. Съехали, наконец, с хайвэя в узкую улочку.

– Куда теперь? – поинтересовался я.

– Ко мне! Куда же еще? – усмехнулся друг.

Наконец мы спокойно, без бешенства, поговорим. После «полета» над океаном мы наконец приземлились… даже уши были заложены, как после посадки!.. Тишина. Мы катимся между уютными, я бы сказал буколическими, домиками с палисадниками.

– Самый кошерный район, – сообщает он (уши наконец-то открылись). – В синагогу, правда, хожу лишь на праздники.

…Мы проговорили с ним на кухне всю ночь, как когда-то. Вспомнили всех. «А Жидков – знаешь кто теперь?..» Уютная, типично русская жена поставила нам закуску, посидела и, не выдержав, ушла спать. Русский загул – в самом кошерном, как сказал мне Гриша, районе Нью-Йорка!

– Ну а что с нашим делом? С усыновлением хирургом малютки? Ее родители действительно жлобы? – я мягко приступил к делу.

– Не совсем так. Мать – несовершеннолетняя. Бойфренд ее, отец ребенка, еврей, студент-медик, загремел в армию – ну это уже батя роженицы постарался, обкомовский босс. Там студента жахнули по башке прикладом. Комиссовался, но в родной город не вернулся. Не совсем, видимо, теплые чувства питает теперь к этой семье. Роды были очень тяжелые, родильная горячка – она долго не приходила в себя. И тут ее батя, партбосс-барбос, принял меры: решил вообще аннулировать внебрачного ребенка, тем более с диагнозом таким. Приказали директору родильного дома объявить роженице, что ребенок погиб. И отправили дитя в дом малютки – как бы подкидыш. И там бы она вскоре и умерла: диагноз безнадежен. Но с приездом американских хирургов, когда девочку нашу вытащили из небытия и Крис уже усыновил ее, – батя роженицы, верный ленинец, и «причепился» к хирургу. Якобы хирург знал, что есть родители!

– Ясно. Только родители не знали, что у них дитя!

– Ввели их якобы в заблуждение… Ну – «враги»! И вдруг эта бедная девочка поднялась в цене! Партбоссы эти как и при социализме не слабо жили, теперь и при капитализме «хочут жить». Барбос надеется с Криса большие деньги срубить через суд за моральный ущерб! За похищенного ребенка! Тут это дорого стоит. А девочка между тем вся синяя, между жизнью и смертью, в американской клинике лежит. Вторая операция, завершающая, намечалась. Но теперь зависло: на операцию разрешение матери требуется. А тут еще – суд, чуть ли не о похищении младенца! А если они выиграют суд – получат компенсацию, девочку отнимут – причем на верную смерть! Зато бабки срубят, и девочку в придачу. На верную смерть. Вот я и должен найти решение, всех вразумить, желательно до суда.

– Да-а. Ну а мать ее что? Ведь она должна давать разрешение на операцию, а не дед.

– Да. Пора ей уже самостоятельно решать, без бати-волкодава. Кстати, довольно самостоятельна она.

– И где она?

Друг мой некоторое время колебался, потом вдруг поднялся.

– Здесь. Пошли!

– Куда?

Он направился к деревянной открытой лестнице на второй этаж.

– Она, кстати, совсем не робкая. Характером в батю… Не скрипи ступеньками.

– …Почему?

Мы поднялись наверх, и он осторожно приоткрыл дверь. И там, в узкой комнатке (одна стена была скошенная, часть крыши), при тихом свете ночника, вытянув руки по одеялу, спала красавица с длинными рыжими вьющимися волосами и чему-то улыбалась.

– Ангел! – вырвалось у меня.

– Да уж! Особенно когда спит. Ну все.

Он приложил палец к губам, и мы бесшумно спустились.

– Так что – не робкого десятка. Приехала сюда, в университет поступила. Ну понятно – не без батиных денег. Но проявляет самостоятельность. В основном, правда, по части дури.

– Наркотики?

– К счастью, нет. Дурь – имеется в виду глупость. Не хочет разрешение на операцию подписывать… Решила почему-то, что Крис на ней женится должен. Хотя ей до Криса – как до Луны. Но русские здесь поначалу такие все, с абсолютно нереальными требованиями. Еще неделю живет у меня – потом сваливает в кампус. Надо до этого успеть разрешение подписать.

– А Крис что… не хочет на ней жениться?

– Да! – Гриня воскликнул. – Тут не хватало только тебя. Вот будет ахинея-то! Поэтому собирайся. Пора.

Жена его, кстати, завтраком не обеспокоилась! Вот оно, американское «равноправие»!

Мы выехали с ним на электричке (он сказал, что сегодня не уверен в себе как в водителе).

– А где ортодоксы? – Я оглядел вагон.

– О! Они абсолютно своей, отдельной жизнью живут. Лучше посмотри, что написано на стене вагона? «Пожалуйста, не разговаривайте громко по мобильным телефонам, не беспокойте соседей!» Вот так вот! Заботятся о людях!

Так и у нас, вроде, заботятся о людях… По крайней мере, так говорят.

Потом мы торопливо завтракали с ним в кафе на первом этаже его офис-билдинга, и он тыкал маленьким пальчиком:

– Ты чувствуешь? Свежайшие булочки!

Я чуть было не сказал ему, что теперь свежайшие булочки можно найти и у нас… Но зачем сбивать настроение счастливому человеку? К тому же он уже вытащил из портфеля бумаги, начал что-то записывать.

