Проснулся я в саду, на скамейке, прямо под пятнистым деревом с нестерпимо красными цветами, и песок, который частично был и на мне, ровно покрывал весь сад, и еще стояли такие же деревья, почти такой же красоты. Лишь я никуда не годился, был не хорош. Сполз к морю по высохшему, осыпающемуся обрыву с голубым отливом. На пляже было пустынно, плоско лежали топчаны. Только под навесом уже сидели двое, обмазанные синей размоченной глиной с обрыва. Море было тихое и кончалось на берегу совсем тонким-тонким слоем. Тут я закричал что-то вроде «Эх!» или «Ах!» и, расшвыривая одежду, добежал, плюхнулся в воду и поплыл, переворачиваясь, шлепая по воде лицом и немного глотая ее, такую прозрачную и холодную. Я плавал сколько мог, и пляж заполняли люди, а потом я лежал в прибое, и меня било и поднимало, и тянуло назад, а потом опять поднимало выше, чем я сам мог бы подняться. И вот – море выкатило меня на камни, я вскочил, вытерся рубашкой до покраснения и разогрева, потом полежал, сладко вытянувшись, на топчане, чувствуя, как сняло с меня это купание всю усталость, всю тяжесть, весь лишний опыт.
Теперь можно было догонять мой фрегат, барк, корвет, который ушел, ясное дело, по расписанию, то есть вчера. Хорошо, что я хоть помнил – куда. С роскошного сочинского вокзала я поехал на электричке, и она сразу же ушла в тоннель, и стало темно, и в вагонах зажегся свет. Потом она выскочила на узкую террасу, слева – стена вверх, морщинистые камни, а справа обрыв к бесконечной лазури море – небо!.. и снова – тесный темный тоннель, лампочки отражаются в темных окнах. После тоннеля горы слева стали отходить, удаляться, и правильно – так лучше видно их! Любовался… потом – хвать! – посмотрел направо, а моря нет, убежало… только белые южные дома. Потом и горы слева ушли за горизонт, электричка катила по ровному месту: рельсы, рельсы, посыпанный пылью асфальт. Адлер. От Адлера снова стали набираться горы, сначала вдали, на горизонте, понемножку. В вагоне стоял громкий разговор, почти крик, хоть и по-русски, но с необычным нажимом, напором к концу фразы. Грузины. Их становилось все больше. Черные блестящие глаза, широкие плоские кепки. Электричка переехала через мутную речку Псоу, границу России и Грузии, и гул в вагоне тут же сменился, все перешли с русского на грузинский. Я не раз переезжал эту реку в ту и другую сторону и каждый раз замечал этот эффект: туда – с русского на грузинский, обратно – с грузинского на русский на половине фразы, на половине слова, на половине звука. В электричке появились двое загорелых небритых нищих. Они трясли порванной соломенной шляпой, при этом на них временами нападал сильный смех, и они хохотали, прислонившись друг к другу спинами, а потом двигались дальше, насупившись, сдерживаясь, и вдруг снова прыскали и, приоткрыв рты с пленками слюны, снова весело хохотали, что довольно-таки странно для нищих. Никто, однако, не удивлялся, и многие давали им деньги. Становилось между тем жарко, солнце через стекла нагрело электричку. «Надо выйти», – подумал я.
Тем временем электричка остановилась как раз между двух тоннелей, хвост только что вылез, а нос уже увяз в следующем. Гагры. Выйти и смотреть, как поднимается вверх земной шар, покрытый густым лесом, и уходит в пар, в неясность. С другой стороны, за узорными деревянными домами, сияло море. Я плюхнулся в него и уплыл далеко, и там развернулся, и увидел за пляжем обрыв с перепутавшимися на нем ветками, а за обрывом – высокий деревянный дворец с циферблатом на башне. Я вылез на берег и увидел широкую пологую лестницу, ведущую туда.
За витражной дверью – огромный, резной деревянный зал ресторана «Гагрипш», с выходящими в зал балкончиками, где тоже сидели и пировали люди. Я прямо зашатался от нахлынувших на меня запахов жареного мяса, перца, пролитого вина. Я тут же сел за стол с не очень белой скатертью и для начала попросил молодого официанта принести мой любимый «суп пити»: баранина, мясной сок, горошек, лук, перец. Еще мне поставили вымытую и вытертую бутылку вина с размокшей и сползшей этикеткой. Тут я решил вымыть руки, но так и не нашел, где бы это, и, вернувшись, увидел за моим столом трех грузин, уже разливших мое вино по бокалам. «Можно?» – слегка язвительно спросил я, подходя и берясь за спинку стула. «Конечно! – закричали они наперебой. – Конечно, можно! Садись! Выпьешь с нами?» – предложили они. «Пожалуй», – сказал я с иронией, совершенно ими не замеченной. И появились на столе еще три такие же бутылки и целый хоровод супов, от пара которых у меня запотели ручные часы. Ну не вышло ссоры, никак!
