За грибами в Лондон — страница 22 из 22

«Алло!.. Я в Молдавии! Да!» Неделю я прожил великолепно. С утра – огненный танец жок, потом – коньяк. Солнце сияло. И через неделю… я даже загорел! Трудные дела… родственники… кредиторы. Налетай! Спляшем вместе.

Чудеса на заказ

Под Новый год всегда хочется чудес, доказывающих, что жизнь все еще любит тебя. Но чего еще ждать? Мало тебе? Уже то, что ты живешь, появился на свет, – колоссальная пруха!

Мой отец приехал в Ленинград в 1937 году поступать в аспирантуру, сбежав с прежнего бессмысленного места работы, на котором его заставляли учить казахов сеять пшеницу в пустыне, где она никогда не росла. Сбежал – в 1937 году, когда за десятиминутное опоздание отдавали под суд… И все обошлось! И в аспирантуру он поступил. Но, конечно, не сразу. Великого ученого Николая Вавилова, который должен был решить, брать его или не брать, в городе не было – обещали, что он приедет где-то под Новый год. Отец жил в общежитии, разгружал вагоны за копейки. Наступила зима. А отец сказал на прежнем месте работы, что едет в отпуск в Крым, тулупа не надел.

Отец вроде решил вернуться – но не в Казахстан, а в родную деревню… Он вспоминал, как медленно шел на вокзал по Невскому, подолгу любуясь красотами, на что-то еще надеясь. И – опоздал на поезд! Лиговка оказалась перекопана, пришлось бежать в обход! Он показал это место, благодаря которому я появился на свет. В общаге на следующий день он увидел перевод от друга из Казахстана, который продал его тулуп и прислал деньги!

Отец поступил к Вавилову в аспирантуру, познакомился с мамой – и все вышло великолепно! Конечно, лучшее чудо – то, которого страстно жаждешь! Все остальные чудеса как-то блекнут.

Характер отца передался, к счастью, и мне. И мне везет – совершается невероятное, если я очень чего-то хочу.

Помню, попав в пропасть между социализмом и капитализмом, я страстно из нее рвался, звонил в Москву модному издателю, чей телефон мне с трудом удалось добыть.

Отшивали! «Владимир Викторович занят!» Но я приехал в Москву, все-таки ему дозвонился. «К сожалению, сейчас уезжаю!» – «…А где вы находитесь?» – все же зачем-то спросил я. И оказалось – он в соседнем доме с тем, где я жил. И через минуту я стоял перед ним! И моя литературная жизнь продолжилась – в лучшем тогда издательстве Москвы. Чудо? Но как страстно я его создавал!

Под все эти бурные воспоминания я входил, между прочим, под своды приемного покоя больницы Святого Георгия. Поможет ли он мне – кстати, папашин тезка? Разве что сохранит жизнь! «А тебе мало этого?» – «Да, мало!» – «Угомонись!» Мой друг-хирург вышел навстречу. «Ну что? Собрался наконец-то?» – «Да!» – «Дела все закончил?» – «Увы! Ну, может, сходим куда, пожрем на прощанье?» – «Какое еще прощанье? – Он глянул на часы. – Ну…» – «Тут близко отличный грузинский ресторан!» – вскричал я. «Нет! Тут есть рядом кафе. Без алкоголя!» – мрачно добавил он. Да, крепкого алкоголя не было. Но было пиво! Правда, лишь двух сортов. Но мне хватило! Пражское – «Велкопоповицкий козел», и братиславское – «Златый фазан». Почему-то, волнуясь, я выбрал второе. Вдруг ожил мобильник – звонил, что интересно, тот самый человек, который тогда оказался в соседнем доме в Москве, когда решалась моя судьба, – ставший за эти десятилетия большим начальником. «Ты что делаешь с двадцать второго по двадцать седьмое?» – «А что?» «Да надо поехать тут на одну ярмарку». – «В Братиславу?!» – воскликнул я вдруг. «Откуда ты знаешь? – изумился он. – Мы тут минуту назад решили!» – «Сам удивляюсь!» Про братиславское пиво я уж не стал говорить: не надо казаться проницательнее начальства.

«Что, опять что-то?» – проворчал друг-хирург. «Я быстро!» – я пообещал. «А в Европе как раз Рождество!» – возликовал я.

Конечно, скептик тут скажет: «Ну и что? И без всякого пива раздался бы звонок». Но лучше все-таки верить, что чудеса случаются по твоей воле – тем более что так оно и есть.

Парадиз

Я прошел через весь остров, обернулся и увидел его весь – ровный, чуть провисающий к середине. Длинные ограды для коров из двух жердей – одна у земли, другая повыше – редкими изогнутыми линиями пересекали широкий луг. Я уже знал, что там – мягкое, чавкающее болото, по которому может пройти лишь корова на ее раздваивающихся, пружинистых, грязных копытах. Вся середина острова была травяной, и только на высоких берегах рос лес, согнутый ветром, а где не согнутый – переломанный. Я хотел вернуться обратно по кругу, по высокому берегу, но сразу же оказался в страшном буреломе: острые обломки веток уткнулись мне в горло, как пики! Кустарник был сцепленный, перепутанный, закрытый елями от солнца, гнилой, с серой свисающей бахромой, осыпающейся трухой, вызывающей зуд на коже… Не пройти! Значит, единственный путь назад – та же тропка посреди долины, и опять та же собака будет лаять на ветру, поднимая хвост, а грудью припадая к земле, а потом, когда я с покрасневшим напряженным лицом все же пройду, она поднимется на все четыре лапы и еще несколько раз гавкнет, уже с большими промежутками, вопросительно… Но на обратном пути собака не выскочила из сарая – только корова на лугу подняла голову. Когда я вернулся к дому над бухтой, где приставали катера, установилось предвечернее затишье, впервые за весь день между серой водой и серым небом появилось желтое расплющенное солнце, и в полузаброшенном доме, где я снимал террасу, стекла сделались желтыми. Я сидел на единственном стуле и смотрел на закат.

…Утро пришло тихое, теплое и туманное. Терраса на втором этаже, на столбах, стоящих внизу в малине, в крапиве. Горизонт расплывчат и пуст, и поднимешь глаза через час – стоит белый строй кораблей, появившихся незаметно, беззвучно, непонятно когда. Обедая в кухне, я взглядывал через маленькое окошко и видел, как набираются тучи, все темнеет, крепчает ветер. И потом, хлопнув дверью, я вышел на обрыв и, открыв рот, сразу весь наполнился ветром, словно надутая резиновая игрушка, и упругие, словно накачанные, руки даже не приблизить к бокам. По скользкой тропинке, цепляясь за кусты, я спускаюсь вниз. Перекинув с животика на спинку, открываю ржавый замок, отталкиваю лодку и рывком врубаю мотор. Сначала лодка падает, проваливается между волн, но вот я нашел ритм, вернее, скорость, и лодка мчится по верхушкам волн, сшибая их, сбивая. Вот так! Вот так!.. Все в нашей власти, абсолютно! Только одно место – впереди – освещено солнцем, волна там пестрая, рыжая. Вот появляется вдали форт – розовый, словно из помадки, особенно розовый на фоне серого неба. Обрыв, взблескивающий иногда маленькими острыми камнями, вереск, горячие цветы, пушки. Моторка, лопоча над мелкими беспорядочными волнами, качаясь на веревке, остается, привязанная, внизу. Я взбираюсь вверх, пролезаю через пролом в полуразрушенной стене. До этого был словно оглохшим от ветра, и вдруг за стеной, после простора, волнения – жара, звон в ушах, тихое бубнение пчел.

Обратно я плыл уже в полной темноте, только однажды появился берег, дом, и раскачивался рядом единственный жестяной фонарь, и тень от его козырька раскачивалась по воде на много километров. Потом вдруг послышался стук мотора. «Эхо?» – подумал я… И вдруг совсем рядом в темноте навстречу прошла лодка, человек на корме рукой, заведенной за спину, держал руль. Лодка прошла, и через некоторое время волна от нее шлепнула подо мной о борт. Откуда он плыл и куда? Причаливая у себя, я озирался. Но его не видно и не слышно уже из-за волн. Остро, тяжело дыша, я поднялся на второй этаж, сел на кровать, но спать не хотелось. Наоборот, давно уже во мне не было такой свежести и волнения.

Я спускаю ноги, снова надеваю снятые было ботинки – сейчас они кажутся особенно мокрыми, тесными – и, усиленно, с размаху шаркая, поглубже забивая в них ноги, из комнаты выхожу на крыльцо. На ощупь прохожу двор, захожу в сарай. Под ногами пружинит толстый слой опилок. Осторожно нащупываю на козлах маленькую бутылку, морщась, делаю глоток. Различаю на полке светлый никелированный трубчатый фонарик и сразу беру его. Медленно иду обратно. Волна хлюпает внизу о мостки. Только в такие темные ночи и понимаешь, как мало, в сущности, людей на земле! Включаю фонарик – и желтое, тусклое, рябое пятно появляется на дорожке передо мной. Как далеко прыгает, меняет форму его свет при самом легком движении кисти руки! Вот рассеялся во тьме над обрывом, вот снова сплющился возле ног, а вот легко взлетел по стенке дома – и какое удовольствие доставляет эта маленькая, но наглядная власть. Потом я лежал на кровати, с ужасом и восторгом чувствуя себя единственным в огромном пространстве. Бухнула размокшая, разбухшая фортка, и я, словно дождавшись какого-то знака, счастливо вздохнул и уснул.

Безумное плавание

1

Я стою у канала – и вижу себя, выходящего на тот берег из переулка. Рядом идет мой друг Никита. Между мной этим и тем – не только вода, но и тридцать лет жизни, которых Никита не пережил. Как бы хотел я сейчас перелететь туда – в то время и на тот берег! Никита тащит кучу вещей: мы уходим в плавание на его катере. Я, с присущим мне тогда легкомыслием, иду голый по пояс, неся перед собою на вытянутых руках свою единственную, ночью выстиранную, рубашку. На воде колотится о гранитную стенку катер. Никита, как всегда, в ярости. Но это для него – рабочее состояние. Только так он и может выполнять постоянно возникающие перед ним сверхзадачи: например, нагрузить на себя всю эту гору и тащить – в ином состоянии это невозможно. Сверкая очами, бросает груз на ступени. Ясно вижу его: смесь гусара и цыгана. Или, как говорила его умная мать, смесь цыгана и медведя. За буйство и любят его те, кто любит, – но стараются как-то сдерживать его. Даже жена его, стальная Ирка, дочь сталевара, маленько устала и на время переуступила эту радость мне. Найдите второго такого дурака, как я, который на это пойдет, причем бескорыстно!.. Ну, не совсем бескорыстно: наша семья постоянно должна деньги их семье. Но я иду сейчас с удовольствием, потому что Никиту люблю. И жены наши дружат, даже слишком активно. Уехали на кинофестиваль в Москву, словно не понимая, чем это чревато! Зная Никиту! Но зная и меня. На меня только и надеясь. И совершенно напрасно, кстати: в их отсутствие мы тоже тут сделали что смогли, – поэтому покидаем эти берега в легкой панике.

Раз пять за ночь Никита вскакивал, бегал на канал, смотреть, не угнали ли катер, – свободно могли перепилить цепь или открыть замок. Может, он своим мельканием и отпугнул воров? Последний раз бегал туда-обратно уже на заре. Потом скрипел половицами рядом со мной.

– Ты спишь или нет? – произнес он почти умоляюще.

