И только когда я покинул это царство, я постепенно стал узнавать правду о нем, помню, что с неохотой таинственность уходила. Узнал название – Федоровский городок. Построен он был, оказывается, по приказу Николая Второго вокруг храма Федоровской иконы Божьей Матери, семейной иконы русских царей. В этих странных домах жили служители церкви. В городке также работало «Общество возрождения художественной Руси», работали мастерские старинных ремесел, здесь бывали и рисовали Древнюю Русь И. Билибин, М. Нестеров, Н. Рерих, потом – когда здесь в первую мировую стал лазарет – служил санитаром Сергей Есенин, правда, больше выступавший со стихами на вечерах «в русском стиле», которые так любили посещать дочки царя, работавшие в лазарете санитарками, да и сам царь с супругой. И не случайно были построены эти терема в стиле а-ля рюс в подражание теремам прошлых веков: это была последняя надежда, последняя, отчаянная попытка императора Николая «возродить могучую Русь» – хотя бы здесь! Перед отъездом на фронт он зашел сюда, посетил мастерскую «Общества возрождения художественной Руси», посидел грустный – и приехал уже отрекшимся, и отсюда вместе с семьей был отправлен в Сибирь, откуда никто из них уже не вернулся. Все их надежды остались здесь… Но и меня почему-то неудержимо тянет сюда: недавно я вдруг признался одной знакомой, что главное мое желание теперь – чтобы рассеяли меня пеплом под дубами, стоящими на любимой моей поляне у Федоровского городка.
Южнее, чем прежде
Дождь все шел, шел и даже перестал. Газеты на улицах в своих деревянных рамах промокли от темной воды, и сквозь сегодняшнюю газету виднелась вчерашняя, а сквозь вчерашнюю – позавчерашняя. И уже чувствовалась зима, но топить почему-то не начали, и однажды утром, проснувшись, я увидел, как за ночь «поседела» сапожная щетка, оставленная на подоконнике. Те, кто должен был уже начать топить, вместо этого зачем-то рано, часов в шесть утра, стучали кувалдами по трубам, и звон шел по всему дому. Но холодно было по-прежнему.
Потом я поехал на работу. Последнее время я стал замечать странную склонность к самым простым делам: вот сейчас, например, долго резал большие куски чертежной бумаги на более мелкие. Надо это делать? Надо. Но не столько же времени! Спохватившись – что это со мной? – я встал, вошел в лифт и спустился на склад: последнее время я часто тут отсиживался. И вдруг кладовщик наш Степан Ильич протянул мне трубку на перевитом шнуре:
– Тебя.
– Ты спишь там, что ли? – голос начальника. – Поднимайся… В командировку поедешь.
Поезд в Одессу отходил ночью. Поспелов, мой напарник, был могучий сорокалетний мужик, самый большой зануда из всех, каких я только в жизни своей видал. Командировку эту он воспринял как жестокий удар судьбы. Вагон ему сразу же не понравился, он стал об этом говорить и говорил долго. Я слушал его терпеливо, понимая, что такое вот есть теперь в моей жизни, хотя раньше никогда не бывало. Но вот все в вагоне заснули, и я тоже заснул, потому что я очень люблю спать в поездах. Почти весь следующий день я спал у себя на полке, а за окном все было так же серо и дождливо. Уже под вечер я кое-как оделся, слез с полки, сонный и разбитый, и с незавязанными шнурками вышел в коридор. В стене вагона была маленькая ниша вроде алтаря, и в ней под краником стоял граненый стакан. Рядом в деревянной рамочке висело расписание: Дно – Витебск – Жлобин – Чернигов – Жмеринка – Котовск – Одесса. «Витебск!» – крикнул проводник. Потом он с грохотом поднял в тамбуре железный лист, прикрывавший ступеньки, спустились на землю. Рядом был другой путь, сейчас пустой, а за ним – здания.