– Ну? – Гриня наконец оторвался от бумаг. – Все?

– Все!

– Пойдешь к Цукеру? Ну… соавтору твоему.

– Да нет. Не сейчас. Пойду погуляю.

Не все же мое время он купил?!

– Ну, бывай! Держим связь.

Последнее, что я увидал: Гриня стоял в холле возле огромного негра в желтом комбинезоне и строго показывал ему пальчиком на перегоревшую лампочку возле лифта.

Наш Нью-Йорк

Ну… Куда? А куда глаза глядят! Нью-Йорк – мой! И я пошел не спеша по жарким красивым улицам. Пятая авеню… Улица роскоши! Уточка в витрине из каких-то металлов. Ого! Пятьдесят долларов. Купил. Должно же что-то вещественное от Нью-Йорка остаться?

О! Бродвей. Где-то здесь радиостанция «Свобода». Зайду! Генис, главная теперь «звезда» тут, сидел в одиночестве за столом. Нынче руководство «Свободы» переехало в Прагу, ближе к слушателям, и Вайль руководил оттуда. Генис – тоже не прежний: прическа не такая хипповая, как тогда. Изумился, увидев меня.

– Вот так, да? Запросто, без предупреждения, без звонка, заходим на крупнейшую радиостанцию мира?! Ты в Нью-Йорке, а я не знаю?

– Привет тебе от проповедника Муна!

– А… Оттуда. Сектантом стал?

– Не знаю. Что-то пока не чувствую.

После рабочего дня мы сидим на дощатой террасе домика Гениса, прямо «по-над Гудзоном», в Нью-Джерси. Дом его напоминает наши двухэтажные «дровяники», какие я запомнил перед войной в Казани, – там хранили дрова. Но качество здесь, безусловно, американское – пол отполирован, сияет! А вид! Гудзон раскинулся во всю ширь! Слева нависает гигантский Вашингтон-бридж.

– Америка – страна удивительная, – говорит Александр, – даже трогательная порой. Не сразу привыкаешь. Например, у подножия этого супермоста находится крохотный музейчик, посвященный происшедшей тут битве американцев с англичанами за освобождение. Причем битву эту американцы проиграли начисто! И про это музей… Неожиданно, правда?

За вечерней гладью Гудзона, на том дальнем берегу – вдруг серия ослепительных белых вспышек.

– Это что за салют?

– …Я тоже сначала любовался. – Генис вздыхает. – Пока не узнал, что это – крупнейший мусоросжигающий завод.

Как-то тут все перемешано.

– Ну должны же где-то мусор сжигать, – утешаю я.

– Да-а! Тут как-то все по-американски открыто, производственные процессы не прячут. Но все это создает какую-то… мощь! Вот тут на твоем месте режиссер Параджанов сидел, смотрел на тот берег, на Манхэттен, и восклицал: «Кавказ! Это же Кавказ!»

– А вон какая-то старинная церковь торчит. Откуда здесь?

– Из Парижа, вестимо. Рокфеллер купил, разобрали – и здесь собрали. Динамичная страна!

– А в России так: «Как колокольню побелили? Повалили да побелили!»

– Кстати, – по-американски честно и прямо Генис говорит, – возле этой церкви сейчас один из самых жутких райончиков Гарлема! Экскурсоводы рассказывают – рядом с моим домиком останавливаются – и об ужасном этом Гарлеме тоже почему-то с гордостью говорят: «Великий город, у нас все есть!»

И Саша тоже говорит это гордо.

– А вон – небоскреб с надписью «Нью-Йоркер»! – восклицаю я (надо же друга поддержать). – Это тот самый знаменитый журнал, в котором Довлатов печатался?

– Первое время я так гостям и впаривал. Но теперь, став настоящим ньюйоркцем, честно говорю: к журналу этот отель отношения не имеет. Журнал только интеллигенция читает, «тонкая пленка» на поверхности жизни. Отель – популярней. Вот так!

Думаем несколько минут о нашей горестной писательской доле.

– Да… И «Нью-Йоркер» не тот… – грустно говорит Саша. – Зато Нью-Йорк точно тот!

Солнце за нашими спинами опускалось. Пейзаж темнел.

Зашли с террасы в дом. Деревянный кабинет был невелик – столик и ноутбук. Теперь я тоже «гляжусь» в такой и общаюсь с миром, но тогда презирал: «Из души надо брать, а не из Интернета!»

– И ты – в ящике!

– Зато текст из него – в ту же секунду в любой точке мира! – сказал хозяин. – Пришла эра, когда уже не важно, где ты сидишь, важно, что пишешь.

Да и где сидишь, важно. В то время в литературе «Солнце вставало на Западе», главные оракулы жили там, и Генис и Вайль, смелые и веселые, были среди них далеко не последними.

Однако темнело.

– Я чувствую, что проблемы ночлега в Америке надо решать стремительно! – произношу я. – Довезешь?

– С радостью! Надеюсь, недалеко?

– Да тут же, в Нью-Джерси! «Орлиный вид».

– Ого! Высоко залетел.

Шикарные дома Игл-Вью, я надеюсь, поразили Гениса. Но сам он точно всех поразил.

Расставание

Когда я зашел в дом Владимира – тот встретил меня на пороге.

– Я не ошибся? Вас сам Генис привез?

– Да. А что? Мы друзья детства.