Я сладко потягивался на старинной кровати. Эта обстановка принудительной роскоши, которую насаждала тут Ирка вопреки ему, вводила Никиту, друга лесов, полей и рек, в дикое бешенство… но не меня. Меня вообще в бешенство трудно ввести. И перед предстоящим суровым плаванием – почему бы не понежиться? Если он думает, что я во всем буду подчиняться ему… Впрочем, поторопиться стоит: вместо прощальной записки Никита оставляет жене черепки двух севрских ваз. Как обычно – погорячился, давая понять, что знает, зачем она уехала в Москву. Теперь страдает, попрекает меня тем, что я при последней ссоре с моей женой разбил лишь чашку за восемь рублей. Конечно, таких бездн страданий, как у моего друга, у меня нет, да и ваз – тоже. Да и чашку, честно говоря, я надеюсь склеить по возвращении, все-таки вещь! Ссоры неизбежны, но вещи надо беречь. Масштабы наших друзей, Ирки и Никиты Дубровичей, недоступны нам – моя жена столько не зарабатывает, сколько его, и разбить севрскую вазу – для меня радость недоступная. Так что – хотя бы еще немного понежусь. В пределах разумного.

– Ну ладно… А где рубашка моя? – вняв мольбе друга, я поднялся.

– В ванной. Ты вчера ее выстирал… зачем-то, – улыбнулся он.

– Так единственная моя богатая вещь!

При упоминании богатства Никита задергался. Ничего, у них много еще ценных ваз, хватит на десятки, если не на сотни таких отъездов. А не хватит – подкупят еще, Ирка ни в чем не знает удержу и, конечно же, гораздо безумнее, чем ее муж, и богаче: все контакты итальянцев с отцами нашего города держит в кулачке, так что Никита может позволить себе пару ваз… так же, как работать крупным ученым за малые деньги – хотя переживает, конечно, этот перекос.

Мы спускаемся к катеру. Помимо сохранения равновесия на борту, на мне еще одна важная задача – создание эпоса, саг и баллад об этом плавании. Сделаем! Почему нет? Я вообще надеюсь на этом катере в литературу уплыть, вырваться из того засекреченного ада, в котором с Никитой держат нас. И Никита надеется. Но и волнуется – вдруг саги будут не те?

Когда мы с ним ездили в Москву в командировки и там немного позволяли себе, на обратном пути он изводил меня, добиваясь создания безупречной легенды – чтобы только научные встречи, все по секундам. И я сочинял! Здесь такая прелесть вряд ли получится – судя по отчаянному настрою его, да и по тому, как мы стартовали, по черепкам севрских ваз.

Похоже, он вообще собирается в этом плавании погибнуть. Ужас он способен победить только еще большим ужасом: другого метода не знает. Главное – не пускать его в Ладогу, самый опасный на свете водоем, крутить его до изнеможения здесь… Думаю, Ирка будет мне благодарна. Да и мать Никиты, думаю, благодарна бы была. Да я и сам себе буду благодарен: жить-то охота. Попробуйте найти другого вместо меня на такой эпос!

Никита «кошкой» поймал катер, отогнанный от ступенек, причаленный за кольцо в гранитной стене, подтянул его и прыгнул. Катер «свихнулся» набок, Никита чуть не упал. Ухватился за мачту с прожектором. Устоял! Хорошее начало! С ходу чуть не оказались в воде. Бешено вращая очами, заорал мне:

– Вещи давай!

…Не украли почему-то наш «гробик»! Хорошенький – даже окошки в нем есть. Можно рулить, стоя на палубе, а можно из рубки, за стеклом. На просторной корме, где можно блаженствовать, – люк в темный трюм.

Строили мы его на родном заводе, где трудились с Никитою после вуза… слепили наш корабль из всего практически, что было не нужно. Заводские охранники, выпуская нас, буквально рыдали от нашей честности, осматривая корабль. С трудом успокоили их, дав денег.

Покидали наш багаж на корму, потом, через рубку, – в каюту. Пусть пока валяется, потом разберем! Развязали на причальном кольце морской узел…

Никита, схватив весло, начал отгребаться. О, волшебный, чуть гнилостный запах воды! Всю зиму о нем мечтали!

– Греби, сволочь! – Никита заорал.

Волной прошедшего катера нас колотило о гранит. Вытащив из трюма весло, я огребался им, стоя на корме. Гондольер!.. Хотя, если учесть «резиновых медуз», плывущих тут в изобилии в солнечных бликах, в красивом слове «гондольер» хочется заменить одну букву. Пока эпос не очень звучный идет.

– Табань!!! – Никита завопил. Яростью на все плавание запасается. Хотя, думаю, в этом плавании будет у него возможность ее пополнить. Тяготы еще только начались.

До этого мы с ним по-другому плавали, другого водоизмещения, да и назначения, были корабли. Спускали в Неву из дока секретный «заказ», замаскированный над поверхностью воды под дровяной сарайчик – и так тащили нас на буксире через всю Неву в Ладогу. Маршрут никак не зависел от нас. Балтийское море безъядерным было объявлено, поэтому долго волокли нас по Свири из Ладожского озера в Онежское, дальше по Беломору, через Выгозеро, через девятнадцать шлюзов. Порой только выйдешь наверх потянуться, зевнуть: это где мы шлюзуемся? Не поймешь! Выручали нас только карты – но не географические, другие. Сека, преферанс. Правда, и там Никита бушевал, но в железной «коробочке», которую тянет сонный буксир, бушевать бессмысленно – быстро утихал. Потом, безвылазно уже за приборами сидя, ходили петлями в Белом море, пересекая магнитные линии, «размагничивали» подводную лодку – без размагничивания ею пользоваться нельзя. Вернувшись к берегу, сдав «заказ», тащились на поезде назад. На одной и той же станции – всегда! – входили освобожденные урки, продавали финки с наборными рукоятками. Начиналась «опасная торговля» с ними. И это единственный момент азарта был у нас.

В «свободном плавании» у нас, похоже, иначе все: будет дана воля всем страстям. И вот уже результат: не успели отплыть – терпим бедствие! А еще хотим в Ладогу плыть!.. Ну не все, положим, хотят. Хочет Никита. Безумие чистой воды – к Ладоге, самому чистому водоему, это особенно относится. Но насчет Ладоги мы еще поглядим. Пока что бьемся перед первым мостом, раскинувшимся между Казанским собором и Домом книги, всю ширину Невского он занимает. Фактически под Невским проспектом должны мы пролезть. Проход длинный, а главное – узкий, никак не попасть, все время промахиваемся, колотимся о гранит. Сверху нависают, продолжением стенки канала, плоские шероховатые колонны Казанского собора. Сколько раз тут пешком пробегал. А вот на катере – посложнее будет. Впихнулись-таки в тоннель, но тут же завязли. Под шикарным Невским в грязи застрять и тут и провести отпуск? Только на большой скорости трубу эту можно пролететь, а мы сунулись вяло и еле назад из-под моста вылезли, по локоть и по колено в грязи. Хорошее начало! Может, пока не поздно, вернуться домой, склеить вазы, отрихтовать их, дождаться жен?

Но запах болота, который мы вытащили из-под моста сюда, нас больше волновал, чем все прочее.

– Ничего! По-другому пойдем! – Никита рявкнул. – Врубаемся!

Ткнул в кнопку пускателя, дизель затарахтел, винт перелопатил грязную воду, поднялись хлопотливые пузыри. Никита за штурвал ухватился – и мы развернулись по красивой дуге. Иначе пойдем. Слава богу, у нас в любую сторону можно плыть и прибыть именно туда, куда хочешь. Меня лично влекло местечко неподалеку отсюда: мыс у слияния канала Грибоедова с Мойкой. Какое-то сельское место – травяной скат к реке, не покрытый гранитом. Лежат, блаженствуют босые люди, которым не надо уже спешить. Там мы и проведем наш отпуск. Там мы нашу независимость и отстоим. Поплывем упоительными изгибами Грибоедова канала, круг почета по нашему городу совершим – глядишь, Никита и успокоится, расхочет в Ладоге погибать. Лучше мы будем прелести лета здесь вкушать.

Плавно изогнутая ограда Финансово-экономического института, зарешеченные арки проплывали слева. Эхо мотора, чуть отставая, летело позади. Я снял кеды, лег на носу, облокотившись на покатую рубку, подбоченясь. Мое официальное звание на борту – зам по наслаждениям! Считай, приступил.

Мы прошли под Банковским мостом с золотокрылыми львами по четырем углам. Цепи, которые они зажали в зубах, держали мост.

Под ним стук нашего дизеля стал чуть громче, но ненадолго. Мы снова выплыли на простор. Слева пошло здание общежития Финэка… четные этажи там женские. Мы, кажется, бывали там… в прошлой жизни. Прочь, прочь!

Природа! Чистота! Только лишь это интересует нас! Гордым караваном плыли вытаявшие изо льда бутылки, иногда стукаясь, словно приветствуя друг друга после долгой разлуки. Некоторым не повезло – стояли в сонных заводях, в гранитных углах, в сморщенной бурой пенке. Одна бутылка попала в переплет – из-за застрявшей ветки образовался водоворот, бутылку засасывало, потом она ошалело выпрыгивала, сияя чистотой, и ее снова засасывало по кругу. Пусть! Спасать ее мы не стали: буйство природы нам больше по душе. Последняя призрачная льдина вдруг отпаялась от шершавой стенки и встала поперек. Наш ледокол раздавил ее с легким хрустом. Все же мы выплыли и плывем – как бы жизнь ни вязала нас! Никита, сияя, стоял за штурвалом, кудри его трепал ветерок. Мы с ним раздухарились уже, несли нашу обычную ахинею: я называл его Король Джон Некрасивый Первый, он меня – Мерзкий Хью.

– Ну что, Мерзкий Хью? Доволен?

– А то!

На гранитных ступеньках, ведущих к воде, время от времени мы замечали студенток, как бы прилежно готовящихся к сессии.

– Надо брать! – говорили мы деловито.

Но плыли мимо. Нынче больше история города волнует нас! Мы вплывали в мещанскую, ремесленную часть. Трехэтажные пыльные домики с кургузыми колоннами, трогательные и жалкие в их наивных попытках походить на дворцы. Здесь становится грустно – а это так хорошо!

Ампирный домик с острым «скворечником» наверху, с круглым чердачным окошком, ржавым балкончиком на фасаде. Над низкой сырой аркой – полуисчезнувший символ ушедшей эпохи: «Осоавиахим». Мало уже кто сейчас расшифрует это заклинание. Звезда, с тремя уже концами (два уже отвалились), под ней скрещены винтовка и пропеллер, и вьется каменная лента с буквами: «Крепи обо… ну С… Р».

А рядом – свежепокрашеный розовый домик-пряник с узорчатой белой глазурью у окон. И, кстати, загадочный: не видно никаких дверей.

Как приятна эта дополнительная жизнь, которой мы раньше не замечали! Вдруг подаренная нам просто так, ни за что! Могли бы ее и не увидеть, если бы не поплыли сюда! Мы и своей-то жизни порой не замечаем. А так, с воды, все идет перед нами не спеша.

Облезлое вычурное барокко на углу забитой грузовиками Гороховой. Каменный мост с тяжелой сводчатой аркой. Заточение под ним казалось долгим… Уф! Вылезли наконец!

Ограда канала, состоящая из сцепленных чугунных «нулей», по широкому полукругу уходит влево, даря нашему плаванию какую-то особую лихость!

– Ну что, Мерзкий Хью?

– Отлично, Джон Некрасивый!

На ступеньках сидела прелестная студентка, ветерок шелестел страницами учебника.

– Надо брать!

Наша потенциальная подруга помахала нам пальчиками, а мы – ей.

Дальше – больше неба, простора. Обрывается коридор домов, старая усадьба отступает от берега вглубь, за решетку, выставив вперед лишь два маленьких флигеля. Окна, заколоченные фанерой.

У Демидова моста – простор поперечного Демидова переулка, соревнуются по диагонали мещанская роскошь на углу с роскошью сталинской, послевоенной. У мещанской – завитушек побольше. На третьем углу – острый дом-утюг, воткнувшийся между каналом и переулком.

2

За мостом все как-то переменилось – на гранитных ступенчатых спусках к воде сидели уже не милые студентки, а обтрепанные бомжи. И вообще жизнь пошла суровая: в трюме вдруг гулко застучало, разнося корпус изнутри, катер крупно затрясся.