Между тем набирался народ, и оркестр в нише начал играть – сначала, часа два, тихо, а потом все острей и азартней, и все повскакали с мест, и началась общая пляска, с бегом на носках по залу, с быстрым выставлением рук в одну линию вдоль плеч, хрипами и свистами, глухими хлопками в такт. И я кинулся туда, и все было прекрасно, и только в конце вечера один молодой, по-старинному красивый грузин, которого я толкнул, пообещал меня зарезать, и хоть я, наверное, заслужил это, мне все-таки не было страшно – я знал, что уж если он сказал это, произнес, значит, ничего такого не будет. Как говорится, если услышал выстрел, значит, эта пуля тебя уже не убьет. И действительно, когда утром, снова заночевав на скамейке, я встретил его на пляже, он помахал мне рукой, засмеялся и прокричал: «Прости, дорогой!» И я его, конечно, простил. После этого он поехал на лодке и на виду всего пляжа устроил драку веслами с ребятами из соседней лодки, и его лодка перевернулась, и утонула его зеленая нейлоновая рубашка, и сами они все изрядно нахлебались, и побывали под лодкой и на дне, и, когда вышли, вдруг обнялись и с песней пошли под душ. Это «зарядка» у них такая!
Обедал я скромно, в столовой – но удаль была и здесь. Когда я сказал: «Маловато чего-то мяса», старый седой грузин на раздаче стал метать на тарелку куски: «Хватит, дорогой? Не стесняйся – говори!» – «Послушайте, – спросил я, – чего вы такой веселый? Получаете много?» – «Да, – сказал он, – девяносто рублей. Да еще за бой посуды вычитают. Так что прилично». – «Но зато у вас сад, наверное, лавровый лист?» – «Лавр – хорошее дерево. Только нет у меня, замерзло. Свободен теперь!» Он засмеялся, еще раз утвердив меня в мысли, что на одни и те же деньги можно жить и богато, и бедно. И что живут они просто, и никаких исключительных причин для радости у них нет, и веселы они так от тех же самых причин, от которых мы так грустны.
Потом я оказался совсем уже в пекле, и электричка, немного проехав по этой жаре, вдруг остановилась в нерешительности, словно спрашивая: «Что, неужели дальше?» Потом дергалась, немножко ехала и снова вопросительно останавливалась. В вагоне все разомлели, блаженствовали. Появились два контролера в расстегнутых кителях, по телу их стекал пот, холодные щипцы они прижимали к щекам. В вагон они не вошли, сели на резные ступеньки и тихо плыли над самой землей. Вот простая облупленная будочка, на ней табличка с веселыми червячками – названием по-грузински. Сверху спускается деревянный желоб, по нему стекает мыльная вода, и под ней растут из земли большие полированные листья банана. Дальше поднимаются горы, уходят в облака, и уже там, где, по всем статьям, должно быть небо, вдруг открывается лиловая или фиолетовая плоскость, и на ней еще что-то происходит. Но жара – я вам скажу! Из крана хлещет вода, я подбегаю, и холодная вода течет по мне, я уезжаю, но она впиталась в рубашку, трясется капельками на волосах.
Южнее, южнее!
В Сухуми по улице шла высохшая старушка, вся обернутая в черную марлю, и старик, тоже весь в черном, в задранной кверху кепке. На груди у них круглые фотографии с изображением умерших родных. Они идут быстро, их лица и тела сухи, в них нет ничего лишнего.
Я купил в магазине, обвешанном мушиной липучкой, длинный, как палка, белый пресный батон и, грызя его, поехал дальше.
В Батуми тучи лежали прямо в городе, было пасмурно, тепло и влажно. У причала стоял мой корабль… ну, во всяком случае, чем-то похожий… пока я решил не уточнять. Я сидел в деревянном плавучем ресторане и пил дешевое сухое вино, а вокруг кричали что-то непонятное гости – как мне показалось, более светловолосые, чем те, с кем я напился вчера… А в Аджарии уже! Потом они встали и под руководством метрдотеля, рыжего краснолицего человека, под его команду, стали раскачивать ресторан, шлепая им об воду, хохоча. Насколько их легкомыслие мудрее нашего глубокомыслия! Как много мелкого, занудного слетает с нас в этой стране! По набережной ехал старик на ржавом велосипеде, толкая ногу рукой. У берега пыльная машина уткнулась носом в дом. На нем странная вывеска – на грузинском и на русском: «Смешанные товары». Кто же, интересно, их смешал? В порт по широкой дуге входил маленький катер «Бесстрашный». Ну ладно, бесстрашный. А чего, собственно, бояться?
Уроки Грузии
Я мчался на автобусе в аэропорт. Алазанская долина простиралась внизу, крыши домиков в густой зелени казались маленькими. Широкие ухоженные поля, а на дальних склонах – ровно «расчесанные» ряды винограда. За виноградниками темнели поднебесные горы Главного Кавказского хребта, защищающего эту благословенную долину от непогоды.
За дни, проведенные здесь, мы снова вспомнили после долгой разлуки, за что мы так любим Грузию: за праздничное восприятие жизни! Веселись – а проблемы подождут, в конце концов, не мы же должны искать их, а они нас. И если мы будем непредсказуемы и свободны, то нас не найдут! Закончившийся тут литературный фестиваль, который мы покидали, носил название, которое у нас в России вряд ли бы официально одобрили, – «Поэзия и вино».
Здесь не приняты негативные эмоции. Мужчины здесь горды и прекрасны. Откуда мужская гордость? Неписаный, но общепринятый закон: если тебя на рассвете привозят на машине, выгружают и с почтением доводят до дома – это вовсе не позор для мужчины, а знак его безупречной репутации и уважения к нему. Надо радостно проводить, уважительно встретить, раздеть мужа, уложить, если он утомлен, – это почетная миссия каждой жены! Мужчины поэтому в Грузии не придавлены, как у нас, и не просыпаются в отчаянии и раскаянии – а просып