Я пошел по мазутным шпалам, обогнул вокзал и вышел в город. У меня была всего минута, я жадно глядел вокруг. Может, и не окажусь здесь больше никогда! Подъезжал пыльный автобус, из него выходили люди. Обычно вроде – но со сна казалось каким-то странным. Постояв, я вернулся к поезду. Старушки в мужских пиджаках шли вдоль поезда, продавая из закопченных кастрюль горячую картошку, а из ведер – соленые огурцы, с прицепившимися к ним ветвистыми растениями… «Какие-то хвощи из мезозойской эры», – так определил их я и вдруг почувствовал, что путешествие будет необыкновенным. Я купил четыре картохи, поданные мне на газете, но обжигающие сквозь нее, и стал откусывать, дуя на них. Поезд заскрипел, мы поехали, я зацепился за самый последний поручень и пошел вперед, переходя из вагона в вагон по скрежещущим железным мостикам над мелькающими внизу шпалами. Вагоны были разные, попадались и очень хорошие – прохладные, чистые, с упругими поролоновыми полками, плоскими плафонами, светло-серыми стенами в мелких резиновых мурашках. Тут была совсем другая жизнь и разговоры совсем другие. Мягкий вагон был глуше, на окнах толстые шторы, ватные диваны, глубокие дорожки, и все тут было глухо, и звук поглощался. А вот наш вагон: темно-синий, скрипучий… Билеты Поспелов брал! Не останавливаясь, я пошел дальше. И сразу был вагон-ресторан. Тамбур без боковых дверей – так, решетки, и, облокотясь на них, парень в белом грязном халате чистил картошку. Дальше за узким коридором – буфет с бутылками, а потом – расширение и столы, и за ними много народу – одни уже ели из алюминиевых чашек, стуча ложками, другие еще ждали, привычно злясь, хотя спешить им сейчас было некуда. Дальше, за стеклянной стеной с отпечатанным на ней белым виноградом, было еще отделение, народу поменьше – может, пугал или просто утомлял пьяный, громко конфликтующий сам с собой. Вокруг – никого. И только когда пришел другой, еще более пьяный и буйный, первый сразу же успокоился и уснул. «Сдал смену!» Съев бифштекс и выпив бутылку пива, я долго сидел у окна, потому что нигде в других вагонах окно не подходит так близко к человеку.
Ночью я несколько раз чувствовал остановки и еще – что стало тепло. Когда я проснулся, поезд шел через мост, над водой, около большого теплого солнца. Было очень светло, и проводник, который смотрел вчера на всех с непонятной ненавистью, сейчас, улыбаясь, тащил на спине «сентиментальные» голубые и розовые матрасы; пассажиров сильно убавилось, остались единицы, стало просторно и светло.
Поезд шел в коридоре акаций с мелкими листьями, а внизу, у рельс, вились сухие дынные плети. Вдруг поезд оказался в большом замкнутом дворе, и на деревянной галерее, вдоль которой мы ехали, висело засохшее, слегка скрученное белье. Так поезд проехал еще несколько дворов, где на него никто не обратил внимания, и стал дрожать, тормозить, и мелькнули белые ступеньки вверх, и началась ровная платформа, обтянутая с трех сторон сеткой. Приехавших было немного, и они все тут же исчезли. А я, выйдя, сел на чемодан прямо у вагона, и мне вдруг стало так тепло и уютно, что не хотелось больше никуда. Но мой-то зануда Поспелов, конечно, тащил меня на стоянку такси. Ему не объяснишь, что хорошего может быть на платформе. «Пошли, – говорил он. – Чего ты тут? Чего сейчас может быть хорошего? Вот вечером, если время будет, – тогда да! Пошли». Он схватил чемодан и понесся. Видно, многое он так упустил, признавая радость только в местах, специально для нее отведенных. А там ее почти и нет, совсем нет, настолько она зыбка, неуловима и сразу же ускользает оттуда, где ее объяснили и прописали.
Улица, по которой мы ехали, была выложена тусклым розовым камнем и впереди поднималась. В стекле иногда поблескивал луч, прошедший сверху сквозь листья, и проплывали лица вплотную, чугунные гнутые перила, стволы с шершавой корой. Потом мы выехали на обрыв, и далеко внизу слепило море, а направо был прекрасный бульвар, и в начале его на камешке стоял маленький зеленый Ришелье. Мы съехали вниз по крутой осыпающейся дороге. За воротами порта мы увидели просторную площадь, и по ней раскатывали грузовые тележки с острой железной горстью впереди. Потом мы ехали осторожно по узкой асфальтированной стенке, а в конце, все больше нависая над нами, стоял «Иван Франко». И вот он закрыл все своим черным масляным бортом. Не то что трубы, палубы его не было видно.