Никита резко убавил газ, гаркнув «Рули!», прыгнул в трюм. Я ухватил штурвал и в наступившей зловещей тишине плавно вырулил к гранитному спуску. Рябые грязные ступеньки были закиданы разорванными картонными коробками, и рядами, словно в ложе, сидели бомжи. Ну что же, не зря скучали тут, увидели «гибель Титаника»!

– Все! Хана вашей коробочке! – радостно сообщил ближний бомж с розовым шишковатым лицом.

Мы стукнулись о гранит.

– Прими конец! – Я кинул ему чалку, но он не поднял ее.

Люди с такими лицами не унижают себя грубым трудом. Видимо, это не просто личность, это – Пан здешнего места, быть может, даже Харон, пропивший свою лодку и встречающий прямо уже в аду.

Стараясь не следовать нецензурным советам зрителей, я привязал чалку к чугунному кольцу в стенке, потом спрыгнул в люк.

Никита сидел в полутьме трюма, там, где сходится «ковшиком» дно, скорбно держа в грязных руках уже безжизненный коленчатый вал, словно труп любимой змеи. Соединяющий части вала игольчатый подшипник рассыпался в середине, усыпав руки и колени Никиты сияющими иглами, словно тающим снегом.

– Ты тут? Ну спасибо! – произнес он с горечью, очевидно, намекая, что я не сразу разделил с ним беду. Но я же причаливал!

…Да! Вот она, наша с Никитушкой «свобода»! На Сенной, в одном из самых гнилых мест города. Здесь знаменитые «Вяземские казармы», приют бездомных бродяг еще с девятнадцатого века, и уже тогда так же сияли всеми цветами радуги носы «вяземских кадетов», как и сейчас. Теперь, видимо, это и наша жизнь. Приплыли!

– Достанем подшипник здесь… – неуверенно произнес я.

Да, не для этого мы отплывали, чтобы закончить жизнь здесь, спиваясь «в поисках подшипника»! Никитушка был в отчаянии.

– Кто скажет слово «подшипник»… – вскричал он, – тот сам пойдет его доставать!

– Да я и слова такого не знаю, – уверил его я.

– И я, – глухо произнес он.

Переживания его можно понять – все ж таки это его катер, выстроенный на нашем заводе на Иркины деньги. Правильно рассчитала – что так уж сильно не разгуляешься на нем. Может, кого даже наняла, чтобы поставил нам еле живой подшипник. С нее станется! Но Никите не скажу – у них и так семейное счастье на волоске.

– Отдыхаем! – воскликнул радостно я. – Свобода!

И вольготно развалился на корме.

– Официант! – Я поманил Никитушку. – …Виски!

Никита, угрюмо усмехнувшись, вытащил из сумки бутыль (к сожалению, водки), не допитую дома. Да, тут совсем все не так, как на суше! Покой и тишина, и никто нас не тронет! Полоска бензиновой радужной воды, отделяющая нас от берега, означает полную нашу автономность! Могу я на берегу лежать босой? А тут – сколько угодно.

Пухленький милиционер, шуганувший со ступенек бомжей, хозяев здешних мест, с тихой завистью глянул на нас, как на мечту, ему недоступную.

– Бутылку-то спрячь, – шепнул мне Никита.

– Зачем? Пойми – мы не на его земле!.. А потом… Бутылка же прозрачная, и водка прозрачная – никто и не увидит, что мы пьем!

Этот устный шедевр потом не раз использовался мной в литературной деятельности, а родился он именно тогда, на теплой палубе катера. Чувствовал ли Никита счастье? Думаю, да. Все же мечта его сбылась – хотя бы частично. По-настоящему умел наслаждаться лишь я… Никита этому только учился… но так и не выучился до конца.

Куда нам, собственно, плыть? И тут ведь отлично.

«Этот дом я знаю, – сказал я сам в себе, оглядывая окрестности. – Это дом Зверкова. Эка машина! Какого в нем народа не живет: сколько кухарок, сколько приезжих, а нашей братьи чиновников – как собак, один на другом сидит. Там есть и у меня один приятель, который хорошо играет на трубе…»

Положим, это не я, а Гоголь сказал. Но я помню!

– Ну что, так и будем лежать? – вскричал Никита.

– Ты прав. Надо повернуться к солнышку! – кротко ответил я.

С грохотом опорожнив рюкзак и закинув его на плечо, Никита молча спрыгнул на берег, едва не свалив меня за борт – еле я удержался на краю. Осторожней надо! И вот – равновесие, слава богу, восстановилось. Ну что ж… Никиты мне будет не хватать. Особенно поначалу.

Зато стало совсем спокойно. Что может быть лучше, чем развалиться вот так в центре города? Попробуй так развалиться на берегу! Сколько злобы на тебя прольется! А тут… Я сладко зажмурился. По красному фону под веками прокатилась какая-то темная волна. Открывать глаза? Или так догадаюсь?.. Усек! Это чайка пролетела на фоне солнца! Ну голова! Могу даже не открывать глаз – и так все вижу.

Как легкое беспокойство, пролетел ветерок. Как-то там Никитушка? Что-то давно его нет. Впрочем, это даже хорошо, обязательно надо дать ему разрядиться, больно много скопилось в нем электричества, плыть так нельзя.

Электричеством он заразился от своей диссертации, посвященной загадочному природному явлению – шаровой молнии. Необъятную природу – магнитные поля, циклоны, течения – пытается он цифрой объять. Но на шаровую молнию он зря замахнулся. Погорячился. Не время еще о ней говорить! «Смесь мистики с математикой», – такой отзыв он в Москве получил на свою диссертацию. Никита, видевший в детстве Ахматову (мать его с ней дружила), гневно сказал, что отзыв этот напомнил ему слова Жданова, назвавшего Ахматову «полумонахиней-полублудницей». После получения отзыва загулял, пропил деньгу, что дала Ирка ему для пополнения их антикварной коллекции, сам же и испугался, дико занервничал… типичный его сюжет: пытаясь спастись, дико дергается и губит все. Взъерошенный, с блуждающим взглядом, по Арбату бежал (я рядом с ним был), и тут к нему скромная, миловидная девушка подошла и спросила, потупясь: «Мяса хотите?» Никита в ужас пришел: неужто это чистое существо предлагает себя в столь циничной форме? Рушится все! Но оказалось – она действительно мясо предлагала ему. Никитушка безвольно побрел за ней (я рядом), мы спустились в подвал, и там, опершись топором о колоду, встретил нас некий «мясной король», похожий на палача, который любезно предложил Никите отрубить все, что он захочет. «Как? От чего отрубить?» Оказалось, имелся в виду лось, распластанный на полу, жертва суперохотников из руководства страны, близких друзей «мясного палача», о чем он нам с гордостью и поведал. Заманчиво, конечно, оттяпать хоть что-то от благ начальства! В те годы, в связи с временными трудностями, мяса в свободном доступе не было – и вот удалось выйти на руководство страны! Никита обрадовался: «Привезу Ирке мяса! Может, тогда и новость о зарубленной диссертации легче пройдет… А также и об истраченной на алкоголь вверенной ему сумме? «Беру!» – произнес Никита. И «палач», приговаривая, что всегда готов прийти интеллигенции на помощь, с этаким хряпом отрубил лосю заднюю ногу. «Бери, дорогой!» Никита, обезумев от счастья («Спасен?»), ногу запихнул в тот же баул, где диссертация была (большая часть ноги, правда, торчала). А заплатил, кстати, я… Баул этот, для сохранности, Никита в купе под голову положил. Но спал, как всегда, неспокойно и получил кошмарное месиво из листов диссертации, мяса и крови.

…С окровавленной (к тому же отвергнутой в Москве) диссертацией он домой, конечно же, не пошел. Понял, что погиб окончательно. Поехали на родной завод и уединились с ним в катере. И ждали, пока жены наши уедут на кинофестиваль. Не зря говорят, что искусство спасает! А до того Никита даже высовываться боялся. И когда убыли наши жены (по непроверенным данным) – мы выплыли наконец с нашей верфи, расположенной в устье Невы, аккурат где впадает в нее Фонтанка. Свернули на Фонтанку – и тут Никита вдруг, с трудом отлепив лосятину от диссертации, диссертацию в воду швырнул!.. Эх, по-другому надо было сделать, если по уму, – выкинуть ногу, а диссертацию, наоборот, оставить! Но кто же знал, что это за нога и куда приведет? А Никитушка – он такой. Всегда – четко и безошибочно! – выберет худший путь. И с него не сойдет! Бурно наше «свободное плавание» началось. Но Никита, похоже, ни на какие компромиссы не согласен идти: только гибель! Безоговорочно! Справлюсь ли с ним?

Помню, как уплывала от нас его диссертация, шевеля страницами-крылышками, оставляя кровавый след. Рыбки поклевывали ее, умнея на глазах. Диссертация все отставала от катера – рыбки своими ротиками тормозили ее. Мы как раз проплывали ту часть Фонтанки, у заводов и верфей близ залива, где раньше, в доме адмирала Клокачева, Пушкин после лицея жил. И Никитина диссертация в нежных рыбьих губках почему-то напомнила мне озорную поэму Пушкина «Царь Никита и его дочери». Но сказать о том я не решился – а вдруг еще зазнается? Этого только не хватало!

А ужас между тем нарастал. Перекрыть ужас кошмаром – любимый Никитушкин стиль. Когда приплыли мы к нему, на канал Грибоедова, и заночевали – в первую же ночь, как Пиковая дама, шаровая молния ему явилась, тема его диссертации. Спали у него – и вдруг он вскочил, как ужаленный, и, отгораживаясь ладонями, завопил: «Нет! Нет!» Воплями «выдул» ее в форточку… Когда во второй раз она появилась – я даже глаз не открыл… Хватит! Никита с его темпераментом для масштабных трагедий рожден, а я должен беречь свои скромные силы. В промежутках между визитами молнии он выбегал еще катер смотреть у набережной: не украли ли? Ночь так что бурная была. И сейчас, в покое и тишине, на солнышке, на корме, потянуло в сон. Имею я право? Пока Никитушки нет? Пока он расходует на Сенной излишки своего темперамента, восстановим немного свой.

…Перво-наперво надо будет ему присоветовать ногу съесть. Разорвать причинно-следственную цепочку, что к трагедии привела. Ведь если бы не лосятина, вернулся бы Никита с поруганной диссертацией к Ирке, и та, слегка пометелив, простила бы его. Но с окровавленной диссертацией – это уж чересчур. Пришлось ее утопить. В смысле, диссертацию. А если бы не была она в реке, а лежала в шкафчике, то и шаровуха – тема диссертации – глядишь, отдыхала бы меж страниц в виде изысканных формул, а так выскочила, как мокрая кошка! И ее можно понять. Надо было еще в поезде мясо съесть. Соседей угостить. Пусть даже насильно! А то, чувствую уже, завелись в катере лосиные мухи, бегают по губам, мешают дремать. Неоднократно про них читал, и вот явились, кусают, явно намекая на то, что по вкусовым качествам я не уступаю лосю. Становятся людоедами. Вот финал! Не было еще такого ужаса (попавшего в наше поле зрения), который бы Никитушка не реализовал. И, к несчастью, еще не финиш! Финиш впереди. А пока вздремнем, если сможем, после бессонной ночи. Плещется вода…

Проснулся я от грохота на палубе. Ошарашенно вскочил, глянул: Никита исполнял на корме дробную чечетку. Да, сильно он за это время продвинулся по социальной лестнице вниз: мятый, всклокоченный! Ну что ж, на Сенной искони стоят «Вяземские казармы» для бродяг, и фиолетоволицые «вяземские кадеты» давно уже облюбовали эти места. Мимикрировал! И как успешно! Я глянул: солнце стояло в зените. Похоже, сегодня будет длинный день.