Увез знаменитый Голод – знаменитый Генис привез! Мой здешний рейтинг стремительно растет: главное – вовремя остановиться. Кажется, Цукер оценил: правильно связался со мной.

– Ну? Обогатились?.. Впечатлениями, я имею в виду.

Мы сидим с ним за столиком – к сожалению, пустым – на той же терраске, над газоном.

– А, да. Говорили с Голодом всю ночь.

– Ну и как? Голод утолили? – по-своему, тяжеловесно шутит он.

– Да. Узнал многое.

Даже и не все, думаю, надо Цукеру сейчас говорить. Но я и должен быть главный!

– Ну что? Все взвесили?

– Да.

– Беретесь?

– …Да.

– Тогда я поручу юристу составление договора.

Еще один «специалист»!

– Это не Голод?

– Нет. Это специалист по авторскому праву… Он афроамериканец.

– Прэлэстно.

Еще в советское время нас приучили симпатизировать неграм. «Они не обманут. Сами угнетенные!» И, как ни странно, в подсознании это сохранилось. И, думаю, это неплохо.

– Завтра я покажу вам больницу. И далее – вы свободны.

«С вещами на выход»! А ты думал как?

…За завтраком разговор не клеился. Но все вроде бы порешали?

– Ну я жду вас в машине! – Цукер встал.

Я спустился с моею котомкой.

Цукер, опять довольный, кивнул: мол, осваивается помаленьку соавтор в этой стране «желтого дьявола», то есть золота, которого, кстати, в этот приезд я что-то не видел. Я огляделся. Жаль мне покидать этот райский уголок с полюбившимися уже обитателями.

– А жена ваша с нами не едет?

Может, хоть она сжалится и меня здесь оставит?

– Нет. Она едет на работу. У нее свой автомобиль. А потом мы встречаемся с ней в Нью-Йорке – и сразу же едем на уикэнд к друзьям.

Вопрос исчерпан! Но тут в кухню вдруг вошла пышная черноглазая брюнетка. Кстати, так и ела меня глазами!

– А это кто? – произнес я. Полностью был ошарашен.

– Это? – невозмутимо и даже слегка изумленно произнес Владимир (мол, в связи с чем это вас интересует?). – Оксана! Она останется с моими детьми.

– А мне нельзя тут с ней пожить?! – вырвалось у меня некорректное предложение.

– Нет.

Да. Суровый край. Впрочем, Цукер и не догадывается, что и так я все это увожу с собой, и обязательно пристрою в роман. Хорошо бы и Оксану как-то пристроить!.. Но пока еще не знаю как.

Предпоследний приют

Мы зарулили к красивому зданию на холме, с огромными окнами. Все было абсолютно не как у нас! Входишь в парадный холл с красивой мебелью и торжественными портретами каких-то почтенных людей.

– Предпоследний приют – так называют у нас больницу! – пошутил Цукер, но вальяжно, величественно. Образ свой редко покидает… Молодец!

– Это самые знаменитые врачи? – активно включился я.

– Нет, – проговорил Владимир. – Это попечители, на чьи пожертвования построена и существует больница.

– А почему вас нет? – строго спросил я.

– Это большая честь. Надо заслужить! – произнес он.

– Но, я думаю, у вас получится.

Подумав, Цукер благосклонно кивнул.

– А где врачи? – озирался я. Как-то не хватало мне привычных врачей, озабоченно пробегающих по коридорам в белых халатах, от которых веяло свежестью, и бодростью, и надеждой. Пусто вокруг.

– Наш друг Крис, насколько я знаю, именно сейчас оперирует в другой клинике. А следующая его операция – даже не знаю где! Наши врачи – свободные люди, – с гордостью произнес он.

– Ну а, на худой конец, больные-то где?

Где эти старички и старушки, шлепающие с мисочками в руках по направлению, столовой, расточающей сладкие запахи?

– Да как-то особенно никто тут не шляется, – жестко он пояснил. – Да даже и не валяется! Дороговато здесь находиться.

Да, странные тут больницы. Ни врачей, ни даже больных. И даже не пахнет! Это я в переносном смысле сказал. Но получилось в буквальном – больными даже не пахло. А если еще учесть, что и поликлиник тут тоже нет… то где же «передовая медицина»?

– Так кто же здесь есть?

– В США на очень высоком уровне контингент медицинских сестер… «нёзёсс» по-английски. Они и координируют процесс. Вот, полюбуйтесь!

Через стеклянную стену мы поглядели, как в светлой комнате несколько серьезных женщин работает на компьютерах и разговаривают по телефону.

– Здесь обрабатываются данные с датчиков, которые контролируют больных.

– То есть рассматривают данные?

– Да. В том числе одна из важных – тип страховки. Медсестры все обрабатывают и посылают врачам. И те уже пишут решение.

– В смысле – диагноз?

– Нет. Пока что – решение. Берет он этого больного или нет.

– Но мы же смотрели сериал «Скорая помощь». Там всех берут!

– Ну «Скорая» она и есть «Скорая»! – как-то недовольно он сказал. – Первая помощь оказывается. Но если речь идет о серьезном лечении – тогда так.

– Неконтактным способом, – вырвалось у меня.

– Ну, если хотите – так, – жестко ответил мне Цукер.

– Да я-то как раз не хочу! Мне нравилось, наоборот, когда врач ощупывал.

– Сейчас аппаратура вполне с этим справляется. Разумеется, здесь есть отдел диагностики, самый передовой.