Мы поднялись по трапу, показали вахтенному командировку, и он указал нам путь. Мы очутились в огромном холле. Справа изгибался длинный барьер, и за ним сидели девушки в сером, и перед каждой толпился табунчик разноцветных телефонов. Стена слева ходила такой волной – то открывались и закрывались массивные двери лифтов и загорались стеклянные цифры – номера этажей, где бы он сейчас мог быть.
Но девушка за стойкой сказала нам, что наши каюты еще не готовы, а подошедший вахтенный сообщил, что нас ждут в гидроотсеке. Суровое начало! Он повел нас по длинному желтому коридору – прямо, потом налево; на стене то и дело появлялся белый плоский план корабля, усыпанный номерами кают, изображениями рюмок, душей, туалетов. Резко выделяясь на плане, стояла красная пластмассовая блямба. Это была «Where are you», то есть «Где вы сейчас». И она возникала то и дело на нашем пути. Мы спустились на лифте «в преисподнюю», прошли через сумеречный зал с автомобилями, и за ними снова был план и на нем красная точка, уткнувшаяся в край корабля. Тут уже не было никого, стены и пол были из железа, покрашенного просто белой краской. Мы спустились еще через несколько таких отсеков, открывая под собой люки и закрывая их со скрежетом над собой. И, наконец, был гидроакустический отсек, цель нашей командировки. В этом остром и холодном ящике мы просидели с дежурным акустиком часа два (это – не отдохнув с дороги!), скорчившись, выпаивая паяльником старые изношенные детали и впаивая вместо них новые. Потом защелкали тумблерами, включая аппаратуру. Все «фурычило», как было принято говорить.
– Ну че – как вы устроились? – разгибаясь, спросил акустик.
– Да какое там! – мрачно произнес Поспелов.
Теперь он будет акустика угнетать!
– Так я пойду? – Я встал, почти во весь рост.
– Ну, иди! – пробурчал Поспелов. Что все вышло так просто и легко – его это явно не устраивало. Не такой человек! Сейчас устроит и здесь какую-то драму.
Я полез вверх, открывая люки над собой и закрывая их со скрежетом под ногами. И так я глупо вылез в обыкновенный коридор, к удивлению гуляющих в нем пассажиров. Здесь меня поймал вахтенный и повел в мою каюту, отведенную мне на сандеке, то есть на солнечной палубе. Я открыл полированную деревянную дверь и оказался в объеме уюта, спокойной красоты, дружелюбия мебели и света. Серый пушистый ковер покрывал весь пол, залезая под стол и под кровать. Большое окно из целого куска стекла. Плотные шторы в цвет – не то чтобы в цвет моря или там неба, а в цвет чему-то другому, очень важному. Потолок был закрыт ровным матовым стеклом, и оттуда шел свет, просто свет, без всяких терминов, ассоциаций и хвастовства. Слева у двери прилепился щелеватый ящичек. Я нагнулся к нему, и он меня словно погладил чистым теплым воздухом из себя. Справа прорезалась еще одна еле заметная дверь, и за ней было жарко, влажно, сверху свисал белый душ, а на полу лежал коврик из мясистых южных прутьев. Я сдвинул с себя одежду на край и вообще снял, и сел на этот коврик, и по мне потекла горячая вода. Я двигал головой, подставлял под струи лицо с закрытыми глазами, изгибался и двигал кожей, направляя ручейки удовольствия в еще не охваченные места. Я распарился, разомлел и просто уже валялся, а горячая вода все текла по мне, находя во мне все новые места желания и все новые очаги наслаждения. И вдруг я встал, закрыл кран, протер запотевшее зеркало и стал торопливо вытираться. Я не знал почему – ведь спешить мне было некуда. Кто его знает, почему мы всегда прерываем наслаждение, не доводим его до конца? Что мы боимся зачать в своей душе?