– Я – свободно плавающий гусь! – заорал Никита, вскинув руки к солнцу.

Да. Хорошо он отметил начавшуюся свободу! А меня не взял. Другие теперь у него друзья. Как раз один такой сидел на ступеньках спуска – видно, Никита решил всегда его иметь под рукой как образец для подражания. Даже для этих мест, я бы сказал, тип слишком колоритный. Какая-то несимметричная голова: левая половина лысая, с какими-то чахлыми кустиками, лицо какое-то синеватое, как утрамбованный снег, глаз тусклый, неживой. Правая сторона почти нормальная, пробиваются даже однобокие усики, надо лбом – ежик, глаз хитрый и наглый. Двуликий Янус какой-то! Одет, впрочем, тоже неоднозначно: на ногах опорки без шнурков и носков, видна грязная кожа, мятые брючки (тут тоже есть асимметрия – к одному колену прилип окурок, к другому – нет), пиджак жеваный, зато под ним сияет фиолетовая, хоть и мятая, но, видимо, шелковая футболка с вышитой на ней надписью: «Шанель № 5». Что ж, ему не откажешь в некоторой изысканности. Достойный идеал выбрал Никита для себя.

Может, нам дать, пока не поздно, задний ход, отменить наше «свободное плавание», снова наглухо «засекретиться» на своем предприятии? А то как-то больно бурно рассекречивание наше пошло.

Но Никиту не остановишь уже. Посмотрел осоловело на меня, уловил, видимо, некоторые сомнения в моих очах, набычился.

– Вот, – на пришельца кивнул, – все нам сделает!

Отрицая какую-либо критику в свой адрес, глянул на меня уже злобно: вот, мол, пока ты тут отдыхал, я столько уже наворотил! Как оказалось – немало. «Что же этот тип для нас сделает?» – тогда я еще не знал этого. Если бы знал!

Подробнее оглядев его, я опять вздрогнул. Руки он держал на коленях, в правой руке висела до блеска потертая матерчатая авоська, между пальцами наколоты буквы – это-то и испугало меня: на одной руке было выколото – КОЛЯ, на другой – ТОЛЯ. Как это понимать? Но Никиту, видать, это не смущало. Пер на рожон.

– Давай!

Он протянул пришельцу руку, и тот прыгнул на борт. Похоже, новая фаза пошла.

– Ну так чего он сделает-то? – Я пытался все же взять ситуацию под контроль.

– Все! – повторил Никита упрямо.

Вблизи гость тоже не слишком выигрышно гляделся. Что «все» он сделает? Он хотя бы для себя «что-то» сделал! Отнюдь не цветущ! Но глядел нагло, особенно правый глаз. Видно, оценивал мою силу и влияние на борту. Оценил невысоко.

– Мы с тобой вроде договаривались, а не с этим? – он повернулся к Никитушке ликом, ко мне спиной.

Хочет, похоже, нас поссорить, вбить клин? И это, судя по всему, удается! Сойти, что ль, на берег? И оставить друга? Нет.

– Лосятину обещал купить! – указывая на гостя, воскликнул Никита, радуясь, что не совсем еще пропил память, более того, проявил деловую хватку.

Лосятину – это хорошо! Эта зловещая лосятина чуть уже не погубила нас.

– Показывай! – буркнул Коля-Толя.

Раскомандовался тут!

Мы полезли в трюм. Я вместе с ними, взяв всю свою волю в кулак, стараясь не упустить ситуацию из-под контроля. Никитушка оторвал мясо от внутренней обшивки… Клейкий лось! После диссертации не видели его. Кусок солидный – вся нога. Правая или левая? Несущественно! Тучей взлетели мухи в косом солнечном луче.

– Сколько? – произнес Коля-Толя, приподняв ногу.

– Пятнадцать кило! – брякнул Никитушка, как мне кажется, слегка наобум.

– Сколько хочешь?

– Тысяча! – смело Никита сказал.

– Годится! – не моргнув глазом, произнес Коля-Толя (моргать он, похоже, мог только одним живым глазом, но и им не моргнул).

Так! Это удача! Не выпускаем его отсюда, пока все не порешим!

Денег при этом никаких он не дал. Ну что ж, возьмем товарами и услугами!

– Вот и подшипник у нас развалился, на кардане… не можем плыть, – я показал.

Куй железо, пока его нет.

– О подшипнике мы не говорили с тобой! – В полутьме трюма тот глянул нахальным глазом на Никиту. Видно, и Никиту решил подмять!

– Говорили! – упрямо произнес Никита.

Слава богу, соображает, что иногда надо быть и на моей стороне. Точнее, на нашей. Плыть-то нам! Стоянка опасно затянулась.

– Договоримся, – подумав, произнес гость.

Мы вылезли на корму, с наслаждением разогнулись. К другу моему вроде возвращался разум. Но крайне медленно.

– Ну так, – сказал я Никите. – Деньги свои отдай!

Деньги и Никитушка – вещи несовместимые.

– Поглядим еще, сколько подшипник затянет, – увернулся он.

– Тогда гони за мясо! – сказал я Коле-Толе. – И не тыщу, а лучше – полторы! Мясо свежайшее!

– По мере реализации, – нагло ответил он.

Уже хозяином чувствовал себя здесь! Да, наломал Никитушка дров – причем за столь короткое время.

– Так реализуй скорее! – Я мягко взял гостя за кадык.

– Скорее только гонорея! – нагло ответил он.

Но пока мы здесь – без этого «проводника-туземца» нам не обойтись.

– Ладно! Пошли на разведку! – Он ткнул Никитушку в бок, решив, видимо, пренебрегать мною, а им помыкать.

Во влипли мы! Липкий лось! Никитушка покорно поплелся. Поколебавшись, я тоже спрыгнул. Катер авось не уведут. А если и уведут – то бог с ним. Главное – друга спасти, идущего в новых экономических условиях пьяным зигзагом. Ирка меня убьет, если что с ним случится. Пойду.

Сенная в те годы торговала с земли, с кинутых в грязь картонок, именно на них лежал весь товар. Консервы, почему-то в солидоле – во всяком случае, обмазанные им снаружи. Стояли бутылки, облепленные опилками. Магазины с шикарными прилавками, санитарно безупречные, были в ту эпоху почему-то абсолютно пусты. И если кто и поднялся с тех лет в князи, то как раз из грязи. Редкие ларьки над картонками гляделись уже как дворцы. К одной из картонок мы подошли. Пожилой пролетарий распродавал добро родного завода.

– Список, – требовательно сказал Коля-Толя, наш Вергилий, проводник в этом аду.

Продавец протянул картонку цен и наименований… Цены столько с тех пор скакали, что я их забыл, но перечень товара поразил меня – помню его до сих пор: шланги армированные гофрированные, паста уплотнительная, ключ фильтра, трубозажим, диск обрезной по камню, по металлу, пистолет герметика, бабочки полдюймовые папа-мама, футорка хромированная, водорозетка, уголок-хром, заглушка, муфта, хомуты.

– Подшипники покажи! – потребовал Коля-Толя уверенно, да и торговец не подкачал, тут же картонку нам дал…

Список подшипников тут я не привожу за неимением места.

– Дорого! – жестко произнес Коля-Толя, возвращая реестр.

– Почему дорого? Мы ж мясо отдаем! – воскликнул Никита, но Коля-Толя и продавец (одна шайка?) даже не повернулись.

– Так!.. Обложили! – вдруг проговорил Коля-Толя, глянув на убогий ларек, высившийся неподалеку.

– Кто обложил? – нервно спросил Никита.

– Кто? Эти… горные орлы!

Действительно, несколько «горных орлов», крутя на пальцах цепочки с ключами, стояли невдалеке.

– А нам-то что? – спросил я грубо.

– Так это ж мой ларек! – сообщил Коля-Толя.

Выходит, это касается и нас? Как пелось в модной в те годы песне: «Если радость на всех одна, то и беда одна»? Но – с какой стати?

– Подпалят! Надо все выносить! – скомандовал Коля-Толя.

Он отпер ларек, и под взглядами «орлов» мы с Никитушкой с натугой подняли, отнесли и поставили на корму скособоченный ящик, брякающий бутылками вина с удивительным названием на косой наклейке – «Гара-Еры». Потом – еще ящик.

– Смотри, как сильно осел! – показал Никита на ватерлинию катера.

– Лучше утонуть, чем тебя сожгут! – гордо сказал Коля-Толя.

– Что – и катер сожгут? – поинтересовался я.

– А то! – уверенно он произнес. – Слушай меня! Кстати – ты тоже, – Никиту одернул. – Пошли! Еще один ящик нести..

Стремительная карьера! Вчера еще Никитушка был почти доктором наук (одной, во всяком случае, ногой), и вот – грузчик у какого-то ханыги. К тому же имеющий шансы быть заживо сожженным. Как, впрочем, и я.

– За что они сжечь-то тебя хотят? – вскользь поинтересовался я.

– Что значит – «за что»? – дерзко ответил Коля-Толя. – Так я же им долг не отдаю!

Мы с Никитой ошеломленно глянули на него. Этот «буревестник экономической свободы» нас пугал.

– А чего ж ты… не отдаешь-то? – И Никита, похоже, уже засомневался в своем фаворите.

– Так на чем же я тогда поднимусь?

Дикая логика! Но только лишь она, видно, и правит сейчас? Катер осел от вина. Теперь у нас, значит, плавучий ларек? И, значит, нам и ждать в гости «красного петуха»? Так?

– Как-то все… больно динамично! – пробормотал я.

Не покидало меня предчувствие, что сегодня будет мучительно-долгий день. И предчувствие, похоже, меня не обманывало. Солнце еще не коснулось крыш – а уже столько…

– Подшипник где?! – встряхнул я было задремавшего Колю-Толю.

Придется мне, как лейтенанту Шмидту, взять командование этим кораблем. Коля-Толя как-то задумчиво глядел на нас. Прочитать его взгляд было не трудно: а вы-то, вообще, кто такие на этом корабле?

– Ладно… что-то сделаем, – лениво произнес он.

Один «горный орел» с берега, с зажигалкой в руке, уже хищно поглядывал на нас.

– Валим отсюда! – пробормотал Никита, который, надо отметить, при всем его бешеном нраве был трусоват. – Ну где твой подшипник? Скорее!

– Скорее… – Коля-Толя отвечал уже знакомой нам присказкой, которую вряд ли стоит вторично тут приводить.

Бомжи, рассевшиеся на ступеньках спуска, как в амфитеатре, комментировали момент.

– Зря вы с Колей-Толей связались! Совсем без башни! Против Хасана пошел!

Это, конечно, вдохновляло.

– Надо валить! – произнес Никита вполголоса.

– Бурлаков, что ли, нанять? – предложил я.

И Коля-Толя впервые оценил мой ум.

– Легко! – Коля-Толя указал грязным пальцем на своих приятелей. – За ящик гара-еры вас хоть в Англию оттащат!

Почему он сказал «вас», а не «нас»? Линяет, что ли?

– А подшипник, что ли, в Англии будем брать? – поинтересовался я.

– Давайте… горючее закупайте! – скомандовал он.

– Какое горючее? – сказал я. – Подшипника нет.

– Вот. – Коля величественно указал на пеструю толпу товарищей. – Теперь это ваш «перпетуум мобиле».

– Нобелевку получим! – Никита вдруг дико захохотал.

Связь с реальностью, похоже, лежит лишь на мне.

– Какое горючее? Гара-еры? Так оно наше и так.

– Ты его купил? – надменно произнес Коля-Толя.

Да. На дорогое «горючее» мы перешли!

– По-моему, нас вокруг пальца обводят, – пробормотал я.

– А, ладно! – Никита махнул рукой. – Трудно, что ли, вокруг пальца обойти, если это надо для дела? Сколько? – доверчиво протянул Коле-Толе кошелек.