– Но… дистанционной!

– Да! Высококлассные специалисты здесь не шляются просто так.

…Ну ясно. Но больше мне нравится, когда «шляются». Заглядывают. Говорят… пусть даже и не по делу, а просто так. Размечтался!

Коридор неожиданно перегородила стеклянная стена с такой же прозрачной дверью – и я бы, несомненно, расшиб лоб, если бы не буквы на двери: «Surgery of one day».

– Что это написано? Хирургия одного дня?

– Да. Такое отделение открыто тоже во благо клиентов и страждущих родственников. Потому что порой даже операция не обходится так дорого, как последующее содержание в больнице.

– И?

– Тут в основном несложные операции. И работают стажеры.

– И сразу ставят на ноги?

– Ну, во всяком случае, лежать не дают. Выдают в основном сидячих. На стульях.

– Так стульев не напасешься! Или приезжают со своим?

– Думаю, да, – сухо Цукер сказал. – Можно, конечно, оставить на какое-то количество дней, – с явной неприязнью к таким клиентам мой друг произнес. – Но это дороговато!

– Ну да. Как наш один писатель написал: «Он и здоровый-то столько не стоил!»

– Вы не совсем правильно поняли меня.

– Почему? Понял. Человек должен быть самоокупаем… А не просто так!

А я-то валялся после операции десять дней – и хоть бы хны! Сосед, помню, все ныл: «Ну когда же вы, доктор, меня выпишете?» – «У вас плохо заживает шов!» – «Прям как в тюряге!» – жаловался больной, щедро татуированный. А тут – свобода выбора. И все выбирают свободу!

– Так где же люди? – вырвалось у меня. – О чем же я буду писать?

– Люди? – Владимир задумался. Действительно, где? Попробую вам помочь! – Лицо его озарилось какой-то идеей. – Идемте!

Мы пошли по коридору в обратную сторону. И все явственнее доносились звуки старорежимного, но удалого фокстрота. В больнице! Вот она, американская сила духа!

В питерской больнице, где недавно побывал, я, придя в себя после операции, спустился в буфет на первый этаж. И только я поднес к губам давно желанную чашечку кофе и даже сладострастно зажмурился, услышал вдруг заунывные звуки отпевания. Я замер. Потом, повернувшись, я не только услышал отпевание, но и увидел его, со всеми мрачными атрибутами, включая сразу несколько смиренно лежащих покойников в гробах. Это сильно! Оказывается, по просьбе верующих часть нижнего буфета превратили в часовню… чтобы больные на всякий случай готовились к отпеванию.

А тут – лицо Владимира сделалось вдруг напряженно-веселым. Тут – так! Мы подошли к залу с распахнутыми дверями.

– Вообще, не совсем удобно… в их частную жизнь, – проговорил он. – Но вы, как наш Орфей, загляните.

Я заглянул – и застыл. Люди немножко напоминали мне тех… кто лежал у нас в часовне. Но тут они танцевали! Не то чтобы лихо задирали ноги, как в мультфильмах, – скорее волочились, но парами, немощно навалившись друг на друга, и широко улыбались, хотя и несколько напряженно. Что интересно – такими же были и музыканты. Однако наяривали как могли. Их улыбки напоминали оскалы вурдалаков… но, несомненно, демонстрировали американский оптимизм! Даже не знаю, какая из двух церемоний – наша или американская – испугала сильней.

– Ну? Вы поняли? – произнес Владимир. – Америка – самая жизнелюбивая страна!

Я вспомнил церемонию в нашей больнице, где клиенты при отпевании смиренно лежали в гробах. А тут они встали и пляшут фокстрот!

Я сказал об этом моему провожатому – но аналогия моя совсем ему не понравилась.

– Я думаю, что они вообще здесь не лежат! – произнес он резко.

Ну прямо, никто здесь не лежит!

– …Думаю, их привезли сюда родственники.

– На танцы? – вырвалось у меня.

Владимир даже и не ответил на это. Мы шли по светлому, широкому, чистому коридору. Навстречу нам шел, весело подпрыгивая, размалеванный клоун в широких штанах, с шариком на колпаке.

– А это к кому?

– Это обычно родственники вызывают, чтобы смягчить больному какое-нибудь трагическое известие. Чаще всего – что у него нет больше шансов.

– Медицинских? Или страховых? – Я уже чувствовал себя своим в этих безднах.

– Бывает порой так, порой этак, – твердо он произнес. – Порой родственники решают, что заводить новую страховку уже нет смысла.

– А старая исчерпана, – подсказал я.

– Да! – твердо сказал он. – И я в свое время тоже не буду бессмысленно разорять близких.

– И вам пришлют клоуна?

– Я в этом не нуждаюсь!

Сильные люди тут живут! Успешная страна… Даже не знаю, что лучше: клоун или священники в черном? Прям разбегаются глаза!

– Да… налажено тут, – пробормотал я.

– Я рад, что вы прочувствовали основы американской медицины.

– Я тоже безумно рад!

Мы вышли. Нескольких танцоров действительно вели к машинам их родственники. Верхом на стульях никого, правда, не выносили.

– Спасибо вам! Неизгладимое впечатление! – произнес я.