Тот взял у него портмоне, поковырявшись, сколько-то вынул, а портмоне вернул, чем, надо сказать, изумил меня. Неоднозначен наш человек! Потом достал из обоймы бутылку гара-еры, протянул товарищам.

– Это вам на первый этап.

Пойдем по этапам.

– Поняли, шеф!

Коля-Толя размотал чалку – довольно длинный причальный конец, и тот самый тип с шишковатым лицом, который отказывался ловить веревку, когда мы терпели тут бедствие, теперь жадно ее поймал. Потащат?

А пока – каждый из них по очереди присосался к бутылке.

– Ну а вы чего стоите? Вам не останется! – равнодушно проговорил Коля-Толя.

– Так что? Нам тоже тащить? – опешил Никита.

– Ну а то?! – удивился «работодатель». – Катер-то ваш!

Да. Нелегко разобраться в извивах нынешней экономики… мы сами же и оплачиваем свой труд? Как-то слишком стремительно мы вплыли в рыночные отношения!

Никита, впрочем, анализировать ситуацию не стал (это его и губит!) мгновенно прыгнул на берег, вырвал у бомжа бутылку и жадно присосался сам. Похоже, подобное развитие событий его устраивает. Должен сказать, что и мне этот «отдых на воде» нравился – особенно после подводной лодки, железной тюрьмы, которой мы отдали лучшие годы.

– А ты чего стоишь? Пошли! – скомандовал я Коле-Толе. – Нам каждая лошадиная сила важна!

– Я вам не лошадь! – гордо Коля-Толя ответил. – Я за рулем! Знаю фарватер тут, слава богу!

Как быстро перевернулась наша жизнь. Раньше партия была наш рулевой, теперь – этот… «трудящийся»! Бурлаки выстроились.

– Взяли-и! – завопил Коля-Толя.

Мы потянули сообща.

– Пошла-а! – радостно завопил наш рулевой.

Было впечатление – тащим мы с Никитой: впереди нас канат как-то провисал. Да, далеко мы так не уйдем!.. Но далеко и не надо.

Солнце уже село на крыши. Было, в общем, неплохо! У каждого моста мы делали привал, снова угощали себя, ну и наших коллег, разумеется, бутылочкой гара-еры. Вкусная вещь! Жалко, что раньше не знал. Полжизни выкинул. Под мостом, таща катер, смело шли вброд. Прелестные названия тут! Читаю словно впервые: Сенной мост, Кокушкин (где «Александр Сергеич Пушкин с мосье Онегиным стоит»), Вознесенский, Большой Подьяческий, Львиный… когда-то давным-давно, в другой, кажется, жизни, мы проплывали под похожим мостом, с крылатыми львами… Но тот мост, кажется, назывался Банковский? Как это было давно!

С каждого «привала», после гара-еры, мы поднимались все менее охотно – у Харламова моста мы залегли надолго. Никитушка вольно раскинулся у корней тополя, ворот расстегнут, сияют глаза. Теплое солнце плавится в воде.

– А ты знаешь, я давно мечтал так отдохнуть! – произнес Никита.

– Ты знаешь, я тоже, – ответил я.

3

Следующий привал оказался последним. Чего и следовало ожидать. Наши силы тоже не бесконечны. Ящик гара-еры!

Никита плакал, и я знал почему. Вон там, в комнате за витым балконом, затемненной ветками тополей, он был счастлив, отдыхал от жены, от бессмысленного антиквариата. Вольготно раскидывался на драной тахте, вздыхал радостно, закуривал «Беломор». Мать его, репрессированная аристократка, тоже дымила нещадно. Беседовали, небрежно переходя с английского на французский, с французского на немецкий… С кем теперь сможет Никита так говорить? Тут скоро даже английский забудешь! Чтоб не мешать им, я выходил на балкон. Меня они тоже любили. Вера Владимировна понимала, что я стою как щит между Никитою и его женой – и при этом стараюсь сделать так, чтобы они не расходились. Ирка столько для Никиты делала!.. что трудно перенести.

Был у нас с Никитой загул. Но не такой. Чисто сухопутный. С дикцией у нас были нелады. «Скжт пжст гд зд пвн лрк». Попробуйте понять, что это означает всего лишь: «Скажите, пожалуйста, где здесь пивной ларек?» Но несмотря на дикцию, а точней, на отсутствие ее, Никита то и дело маме звонил. «Мама!.. докушивай шпроты!» В самом начале загула мы зашли к ней и оставили вскрытые шпроты. Взяли по рыбке – и ушли. Оказалось – навсегда… с ее точки зрения. Никита ей снова и снова звонил про шпроты – но она вдруг перестала трубку брать. И когда добрались досюда и вошли в комнату – она уже умерла. На ковре лежала, с трубкой в руке. Видно, Ирку уговаривала Никиту простить.

Мамы тут нет теперь его. И комнату прозевали. Конечно, Ирка могла бы ее купить – но тут ей как раз предложили новую вазу. Опять был загул. Я, правда, лишь имитировал его. Но довольно добросовестно: с почечной коликой в больницу загремел. Поплачу вместе с Никитой: моя мама тоже умерла. «Мама приехала!» – стоило мне это сказать, и все бессмысленные дела отступали. Мама спасала меня. «Мама приехала!» Прости – потом я это уже говорил, когда ты не могла приехать, но спасала все равно. «Мама приехала!» Теперь больше нет у меня этой защиты. Обороняюсь сам.

Бурлаки – и мы в их числе – валялись в пышном тополином пуху. Канал тут делает свой очередной изгиб, оставляя под тополями круглую полянку, окаймленную речной оградой. За тополями – скукоженный домик, бывший ампир. А здесь – столики, стулья стоят. По случаю первого теплого вечера все коммуналки вылезли сюда – улучшили жилищные условия. Прихлебывают чай. В майках, домашних тапочках. Совсем тут домашний канал. Тихая Коломна.

Коля-Толя пришвартовал наш катер, повернулся к нам:

– Ну чего? Нравится тут?

– А тебе-то что? – спросил Никита враждебно.

– Так живу ж я здесь! – сказал Коля-Толя.

Вот это да.

Подвел к нам усатого старичка в выпуклых очках.

– Батя мой!.. Ни хрена, правда, не слышит. И соображает с трудом. На «Серпе и молоте» молотом бухал – оглох давно.

Смотрел старичок тем не менее сердито.

– Денег прошу у него на бизнес – не слышит ни хрена!

Заснули мы с Никитушкой на палубе катера – все же надо его оберегать. Проснулись мы рано, от крика:

– Пошел вон!

Как глухие-то громко кричат!

– Чтобы я, старый коммунист, в твоих спекуляциях…

Коля-Толя стоял на берегу, батя кричал из окошка вровень с землей.

– На вот! – Батя вдруг вышвырнул в окошко никелированный таз – белый изнутри, красный снаружи. Таз, проскользив по пуху, звонко стукнулся об ограду из сплошных, слегка вытянутых кверху чугунных «нулей».

– Лютует батя! – Коля-Толя сказал. – Бесится, что я его коммунистическую дурь в себя не впитал! Вот таз мне швырнул. Каждый такой раз говорит мне, что я не его, что я по каналу вот в этом тазе приплыл – и он только вскормил меня, воспитал. Воспитал – это мы еще посмотрим! И еще поглядим, откуда я приплыл, в этом тазе! – Он гордо поглядел вдоль изогнутой набережной, потертых фасадов убогих старых домов. – Я ж и чувствую, что я не евоный… думаю – с одного из этих дворцов! – Он кивнул вдаль.

Никита возбужденно глянул на Колю-Толю. Никита тоже на генеалогии помешан. Барон!

– Ну… так плывем? – взволнованно произнес Никита.

– «Плывем»? – Я показал на сладко спящих в мягком пуху бурлаков. – Вон основная движущая сила общества вповалку лежит!

Никита яростно глянул. Ярость эта его знакома мне. Я и в его-то аристократическом происхождении сомневаюсь, и это бесит его…

– Ты вообще ни во что не веришь! – заорал на меня. – И плыть не хочешь! Вот мой друг! – Колю-Толю приобнял.

Видимо, плохо выспался.

– Счас сделаем! – Коля-Толя сказал.

Вот они теперь друзья! А я кто? Безродный изгой, никому не интересный, духовно пустой.

– Кто понимает – тот главный! – Коля-Толя произнес. Хоть на гербе его вырезай! Аристократические замашки уже бушевали в нем. – Ну? Почапали?

Ко мне это приглашение вряд ли относилось, но я пошел… Нужен же двум генералам мужик?

Мы прошли по пуховому ковру (в пуху желтели мелкие семечки), прошли под низкой аркой в сырой, просевший к середине двор, через еще более низкую арку в совсем крохотный второй двор с облупленным флигелем и занимающей весь его фасад широкой каретной дверью. В глухом углу двора, где никогда не бывало солнце, сохранился серый тощий сугроб: середина вытаяла, и теперь он напоминал крыло.

– Вот… – озираясь, произнес Коля-Толя взволнованно. – Тут такая шпана жила! Все в зоне нынче. Я один уцелел. Ну – благодаря бате, конечно… этому, – добавил он. Явно расстроен их ссорой был. – Ну ладно! – утер глаза.

Дверь на грязных чугунных петлях медленно повернулась, и мы вошли под тусклые своды. Щелкнул выключатель. Так вот где его рай! Коля-Толя, оказывается, автомобилист! Но главное его увлечение, похоже – механика, а не езда, у нас так в основном и бывает: ржавый корпус «Запорожца» стоит осями на кирпичах, вокруг масса запчастей. Полки, стеллажи – все заставлено.

– И наш подшипник тут есть? – проговорил Никита.

– Вашего тут ничего нет! Есть мое! – звериный оскал капитализма снова проступил в нем.

– А катер – чей? – озверел и Никита.

– Ну катер… наш. – На некоторые социалистические уступки Коля-Толя все же пошел. – Я ж лучший автомеханик в Коломне был! – Больше его волновали собственные переживания. – Пока не начался этот бардак! Эти… устроили!

А я-то считал, что это, наоборот, он виновник перемен.

– Да… жизнь обломала меня! – произнес Коля-Толя скорбно, имея тут в виду многое, в том числе и недопроявленный аристократизм.

У Никиты тоже все смешалось. По женской линии матери Никита барон, барон Бьердерлинг – один из них установил, как утверждал Никита, памятник Пржевальскому в Александровском саду. По отцу мама – Гнучева. Фамилия полицмейстера, в честь которого мост через Мойку на Невском назывался одно время Полицейским. Коля-Толя тоже аристократ… в худшем случае – незаконный, спущенный на воду в тазу! А приемный отец его – оглохший молотобоец-коммунист… Вот как сплелось! А папа Никиты, Аркадий Дубрович, не пришедший с войны, – еврей по национальности… Все тут наше, родное сплелось… Так куда же нам плыть?

Коля-Толя, однако, решительно снял со стеллажа подшипник, протер рукавом.

– Все! Сейчас поплывем!

Мы пошли обратно.

– Ты соображаешь, нет? – попридержав Никиту, я зашептал: – Чтоб человек из таза нами командовал! Куда мы поплывем?

Ус Никиты задергался… «Ты вообще не веришь ни во что!» Все ясно!

Вперед, значит? Аристократические замашки до добра не доведут… «Два мудреца в одном тазу отплыли в страшную грозу…» Да чего уж там – два! Три!

Мы спустились на катер. Стук молотка по железу не разбудил бурлаков. Мы разъяли крестовину, гибко соединяющую части карданного вала, выколотив из пазов оси старого подшипника, вколотили новый (я бы сказал – относительно новый!), зажали стопорными кольцами… Плывем!

Никита ткнул грязным пальцем в кнопку. Двигатель заработал. Почти уже забытый звук!

Вдруг из-под арки показалась женщина, медленно шла к нам, переваливаясь на опухших ногах.

– Погодь! – проворчал Коля-Толя.

Мы долго ждали, пока она подошла к парапету, ряду чугунных нулей. Приспущенные простые чулки, бесформенное тело в какой-то рясе, тройной подбородок и – маленькие, добродушнейшие глазки.

– Клавдея Петровна! – отрекомендовалась она нам.

– Ну это мать моя… вроде, – буркнул Коля-Толя.

Слово «вроде» не рассердило ее.

– А, – произнес Никита.

– На вот, возьми хоть! – Она заботливо протянула через перила прозрачный пакет. В нем проглядывали веревка и мыло. Странный подарок сынку!

– Этот, что ли, прислал? – проворчал Коля-Толя, забирая пакет.

– Батя-то? – произнесла она добродушно. – Да нет, он в Усачевские бани пошел.

– Ясно! От него дождешься! – Он яростно швырнул пакет в каюту. – Да это, – счел нужным объяснить, – веревка, мыло… постирать, высушить! Ну все! Покедова! – махнул рукой.

Мы вырулили по широкой дуге.

– Еще неизвестно… откуда я приплыл! – бормотал Коля-Толя, имея в виду таз.

Стоя за рулем, Коля-Толя гордо поглядывал на проплывающие мимо ампирные домики, некоторые с гербами на остром «скворечнике» наверху. Подбирал себе герб? Червленое поле с лентой, с изображением таза на щите, в профиль и анфас… чем плохо?

Мы вырулили тут как раз в неаристократическую часть города. С одной стороны канала по шумной Садовой гремел трамвай. За рельсами грязно желтел понурый Никольский рынок с галереей под сводами.

Справа вставал бело-голубой храм Николы Морского со знаменитой ступенчатой колокольней.

– Может, меня крестили там? – Коля-Толя взволнованно пробормотал.

Да нет. Если б крестили – в тазу бы вряд ли отправили!

Мы причалили слева, у трамвайных путей, у старого Пикалова моста. Поднялись по гранитным ступенькам, переждали грохочущий трамвай. Походили, вздыхая, вокруг рынка. Переулки вокруг были неказистые – Дровяной, Щепяной. На Никольском рынке, как видно и по известной гравюре, продавали дрова.

– Может, – Коля-Толя усмехнулся, – из полена сделали меня, как Буратино?

Думал он при этом явно о другом – о тех «приемных» родителях, которые «выловили и воспитали» его.

Ходили под навесом галереи. Маленькие зарешеченные окна, за ними длинные тусклые «дневные лампы».

– Завод «Эмальпосуда»! – воскликнул я. Теща тут работала!

Рядом был магазин. Волнуясь, мы вошли. Тазы! Снаружи красные, белые внутри! Отсюда Коля-Толя и выплыл? Может, ветреная работница «Эмальпосуды» и пустила его по волнам? Страшная мысль: не родственник ли? Что-то волнующее я тут вынюхал и «для себя». Точно! В магазине этом и керосин раньше продавали, и я с бидоном сюда ходил – еще тещу не зная. Помню все: жестяное корявое корыто, вделанное в прилавок, тяжело колышущийся желтоватый керосин, свисающие с поручня три жестяные уточки-ковши. Большой (мятый весь), тускло мерцающий – литровый, средний – пол-литровый и маленький – четвертинка. Зачерпывали, гулко опрокидывали керосин в бидон. Запах при этом свежел, усиливался. Сладко кружилась голова. Лет десять жили мы так. На полках таяло землистое мыло… Клавдея Петровна нас снабдила таким (видно, после войны запаслась). Свисало мочало. Да – насыщенное было местечко. Мы с Никитой тактично вышли, оставив Колю-Толю наедине с тазами.

Все? Приплыли? Мы с Никитой спустились на катер, ждали, сидя на корме. Как он там? Поглядеть? Но тут он сам появился на ступенях.

– Ну? – с вызовом проговорил он. – Чао-какао?

Мол, не нужен я больше вам?

– Куда ты? – пробормотал Никита.

– К этому назад – не пойду! Сдохну тут.

– Ну зачем же? – воскликнул Никита. – Плывем!

Лучше вместе – красиво погибнем! Коля-Толя, подумав, спрыгнул.

– Да… недалекое мое происхождение оказалось! – произнес Коля-Толя горестно. – С завода «Эмальпосуда» я.

Сказать ему, что и моя теща отсюда?.. Но слишком родственных связей с ним побоялся.

– Ничего! – Как мог, я утешил его. – Зато против течения выгреб! Новорожденный. Геркулес прямо!

Теплые чувства даже возникли. Подшипником мы теперь скованы с ним навек.

– Ты знаешь, – и Никита подключился, – после революции многие аристократки на фабриках работали – происхождение скрывали. Моя – на табачной! – всхлипнул. – Там и приучилась курить.

Коля-Толя дружески сжал ему плечо. Аристократ аристократа всегда поймет! Вперед!

Никитушка врубил двигатель. Нас покачало на «свальном» течении – канал Грибоедова пересекался тут поперечным Крюковым каналом. Ну? К Фонтанке? Там самые знатные дворцы! А тут… тесновато тут! Гулко. Свернули в узкий Крюков канал. Скромный домик Суворова-Рымникского Колю-Толю не взволновал.

Но вот-выплыли на Фонтанку. Простор! Закачало. Стайка сереньких уточек устремилась к нам – интересуясь, видимо, что-нибудь поклевать. Справа, за темно-синим куполом Измайловского собора, вздымались краны судостроителей. Там родной завод! И засекреченная Никитушкина диссертация плыла, расклевываемая рыбками-шпионками… Хватит, горбатились там! Свернули налево, в более-менее аристократическую часть. Порадовал сфинксами Египетский мост. Величественная усадьба Державина. Ну он уже кого надо благословил. Нас вряд ли одобрит. Обуховский мост, пропускающий по себе грохочущий Московский проспект. Мелькнула вдали уже слишком знакомая нам Сенная площадь… Прочь! Убогий Горсткин мост, упирающийся в дом номер сто – заводик с запыленными стеклами.

Семеновский мост пропускает через себя шумную Гороховую, ведущую на Семеновский плац, где Достоевскому завязывали глаза, грозя казнью… Позади!

Пешеходный Лештуков мост, в створе Лештукова переулка.

По Фонтанке уже с натугою шли, против течения – замыкали круг.

Дальше были очень высокие дома. Грело ощутимо уже: многие окна распахнуты, из них торчат, сушатся матрасы, как языки. На одном, высоко-высоко, лежал человек и смотрел на нас. Интересно ему, наверно, видеть с высоты наш катерок, прущий против мощного течения… Не хотим из этого города уплывать! За Чернышевым мостом с башенками дворы пошли. Коля-Толя оживился.

– Думаю, тебе надо раздеться и лечь в таз, – я присоветовал. – Так скорее узнают тебя!

– Ничего! Генетическая память мне самому подскажет, – заносчиво произнес он.

Тут успевай только ее включать! Красный изящный домик Голицыных. Напротив – Аничков дворец, подарок Екатерины Второй фавориту Разумовскому… потомства, вроде бы, не было у них… Потом Потемкин тут жил. А на другом берегу – пышный, багровый Белосельских-Белозерских дворец.

– Ну?! – азартно глянул на Колю-Толю Никита… мол, выбирай!

Расщедрился! Но Коля-Толя молчал, как и генетическая память его. С Аничкова моста, меж укротителями коней, на нас глазели прохожие. Проплыли под средней аркой, под гулкими сводами… Ну?! Слева – роскошь Шуваловых, справа, за чугунной оградой, – замок Шереметевых! Разбегаются глаза! Богаче матушки Екатерины Шереметев, бают, был! Коля-Толя молчал. Не узнавал замков. Не по нам эта роскошь – хоть и восхищает она. Какие мы, к черту, аристократы! Нормально бы прожить!

У Симеоновского моста – острая, барочная еще, церковь Симеона и Анны. Поставленная еще Петром по случаю рождения дочери Анны… если и родственники мы тут – то очень уж дальние.

За мостом уже пошел цирк. За ним – мрачный Михайловский замок. Напротив, за рекой, домик Тургенева, откуда Пушкин глядел на «приют угрюмого тирана, забвенью брошенный дворец». Перед ним изогнулся красивый зелено-золотой Второй Инженерный мост – без воды под ним. Тут раньше проходил ров, который должен был защитить Павла, но не защитил. Дворцовый переворот, с убийством. После его засыпали… ров, я имею в виду.

Коля-Толя нервно позевывал, и взгляд его уже был угрюм: ну их, эти гербы! Кровью пхнут.

Нас замотало у развилки Мойка – Фонтанка. Шумные уточки окружили нас. По Фонтанке в Неву – и в Ладогу?!

– Дай! – вдруг бешено заорал Никита, хватая штурвал.

Он стал лихорадочно сворачивать в Мойку… Не уплывем из города! Нет.

– Так я туда ж и хотел! – Коля-Толя обрадовался.

По городу будем шастать: тут все под рукой. Мы вплыли в тихую Мойку. После встречного ветра на просторах Фонтанки тут казалось тихо. Было солнечно, тепло. С тихим шелестом откупоривались уши, закупоренные на ветру. Мы постояли… Блаженство! Пушкин здесь прохаживался, в домашних туфлях. Писал: «Летний сад – это мой огород».

Дальше мы потрюхали не спеша – мимо фасада Михайловского за зеленой лужайкой, под Лебяжий мост. Ручка сектора газа на нижней отметке, движок ласково журчит.

Между Марсовым полем и Михайловским садом, под Вторым Садовым мостом выплыли наконец туда, куда я стремился.

Здесь, у места вытекания канала Грибоедова из Мойки, – удивительное место, сельское почти. Берега – травяные скосы, заросли кустов. Приятно тут лежать, беззаботно закинув одну босую ногу на другую, не думая ни о чем. И если не поднимать глаза на желтую громадину дома Адамини, низко глядеть, то напротив – такой же травяной скос, и можно вообразить себя в деревне.

– Причаливай! – крикнул я.

Никита глянул на меня с благодарностью. Тут по каналу Грибоедова до его дома рукой подать. Может, тут, от дома невдалеке, и отстоим свою независимость?

Мысли кусают, как лосиные мухи. Впрочем – и мухи тоже. Коля-Толя шустро в трюм залез и вылез с лосиным мясом в тазу. Нашел-таки тазу применение! И мясу. Чуть в сторонке, под фальшивым мостом, под которым так ничего и не протекало, рынок толпился. Сувенирный. Сувенирами там торговали, матрешками с лицами руководителей, причем и матрешками тех лидеров, которые еще в будущем придут. Во проницательность! Коля-Толя подался туда, с ногою в руках, положив ее в таз.

– Не продешеви! Ждем! – благословил его я.

Ничего не сказав, наш коммивояжер скрылся. Как-то тревожно стало опять. Чуть рынком запахнет – так тревога. Лося уже нет… а лосиные мухи кусают. Особенно в голову. За лосей принимают? Может, и у нас скоро вырастут рога?

Мы с Никитой воровато переглянулись. Бог с ней, с ногой! Может быть – по домам? Рукой ведь подать!

…Не удалось-таки лося реализовать! Коля-Толя прибежал встрепанный, весь в крови (надеюсь, в лосиной?). Сел на берегу.

– Выеживаются! Якобы искусство там у них! Да за такое искусство…

– А ты разве не знаешь, – я спросил, – что высокое и низкое – несовместимо?

– Где низкое-то? – Он обиделся. К Никите прицепился: – Вот ты возвышенным занимаешься… облаками… Молниями всякими.

– И что? – Никита напрягся.

– А то. Пока в отпуске ты, от природы отвязался – вон какая погода стоит!

Коля-Толя захохотал. Никита взвился. Пришлось мне вступиться за него.

– Ты не очень-то тут! – Коле-Толе сказал. – Распоясался! Ты у нас на борту… в статусе персидской княжны!

– Что-то не вижу я тут Стеньки Разина! – он дерзко ответил.