Он не ответил. Моя ирония, тем более касательно медицины, которой в Америке принято гордиться, явно бесила его. Да и меня, честно говоря, не все устраивало… Как я напишу эту книгу? Как я справлюсь с обычаями этой страны, которая живет по своим правилам, в которые я не вписываюсь? Как мне обуздать, хотя бы в книге, обычаи даже родной моей страны – где, наоборот, каждый делает все что хочет, а получается все равно ужас? Что будет с бедной больной девочкой, которая «попала в жернова» двух могучих, но таких разных государств? Что я могу сделать тут!.. Ну что? Разойдемся? А как же дело, за которое я взялся?

– Знаете, – сказал я. – Как-то все… не срастается. Никто ни с кем не общается. Если и общаются, то через «специалистов». А так – нет. Романы так не рождаются.

– Так вы отказываетесь? – проговорил Цукер.

– Ну даже не знаю. Девочку жалко. Но я навряд ли смогу ей чем-то помочь. Ну как-то… ничто не сцепляется! – с отчаянием проговорил я.

– Сколько еще у нас есть времени на размышления? – спросил Цукер.

Он сказал на «размышления»? Непривычное слово. Он, наверно, хотел сказать «на консультации»?

– …Наши из Вашингтона вылетают в Москву послезавтра.

– Вы с ними? – поинтересовался Цукер.

Откуда я знаю?! И нет даже «специалиста», чтобы хотя бы у кого бы узнать: «когда я вылетаю»?

– А что вы предлагаете? – спросил я.

Нашел все-таки «специалиста», на которого все можно свалить.

Но он явно колебался. Впервые заметил подобные эмоции у него.

– Ладно! – проговорил он. – Я попытаюсь связаться с Крисом. Может быть, он согласится связаться с вами.

А я-то соглашусь с ними связываться? Но я этого не сказал. Ценю свою выдержку!.. Верней, то, что осталось от нее.

– Так куда вы сейчас? – осведомился он.

Им главное – сбагрить!

Я полистал блокнот – и показал запись, которую и внес-то в последний момент, на «всякий пожарный». Думал, что буду тут дико занят. А я – свободен, увы.

– Это что? Телефон? Какие-то цифры, мне кажется, не нью-йоркские? – спросил я Цукера.

– О! Северный Бронкс! Дипломатические дома! – почтительно произнес Цукер. – Истеблишмент!

Докатился, подумал я.

Истеблишмент

– …Я самый первый был, кто переворот в Бангладеш отразил! – хорохорится Боб.

Мы мчимся через какой-то гористый лес. Оказывается, есть и такое в Нью-Йорке.

– Отразил – в смысле «подавил»? – уточняю я.

Почему-то со студенческих лет было принято куражиться над ним. Обижался, надувался. И вот – достиг! Аккредитован при ООН!

– Отразил – в смысле написал! – отвечает он обидчиво. – …А ты, слава богу, хоть вспомнил про меня!

– Извини меня… но что это за ужасная вонь? – Я долго сдерживался, но не сдержался.

– Скунс! – произносит он с гордостью. – Скунс дорогу перебежал незадолго до нас.

– Распустили вы тут… животных! – говорю я.

Скунс. Енот. Впрочем, «вай нот»?!

– А вот это, – он показывает громоздкое сооружение справа, – «Янки-стадиум». Прекрасный стадион.

Мы взлетаем на виадук. Огромный, но какой-то разоренный город внизу. По узкой улочке мчится толпа, при этом люди дерутся. Горит автомобиль.

– Это что, съемки?

– Увы, реальность! – скорбно, но и с каким-то пафосом (принято гордиться всем?) восклицает он. – Южный Бронкс! Самый жуткий райончик! Единственное место, где точно появляться нельзя. Если чернокожие больше базарить предпочитают, права качать – то здешние латиносы горло тебе перерезают молча, в лучшем случае – с коротким проклятьем!

Ничего себе «лучший случай»!

– И в этом районе ты живешь, со своим семейством? Ради карьеры?

Вот уж действительно: «И опасна, и трудна!»

– Ни в коем случае! – говорит он спесиво.

– Но ты ведь писал же мне – Бронкс.

– Северный Бронкс! – чеканит он. – Южный и Северный – разные полюса!

– Да-а… город контрастов.

– Бе-зусловно! – говорит он самодовольно. – А как же?

– И это говоришь ты, коммунист?

– Тут как-то, старик, все становятся капиталистами! Но я – всего лишь скромный клерк! – произносит он с затаенной гордостью.

Съезжаем с виадука. Хвойные холмы, редкие домики. Нью-Йорк, оказывается, бывает холмист!

Ныряем вверх-вниз, потом застываем. Застываю и я. Да, эффектно. Передо мной – почти отвесный обрыв, и там, почти в небе – дома.

– Наш истеблишмент тут живет. Дипломаты. ООН. Журналисты, аккредитованные при ООН.

Это в аккурат ОН. Аккредитованный!

– Да-а! Забрался ты!

– Как только въехал сюда – однажды заблудился….Спрашиваю у негра – в приличном костюме, в приличном автомобиле. Называю адрес. Улыбается ослепительной их улыбкой. «Нет, брат! – ласково произносит (негры всех называют «брат»). – Тот район не для нас с тобой! Не надо тебе туда ездить! Обидят!»

– Одно слово – истеблишмент! – вставляю я.

– Вот так! – гордо говорит Боб.

«Неумолимо советский» запах щей! Не скажу, чтобы по нему стосковался, но слюну сглотнул.

– Да уж! – хохочет он. – Что есть, то есть. Совок!