– Увидишь! – рявкнул Никитон.

Врубил двигатель. Коля-Толя с лосиным тазом еле запрыгнул на борт.

– Ну что? – проговорил Никита насмешливо. – К бате-коммунисту тебя?

– Никогда! – гордо Коля-Толя вскричал.

Под сенью громадного Спаса-на-Крови Никита выруливал на канал Грибоедова. Ну что? Замыкаем круг?

– К жене-начальнице рулишь? – произнес Коля-Толя проницательно. Въелся в нашу жизнь!

Никита резко переложил руль. Чуть не опрокинувшись, вернулись на Мойку… Еще один сделаем кружок?.. Свободное плавание, никуда не спешим. Коля-Толя держался гоголем. Видимо, был уверен, что мы под его руководством от рынка к рынку плывем.

– Правее презерватива держи! – указал он.

Никита назло взял влево – и сел на мель.

– Фуфло! – вскричал Коля-Толя.

Пришлось спрыгивать, проталкивать в ледяной воде. Столкнули. Дрожа от холода, взобрались. Надо срочно брать моральный реванш.

– Ну что? – сказал я ему. – Куда ты теперь? Валютный рынок (как раз проплыл за бортом, с матрешками) не принял тебя! На Сенной тебя горные орлы ждут. Даже неродной папа не любит тебя!

О тщеславных планах его, связанных с тазом, я уже не стал говорить.

– Вечный «скиталец морей» получаешься?

– А вы нет?

О, мы да. Плыли под Конюшенной церковью, где Пушкина отпевали (и где в тот год, когда мы плыли, еще не было креста), но Коля-Толя уверенно перекрестился. Мы торопливо сделали то же. Укорил нас.

Проплыли Мойку, 12. Недавно я там в пушкинской квартире был. Такой близкой кажется Мойка из окон – рукой достать. Смотрел Пушкин на Мойку – как не смотреть? Жаль, нас не видел, таких молодцов! Вплыли в широкое гулкое пространство под Певческим мостом. Запели.

Доносился уже шум Невского. Кажется, где-то неподалеку и я живу… но друзей своих кинуть не могу. Тут, кстати, для Никиты торжественные места. Под Зеленым мостом проплываем, бывшим Полицейским, называвшимся так в честь полицмейстера Гнучева, прапрадеда его матери. Будь, Никитушка, так же тверд, как твой предок.

Есть старинная гравюра у меня – это самое место, и солнце там, как сейчас, и такие же тени от гранитных столбиков набережной. В прошлом оказались. И заодно узнал время на той гравюре, глянув на ручные часы: ровно половина четвертого, как сейчас.

Мост как раз красили из распылителя, ясное дело, зеленым… больше этот мост известен как Зеленый мост. Пригнуться пришлось… И – вынырнули дальше на Мойке. Слева – Строгановых растреллиевский дворец. Справа – Дом Елисеева. В двадцатые годы – «Сумасшедший корабль», куда гениев всех согнали, чтоб были под рукой. Гумилева арестовали тут.

Слева – усадьба за решеткой.

– Дом призрения сирот! – Коле-Толе сказал – вон скульптура под крышей, символ этого заведения – пеликан, разрывающий грудь и кормящий своим мясом птенцов. Ныне тут учат будущих педагогов, призывая их следовать примеру пеликана. А здесь бюст Бецкого стоит, большого деятеля. Он тут дом для сирот и учредил. Между прочим – Трубецкого внебрачный сын. Тот и образование ему дал, и имя. Точней – фамилию. Правда, несколько усеченную. Трубецкой-Бецкой. Такую давали незаконнорожденным. Елагин-Агин… Замечательный, между прочим, художник был!

– Пушкин-Ушкин! – Коля-Толя мрачно усмехнулся.

Красный мост, под шумной Гороховой, тоже красили. Коля-Толя, не захотев пригнуться, слегка «покраснел»… Надеюсь, не в политическом смысле?

Впереди самый широкий, Синий, мост – под роскошной Исаакиевской площадью. Поднебесный золотой купол Исаакия, Николай I верхом, за ним торжественный фасад ВИРа – Всесоюзного института растениеводства. После войны мама с папой из Казани сюда перевелись… и благодаря тогдашнему их порыву – я теперь здесь. Я застыл торжественно: самое важное для меня место! Синий мост тоже красят – свисает маляр в люльке. Пригнуться? Нет. Теперь краситься – мой черед. Я только зажмурился… Освежает! Синий мост надолго нас с небом разлучил… наконец вынырнули. Светлело постепенно, у самого выхода заиграла на своде золотая сеть от воды. Выплыли с боковой стороны ВИРа. Спасибо ему!

А вот здесь, на гранитных ступеньках, я обнимался… и помню с кем! Тут еще и гранитный столбик стоит – но не по этому случаю, а в память наводнения, с высокой зарубкой воды. Какое счастье, что не совпало это событие с моим посещением этого места… Кончился ВИР – в смысле, здание кончилось, а центр науки остался: еще ученики отца тут!

Маячит Фонарный мост. Здесь в Фонарной бане мы с Никитушкой мыться любили! Да и любим… Тут, может, плавание и закончим. Но не сейчас! Дальше – Почтамтский мост, (одно время – Тюремный), изысканное сооружение в стиле «модерн». А справа – серая конструктивистская громада, послереволюционный изыск – Дом работников связи, или – «Дом случайных связей» (ходили сюда на танцы). Помню «учителя танцев», учившего нас культурно танцевать – манерного, прилизанного, с орденом Красной звезды на потертом лацкане. Сколько уже было всего! Вон в тот маленький домик за Тюремным мостом (предпочитали, изгаляясь, его так называть), помню, девушку провожал, прижимал ее к мусорным бакам. Теперь там, похоже, детский сад. И тогда, видимо, был… Воспитательница? Не помню ее лица. Помню объятия, колотун, волнующий аромат мусорных баков. Надо бы гара-еры выпить – жизнь свою помянуть!

На другом доме увидел совсем другой эпохи след. Надпись – «Плиссе и гофре». Наши пятидесятые… забытые больше всех!

И вот – огромный желтый дворец. Юсупов тут с Распутиным расправлялся, в шикарных интерьерах. На другом берегу – однообразные Конногвардейские казармы… гвардия придворных служак. Мы – свободнее!

Поцелуев мост. За ним уже места менее шикарные пошли. Обшарпанный форт на островке – Новая Голландия, голый кирпич стен. Секретный завод в год нашего плавания. В высокие ворота не заплывешь: цепь болтается у воды. Раньше тут ставили паруса. Теперь тоже кое-что ставят – по работе приходилось там бывать. Один раз в пьяном виде мой друг-художник переплыл туда через канал Круштейна, бывший Адмиралтейский. Схватили его, скрутили. Пригрозили, что засекретят его и навек в Новой Голландии оставят. Поклялся, что зверски пьян и практически ничего не помнит, даже того, что туда приплывал… Выпустили его! И мы с Никитушкой тоже мечтаем рассекретиться, отсюда уйти. Поклясться каждый готов, что не помнит практически ничего. Но, однако, канал Круштейна (впоследствии – снова Адмиралтейский нас взволновал. Тянет нас в глубь производственных отношений, витающих тут. И катер наш, чувствуя стойло, туда косит! Справимся с управлением?

Плыли в задумчивости. Слава богу, Коля-Толя не расчухал наших дум, а то мог бы над нами поиздеваться. «Что? Снова в прошлое потянуло?» А кого – нет?

Таинственный дворец Бобринского, внебрачного сына Екатерины. Неплохо и некоторые внебрачные жили!

– Я тут в секции бокса занимался! – Коля-Толя нас в реальность вернул.

Обогнули засекреченную Голландию (прощальный круг?), миновали часовых в будках… Дальше Мойка уже к устью текла, в область производственных отношений, доков и кранов. Нам не надо туда!.. Пока, во всяком случае. Мы свернули, навалившись на штурвал, снова в тихий Крюков канал. И опять выплыли к колокольне Николы Морского, но с другой на этот раз стороны. Свернули на родной наш Грибоедов канал, плыли вдоль Садовой – опять. Возвращаемся мы – в почти родную уже Коломну. Скособоченный дом Никитушкиной матери, а вот – домик родителей Коли-Толи (видимо, все-таки настоящих)… А вон и батя его из бани идет, усами шевелит, весь красный от гнева!

4

Дальше уже эпос пошел. Колин-Толин папа, топорща усы, приблизился к парапету. Коля-Толя стоял на палубе катера. Вполне мог бы, блудный сын, отцовские колени обнять. Но все не по Рембрандту получилось: другие времена.

Коля-Толя бате таз протянул: мол, примите его назад и оставьте ваши злобные вымыслы. Ваш я! Но батя, проклявший его со всей страстью старого коммуниста, таза не взял. Тогда Коля-Толя в трюм занырнул и положил в таз нашего лося. Ничего себе! – мы с Никитой переглянулись. Надеялись на лосе обогатиться, но если он как дар идет? Не обогатишься. Стыдно даже про деньги говорить! Стыдно – нам. Ему ничего не стыдно. Вообще, согласно легенде, это отец на радостях должен заколоть жирного тельца. А вместо этого наш лось идет!.. Ну ничего. Для такого дела! Но батя не принял и этот дар. Стоял как на трибуне Первого мая, только что лозунгов не кричал: «Долой гидру капитализма!» Молчал. Может быть, думал? Повернулся, ушел.

Коля-Толя в отчаянии таз с лосем в люк кинул, чуть дно не пробил.

– И фамилией меня наградил – Совков! – заговорил он. – Хотя Совковы раньше не слабо звучали: купцы! Дегтем торговали!

Нужный продукт. Немножко другая трактовка – не дворянская. Но тоже ничего.

– Весь деготь Петербурга был наш. Тут недалеко на лабазе надпись еще сохранилась: «Деготь. Совков»! Нас еще Петр Первый сюда пригнал!

Пригнал. Но не покорил.

– Значит, фамилия неплохая была, – попробовал я его утешить.

– Так они фамилию эту гордо несли! Только он опоганил – такой смысл ей придал!.. Да еще тазами швыряется!

Во где страдания. Потом вдруг на нас переключился:

– Все! Отплавались! Считай, что подшипника у вас нет! Сниму!

Проще всего, конечно, срывать горе на нас. Встанем тут, что ли, на вечную стоянку? Без подшипника далеко не уплывешь… Выпив гара-еры, подобрел он.

– Ладно… Договорюсь с ребятами. Дотащат вас!

Распихав по карманам гара-еры, пошел на переговоры. Ребята так и лежали в пуху. В процессе переговоров с ними и Коля-Толя напился в пух, да там и остался. Смыться воровато? Совесть не позволила. Тем более Колина-Толина мать к нам спустилась. Клавдея Петровна.

– Вы уж на него не серчайте! Он такой.

– Да мы видим.

– Вроде не дурак. Техникум у него кончен. Это мы – темнота. Про купцов он вам говорил? Ничего не было такого.

– Про таз нам сказал. Что приплыл на тазе… из какого-то дворца.

– Ну дурачок! – засмеялась. – Таз отец ему так швырнул: мол, хоть помойся! А он! – качала головой восхищенно. – Техникум кончен у него. Химический. На Технохиме работал, прилично приносил. Говорил, счастливый: «Мама! Я работаю на потолке!» Ну в смысле – на максимуме зарплаты, который только положен им.

Грустно улыбалась. Что за тишина? Хороним, что ли, его? Вон же он спит, на пуховой перине!