И даже лифт – наш, советский, раскачивается и скрипит.

Обнимаюсь с Верунькой, женой его. Старшая их дочь, как и положено в переходном возрасте, дичится, дерзит. Визит наш оказывается на удивление краток. Спагетти с пармезаном, бутылка вина.

– Вэл (так называют меня друзья), к сожалению, спешит! – вдруг заявляет хозяин.

Я буквально о-цепене-ваю! Да никуда я не спешу! Хватит уже, спешил. Хоть у друга думал расслабиться в родной обстановке! Но – Нью-Йорк! Все тут становятся американцами и куда-то спешат. Как только Верунчик выходит на кухню, Боб вдруг начинает корчить зверские рожи. Что это значит? И буквально насильно вытаскивает меня на площадку с макаронами в зубах.

– Ты что? Дай хотя бы прожевать!

– Прекрати! – шепчет он. – Ты что, не понимаешь?! Должен же я тебе город показать!

– Да я вроде уже видел его.

– Ты видел? – презрительно восклицает он. – Ни хрена ты не видел!

У него своя «мечта о Нью-Йорке». Садимся в автомобиль и резко стартуем. Знаю я, чего он «с меня» хочет! Летим в тартарары!

– Конечно, теперь уже не то! – сладострастно излагает он, развалясь на сиденье. – Вот когда я приехал! 42-я стрит! Стриптизы! Закрытые клубы! – Он щурится. Как бы не съехал с трассы. – Теперь мультики там показывают! С развратом борются, понимаешь. Но есть места! Е-есть! – Голос его крепчает. – Понимаешь, не с кем погулять! Бздят все. Ты, надеюсь, не бздишь?

Это смотря какое гулянье. Но уж друга не брошу.

Мы углубляемся в какие-то мерзкие трущобы… Голый кирпич стен. Фига с два я отсюда выберусь! Боб явно замахивается на весь уикэнд.

В пучине порока

…Эта «малая гильотина» заколебала меня!

На верную гибель меня направил! Высыпал мне горсть мелочи (никелей, как у них говорят).

– …Иди! – жарко выдохнул.

– Это мне на разврат? – Я осмотрел мелочь.

– Да! – Он страстно промычал, опустив ресницы.

– Сам, значит, не идешь?

– Не могу, старик! – восклицает даже более страстно, чем если бы мог пойти.

– Ясно. Я, значит… твой… «шшуп»? «Чувствилище», как интеллигенты говорят?

– Да! Ступай! – повел ладонью наотмашь.

Узкая деревянная лесенка вверх – и я вхожу в зал. Стойка, на ней стопкой какие-то жетоны. За кассой, на заметном возвышении, строгая кассирша – пожилая, чопорная, в пенсне. Примерно как в какой-то старинной, времен Диккенса, аптеке. Протягиваю ей, привстав на цыпочки, как бедный мальчик из романа Диккенса, свои никели. Не глядя на меня, сбрасывает мои никели в звонкий ящик и подвигает мне два жетона. «Жетоны на что?» Озираюсь. Грубая распорядительница в халате уборщицы показывает грубой рукой: «Туда!» В конце зала – какой-то деревянный шатер. Но входа в него нет. Торчат какие-то напряженные зады – но, безусловно, мужские. Ага! Окошечки в этом «шатре царицы Тамары»! Но все окошечки заняты. Как-то напряженно все тут. Отваливается, наконец, один. Вырвал свою голову из окошечка, как мне показалось, с трудом. Поправляет усы. Может, там держали его за усы и целовали? Но тогда почему потирает шею?

– Некст! – кричит распорядительница.

«Некст» – это я. Как-то даже страшновато.

Маленькая дверка в стенке размером с голову, в ее нижней части – шпенек… Поднимать?.. Не поднимается!

Распорядительница яростно отнимает у меня жетон и кидает в щель рядом с дверкой. Дверка сама вверх пошла. Техника! Но рано я радовался.

– Уан? – почему-то орет на меня распорядительница. В смысле «один жетон»?

– Йес! – с достоинством произношу я. Да, «один». Чай, не лопатой деньги гребем.

Она хватает меня за волосы на затылке и пихает мою голову в окошечко, как учительница – нерадивого ученика. Я и есть нерадивый ученик. И вот я внутри этого «царства наслаждений»! Верней, моя голова. Напряженно всматриваюсь в сумрак, и вот – Она! Царица Тамара! На небольшом возвышении размером с сундук знойно извивается Она. Голая. Но настоящая страсть – лишь на лицах, всунутых в окошечки. Вытаращенные глаза. Но, может быть, это у них от удушья? Производят несколько странное, гнетущее впечатление – такое же, как, безусловно, и я.

Бац! Вдруг что-то сильно бьет мне по шее. «Воротца» опустились!

Задыхаясь, я выдергиваю голову – встрепанный, полузадушенный – полуобезглавленный, гневно таращусь на бандершу.

– Овертайм! – злобно хрипит она. В смысле «перебор».

А по-другому как-то тут нельзя «отбивать время»? Так она еще грозит кулаком! Мол, на несколько секунд позже выдернул башку, на несколько сотых цента перебрал наслаждений сверх положенного!

Ну? Второй тайм? Задумчиво вынимаю жетон.

– Уан?! – Она уже визжит. Мол, какой идиот тут заходит с «уаном»? Да. Не успею насладиться – как голову отсекут. Потратить свои, с таким трудом заработанные, на чужбине? Ну нет уж!.. Разве что мелочь? Нашариваю на второй жетон – в смысле, на третий.

Кидаю второй и третий вместе!

Ого! В этот раз удалось дождаться сокровенного, даже неожиданного, от «царицы»… Соском прикоснулась к моим губам! Неземное блаженство! Но тем сокрушительней был удар по шее. Как только голова не отскочила? С какого, интересно, удара отваливается она внутрь? Думаю, со следующего жетона. Да, по-настоящему борются с пороками только здесь. Говорил мне школьный тренер по волейболу: «Не заглядывайся на девчонок!» И вот расплата. Я хотел покинуть эту «пучину порока» – но на моем пути встал какой-то огромный малаец и что-то быстро шепеляво говорил, и теснил своим животом обратно к кассе – видимо, так «уговаривал» погостить еще. Не выпустит, чую. Такая вот моя траектория в Америке – когда-то начинал со встречи с нобелевским лауреатом, а заканчиваю в душном притоне, где меня хотят если не убить, то уж ограбить точно.

Вдруг в кармане заколотился мой телефончик. Неужто друг мой вспомнил про меня?

…Никак нет. Какой-то приятный мужской голос, но исключительно по-английски. Хорошо хоть, не по-малайски. Но наслаждение от речи чисто эстетическое – ни слова все равно не пойму. О! Одно слово вдруг уловил. «Сарджери!» Это, кажется, «хирургия»? Не может быть!

– …Кристофер?! – кричу я.

– Йесс, йеес!

– Ай вонт ту си ю.

– Оф коз! – Он наконец-то понял, как мало я по-английски говорю. – …Ай вейт ю ин хоспитал! – произносит он на «русском английском». И вдруг добавляет на чисто русском: – Друг!

– Ай гоу! – кричу я.

И, уверенно сдвинув глыбу-малайца, скатываюсь с крутой лестницы и падаю в автомобиль.

– Гони! – кричу я другу.

И он гонит, уверенный, что я сделал там, куда он меня послал, нечто ужасное.

Финал

И вот я стою в операционной, где оперируют бедную Ксюху, – она лежит под яркими лампами на столе, вся запеленутая, размером с батон. Левая ручка ее почему-то прибинтована к голове, словно она отдает пионерский салют – видимо, чтобы она не пыталась рукой прикрыть свое сердце, которое еще бьется, но вскоре остановится на время операции. Забьется ли снова? Но все выглядят абсолютно спокойно, и даже те, от кого самым страшным образом зависит исход, делают вид, что ничего особого не происходит, продолжают разговаривать – уж явно не об операции, улыбаются.

– Валери! – машет мне рукой Крис. – Близко стой!

И я проталкиваюсь к нему. Народу – как на каком-нибудь светском приеме, только шампанского не хватает. Умеют американцы «делать события»! Потом все зрители усаживаются в амфитеатр, и только меня Крис удерживает за рукав.

– Стой!

Научился русскому, когда оперировал у нас, по программе «От сердца к сердцу», в самые лихие девяностые годы. И, кстати, в полном восторге. Рассказывает, что тогда за пачку американского «Мальборо» у нас можно было все – проехать куда хочешь на такси, пообедать в ресторане. Восхищался, кстати, и нашими хирургами: делали чудеса. Поскольку не было хирургических ниток – вытаскивали их из раны, когда заживала, и зашивали этими нитками следующего. Почти как на фронте работали. Но с Ксюхой проблема возникла. Когда Крис делал ей предварительную операцию, два раза электричество вырубалось. Спас ее! Но увез. И рассказывает, и ведет себя абсолютно без надрыва и пафоса, спокойно и с юмором. На четверть итальянец, кудрявый и веселый. Неделю я прожил у него в доме на Лонг-Айленде, на берегу океана. Абсолютно простой деревянный дом, и чувствовал себя я там гораздо привольнее, чем у Цукера. С женой он в «разъезде», хоть официально не разведен. Хозяйничает пожилая азиатка Шакира, кстати, готовит отвратительно, но Крис лишь смеется, говорит: «Зато я худой!» И здесь, в операционной, он абсолютно не выглядит важным и даже главным. Стоит в сторонке, с кем-то болтает, из-под короткого халата видны поношенные джинсы и кроссовки. Словно студент забежал пообщаться. Это, понял я, чисто по-американски: не важничать! Я, кстати, вполне по-дружески советовал ему жениться на Марине, маме Ксюхи, – красавица, умница, в американском университете учится!.. Но он лишь дурашливо-испуганно таращил глаза и повторял полюбившуюся ему русскую присказку (много их собрал): «Где уж нам, дуракам, чай пить!» И хохотал. Да. Такого не принудишь! Свободный человек.

Присутствует, как я уже говорил, много красивых людей, шикарно одетых. Модное событие. И все, что интересно, симпатичные и как бы уже родные. На общем деле сошлись и видимо, как-то вложились материально, раз их пригласили. И судя по тому, что все со всеми знакомы, такое уже не впервые в их жизни. И даже с Цукером мы радостно обнялись! Не пойму: соскучились, что ли? Кстати, Марина, мать Ксюхи, вся разодетая, сидела в третьем ряду – и все, зная тему, поглядывали на нее. Красовалась! Хоть разрешение на операцию и дала (ну как же, сразу стала суперзвездой!), но к больной дочурке, мне кажется, была равнодушна, в сторону операционного стола даже не глянула, зыркала по сторонам. Может быть, что-то с годами придет, когда Крис вернет Ксюху к нормальной жизни и та тоже станет красавицей и умницей? Кстати, в романе я так и написал… А пока лишь поглядывал на Марину в третьем ряду и подмигивал Крису, мол, давай! И тот подмигивал мне. Словно на вечеринке.

Между тем операция уже шла. У изголовья и сбоку операционного стола размещались два довольно многолюдных «оркестра» с красивыми инструментами. И я уж кое-что понимал: один «оркестр» – перфузионщики, отвечающие за искусственное кровообращение: когда сердечко Ксюхино остановится, кровь по тельцу будет гнать насос. И второй «оркестр», стоящий отдельно, – анестезиологи. «Оркестры» легко различать: почему-то все перфузионщики – китайцы, а все анестезиологи – негры. Почему так? Видимо, лучше понимают друг друга. Вот оно, расовое многообразие Нью-Йорка, в четком взаимодействии. Ксюху обступили анестезиологи. Им предстоит сейчас «усыпить» нашу красавицу… которая и так-то едва жива. Остановить сердце! А потом (самое трудное) – «пробудить» ее.

И вот наступила тишина. Видимо, Ксюша «уснула». Надо думать, не навсегда? Анестезиологи отступили, и тут задвигались перфузионщики. В большом стеклянном цилиндре вдруг появилась кровь… стала подниматься. Потом пошла вниз. Зал охнул. Заработал насос, который должен был вместо сердца гнать в тельце Ксюхи кровь. Без свежей крови гибнут все органы, и раньше всех погибает мозг. Насос работал, гнал кровь – сердце стояло.

И вперед медленно и важно вышли фиолетовые индусы в чалмах (колдуны, как я их сразу назвал). Но оказалось – хирурги! Тоже все одной расы. Они обступили Ксюху на столе (она лежала вся задрапированная белым, только кусочек возле сердца открыт) и, склонившись, что-то делали с ней. «Что делали?» Резали! Время от времени в руках у них появлялись салфетки, пропитанные кровью, они бросали их вниз. Сам Крис оставался в стороне, словно и ни при чем – так, студент, но не очень и интересуется.

Самый главный индус взял в руки резак – зубастое колесико с ручкой – и наклонился. Ужасный звук! Пилили Ксюшкины ребра – иначе к сердцу и не пройти. Бедная Ксюха! С самого начала сколько досталось ей! Я глянул на Марину в третьем ряду… Кажется, побледнела.

Индусы отступили. И тут Крис, словно вспомнив о важном деле (ах да!) пошел к столу, переступая кроссовками через многочисленные кабели и провода, тянущиеся над полом. Операционная медсестра (белокожая, кстати) на ходу «приодела» Криса – надела на него маску (глаза открыты) и «обула» на обе его руки перчатки. И первое, что тут сделал Крис, – нашел глазами меня и махнул обрезиненной рукой: «Подходи!» Я слегка смущенно приблизился. Само сердце – маленький розовый пузырь – я видел лишь секунду, потом Крис опустил на него руки. Когда он делал надрезы – я отвернулся. Потом я увидел, как ассистент-индус подает Крису иглу на длинной нитке. И началось быстрое «вышиванье». Высоко над столом был закреплен большой «гребень» с зубцами – и нитку, продетую через сердце, Крис быстро закидывал на гребень, точно в нужный промежуток между зубцами – и «продевал» в сердце уже следующую длинную нитку – и снова закидывал ее на гребень. Четвертая нитка… Двенадцатая! За ним, как за фокусником, невозможно было уследить! Потом он стал так же стремительно снимать по паре нитей с гребня и тянуть, затягивать «узелки на сердце». Легко, без малейшего напряжения и даже с улыбкой. Но так легко это делать мог только он… Все? Я обомлел. Все «заштопал»? Крис уже, прешагивая кроссовками провода, шел от стола ко мне, спокойно улыбаясь.

Все остальное могли и другие. Индусы, клонясь, работали долго. Одно дело – открыть, но труднее – закрыть, чтобы все срослось.

Теперь – отключить от искусственного кровообращения. Кровь ушла из цилиндра. На большом экране появилась зеленая линия – кардиограмма. Вернее, отсутствие ее. Никакого движения. «Оркестранты» переговаривались, китайцы ходили в гости к неграм, те – к ним, включали, переключали… Зеленая линия дрогнула! И вот на ней появились зубцы. Сердце заработало! Амфитеатр зааплодировал.

Наверное, лучше бы вам прочитать более научное и подробное описание операции… Но боюсь, что мы с вами это не осилим.

По моей книге, которая через год вышла, чуть было не сняли сериал. Кто-то, видимо, прочитал – и мне позвонили с нашего телевидения и предложили десять тысяч долларов за право экранизации. Вот оно, богатство! Ура! Но тут я вспомнил про моего соавтора, Цукера – ведь и его фамилия стоит на обложке, рядом с моей. Позвонил – надо же порадовать и его. Но он среагировал так: «Десять тысяч долларов? Это же копейки! Откажитесь немедленно. Уже идут переговоры в Голливуде…»

Видимо, тетя-бухгалтерша шустрит.

«…уже сам Ричард Гир согласился на роль хирурга!»

Сомневался я что-то… В результате – заглохло везде. Но я все равно рад, что это было: Америка в сердце моем!

Жизнь чужая – и моя