– А потом… три года назад… – Она помолчала. – Иду я как раз на рынок! Счастливый бежит. «Мама, а я к тебе иду! С Серегою сменами поменялся – у того вечером свадьба, я вечером выйду вместо него!» Пошли с ним на рынок. «Что купить, мама?» Вернулись назад. И – ушел вечером. Прибегает соседка – на Технохиме работала: «Клавдея? Твоего сына сожгло». Открывал банку с фосфором – фосфор и вспыхнул. Потом доказали на суде: нельзя было в такой расфасовке посылать. Так что государство ему компенсацию платит. Но глаз не вернешь! Ездил в Одессу, оперировать хотел. Вернулся веселый, пьяненький. «Ну? Что сказали тебе?» – «Отличные, мама, ребята, хирурги там! Радуйся, говорят мне, что у тебя один хоть глаз есть. Тут у нас все безглазые в основном лежат. А ты вон какой орел! Так что выпьем давай, и уезжай скорей, пока мы тебе второй глаз не изуродовали!» Вот так.

Сидела, чему-то улыбаясь.

– Они близнецы родились. Но другой – не такой немножко. Боевой!.. Скоро освобождается!

Вот когда уж начнется тут!

– А в молодости вместе озорничали, – улыбнулась тепло. – Специально написали на руках: на одной – Коля, на другой – Толя. Чтобы путали их.

Хорошая шутка.

– Так он Коля? Или Толя? – я бестактно спросил.

Она улыбалась, погрузившись в воспоминания… Вопроса не поняла?

– А мы с отцом всю жизнь просто живем. На «Серпе и молоте» от звонка до звонка. Так уж воспитаны: чтобы себе – ничего. Помню, однажды с премии – молодые еще были – он себе ботинки купил. Отличные, на спиртовой подошве. Не надевал, в шкафу все держал. Однажды не было его – вдруг кто-то в окно нам стучит. А нам все в окошко стучат – нижнее оно! – показала. – Гляжу – босые ноги, грязные, в окне. Открыла – женщина, полураздетая. Ну, выпимши, конечно. И главное – босая! Осень! Сентябрь! «Чего тебе, милая?» – «Да дай хоть чего-нибудь!» – «Чего ж я могу тебе дать? У самих нет ничего!» Заметалась по комнате. Стыдно мне – понимаете? Человек просит, а мне нечего дать. Вспомнила – к шкафу кинулась, Лешины ботинки взяла. «На тебе, милая! Босая не ходи!» Та обулась, пошла. Леша возвращается – я как мышь. «Ты, Клава, чего?» – «Да так… вспомнила чего-то!» Два месяца тихо прошло. И тут – праздник, Седьмое ноября! Ему грамоту должны на заводе вручать. Вынул костюм. Я обмерла вся. Ищет ботинки. «Клава, тут ботинки были мои – ты никуда их не дела?» – «Украли их!» – брякнула. «Как?» – «Да я на окно их выставила». – «Зачем же ты новые ботинки, ненадеванные, выставила на окно?» Ну тут я все рассказала ему, как на духу. «Так за это я, Клава, тебя и люблю, что ты такая дура у меня!» Посмеялись. А потом, весною уже, в апреле, выглянул он в окно: «Клава, погляди-ка! Это не та женщина, которой ты ботинки мои отдала?» Выглядываю… Та! И опять босая идет! Но к нам уже не заглядывает!

Клавдея Петровна улыбалась. Какой-то праздник получился!

Тут и патриарх, герой эпоса, подошел, стоял у ограды, выпуклыми очками отражая кучевые облака.

– Зовет чего-то. Пойду!

Но вернулась скоро, с ведром кипятка.

– Постирать вам велел!

Неужто плохо так выглядим?

– Да неловко как-то!

– Сымайте, сымайте!

Сели загорать.

– А где… этого вещи? – кивнула в сторону Коли-Толи, спящего в пуху.

– Да все на нем вроде… – неуверенно сказал я.

– Ет похоже! – засмеялась она.

Выстирала все, в том же тазу. Тазом этим усыновила нас.

Развесила наши шмотки на веревках над катером. Флаги захлопали над головой. Флаги поражения? Или флаги победы?

Выпила Клавдея Петровна гара-еры, запела тоненько:

– Городски-и цвиты!.. Городски-и цви-иты!

Коля-Толя пришел – хмурый, всклокоченный:

– Женщинам не место на военном корабле!

– Ухожу, сынок, ухожу!

Кивая нам и улыбаясь, ушла.

Коля-Толя спустился. Адмирал!

– Ну я обо всем договорился!

Видимо, во сне?

– Дотащат вас ребята! Только их накормить надо.

– Чем?

– Чем, чем! Мясом – чем!

– Чьим? – я поинтересовался.

– Что значит «чьим»? – Коля-Толя задергался. – …Моим!

А. Тогда – ладно. Не стали спорить. Никита отомкнул крышку люка, хотел лосятину поднять.

– Не понял! – Коля-Толя вдруг крышку люка жестко ботинком прижал.

– Так мясо… – Никита произнес.

– Оно, насколько знаю, в обороте у меня! – заявил Коля-Толя, новоявленный наш купец.

Ни черта не поймешь в этой рыночной экономике! Мы же за свое мясо должны платить?!

– Логично вроде? – Никита на меня посмотрел.

Я пожал плечами. Никита пятьсот вытащил, на меня посмотрел.

Я, что ли, должен? Я вообще к этому мясу не прикасался ни разу – и погорел! Что значит – шаги грядущего! Раньше не было так!.. Впрочем, и раньше так было, только теперь функции государства на себя Коля-Толя заботливо взял. Я дал пятьсот, из отпускных.

– Что это вы мне протягиваете? – Коля-Толя поднял изумленно спаленную бровь.

– Как что протягиваем? Деньги! – Никита сказал. – Тысячу! А что?

– Какую тысячу? – изумился тот.

– Нашу! – Никита пробормотал. – За наше же мясо… Логично?

– Тысяча – это ваша цена. А моя – две тысячи. Логично?

– Две тысячи? За наше же мясо?

– Бывшее ваше! А ты думал как? Рынок! За пятьсот и подшипник отдам! – Коля-Толя расщедрился.

– Он что, из золота? А теперь мы собственное мясо для бурлаков закупаем – у тебя: по-христиански это?

Коля-Толя молчал. Видно – не зря мы вдоль храмов проплывали!

– Ну ладно… – сказал. Мясо, правда, в общий котел не пожертвовал. Зато другой план предложил. Берем деньги в долг, у тех же «горных орлов» (я заметил уже по нам, что в своих операциях он крепко надеется на людскую забывчивость), на эти же деньги берем у них сухосоленую козлятину (их главный товар) и им же перепродаем. Долг, естественно, не возвращаем. На этом и «поднимаемся»! Просто, как все гениальное. А для безопасности операции – все это делаем с катера!.. «Неуловимый ларек»! Как нам такой вариант?

Никита выпил гара-еры и свалился на палубе. Стремительное наше скатывание по социальной лестнице не мог пережить.

Мимо, шевеля страницами, диссертация его проплыла. Рыбки жадно клевали ее и до того, наверное, поумнели, что уже образовали, думаю, свой ученый совет. И вполне самодостаточно себя чувствуют! А Никита – лежит. Переживает, что он не гений. Будто рыбки – гении!

– Она! Снова! – тыча перед собой грязным пальцем, завопил Никита, потом отгородился ладошкой, как Борис Годунов от «кровавых мальчиков».

Сжигая тополиный пух, оставляя ровный черный след на воде, катилась к нам шаровая молния.

– Нет! Нет! – Никита завопил.

Шаровуха прыгнула на него, но, к счастью, тут Коля-Толя наш с тазом оказался, отбил ее. Она отлетела на берег, упала в пух, и пух вспыхнул. А рядом бурлаки спят! Но Коля-Толя и там оказался, накрыл молнию тазом, потом не удержался все-таки, Никите сказал:

– Молния твоя тазом накрылась!

Никита задрожал, не зная, как реагировать – положительно или отрицательно?

– Выпусти ее, – прохрипел. Что значит – ученый!

Молния выскочила, как ошпаренная – и умчалась по Вознесенскому проспекту, на лету лишая невинности всех постовых.

Никита плакал, размазывая грязные слезы по лицу. Прощайте, высокие технологии! Наш удел теперь – «неуловимый ларек»!

– Ну пойду вздремну! – сказал Коля-Толя. – Устал я с вами.

Да – не хватает нам простоты.

– Держите – подарок! – Коля-Толя вдруг таз нам протянул. – Чувствую, без него вам хана! От чистого сердца оторвал! – Швырнул таз на палубу, отвернулся, слезы утер. Никиту поощрил персонально: чуб его растрепал. – Ты еще будешь у меня рыдать от счастья! – пообещал.

И оказался прав. Когда мы несколько дней спустя в Ладоге тонули, и тазом тем воду вычерпывали, и молнии отбивали, Никита рыдал.

Ушел Коля-Толя. Лосятину под мышкой унес. Видно, ей еще во многих удачных сделках участвовать предстоит.

Солнце позолотило воду, рубку катера, мух. Лосиные мухи необыкновенно размножились и почему-то не покидали нас. Нет ноги!.. А мухи почему-то повсюду. Скрупулезно рассматривал их. Маленькие «пегасики» с крыльями. Вдруг раздвигали хитиновый панцирь, вскидывали мутные крылышки, потом неряшливо их складывали – из-под чехла выбивались, как ночная рубашка из-под пальто.

Валялись с Никитушкой на корме. Дивный вечер. Лето выпускало свои прелести впереди себя. Только еще май кончается, а такая красота! Воду снова пухом закидало. И вдруг!.. Теперь «теплый снег» на воде раздвигала кастрюля! Под парусом к нам плыла! Никита возбужденно схватил подсачник, вытащил ее.

Мачта стояла в густом супе, на парусе было написано: «Эй! Дураки!» – и прилеплены фотографии наших жен. Отыскали нас! Причем без труда. Знали, что далеко не уплывем. Не ошиблись!

В полном молчании съели суп.

– Ну что… сдаемся? – как более мужественный сказал я.

Мухи весь катер облепили!

– Нет! – в отчаянии Никита вскричал.

Свалился в каюту, выскочил оттуда с ружьем. Вскинув стволы, выстрелил. «Бурлаки», спящие на берегу, не пошевелились.

Зато мухи все враз затрепетали крылышками – и подняли нас! Катер оторвался с легким чмоканьем от воды, лопнул канат. Сперва мы прямо над пухом летели, потом стали забирать выше, перевалили приземистый амбар с черной надписью «Деготь. Совковъ». Летели по Вознесенскому проспекту, на высоте машин. Оттуда глядели на нас, зевая. Подумаешь – в Петербурге-то! – не такое видали.

Пролетели между Эрмитажем и Адмиралтейством. Самый широкий разлив Невы, за ней – Ростральные колонны с пламенем наверху. Сегодня же День города! – вспомнил я.

Мухи к солнцу начали поднимать. Туда еще рано нам… на воде охота пожить! Никита выстрелил из второго ствола – и мухи нас отпустили, и мы с размаху шлепнулись в воду, как раз на развилку между Большой и Малой Невой, где спаренные, раскачивающиеся два буя обозначают водоворот, свальное течение. Но нас не замотать! Врубили мотор – и вырулили на фарватер. Ну и ветер тут! Мы подходили к Петропавловке. Волна, просвеченная солнцем, вдарила в грудь Никиту за штурвалом, промочила его насквозь и выскочила за плечами его золотыми крыльями, как у ангела на шпиле. Плывем!

5

Троицкий мост с роскошными «канделябрами» нависал впереди. Влево лукаво манила Кронверка… Хватит! Были уже: Кронверка, Карповка с их лукавыми извивами… Оттуда уже приходила зараза, загубившая нашу предыдущую экспедицию месяц назад. Хватит того, что из-за этой Кронверки мы потеряли друга, нашего любимого Игорька, и теперь вышли в плавание без него. Хотя и до той роковой экспедиции первое облачко набежало уже…

А было хоть когда-то безоблачное время?.. Да! Сколько счастливых дней мы провели в мастерской Игорька в сером конструктивистском доме на Карповке! Игорек, промграфик на нашем предприятии, имел не только свободное расписание, но и свободную мастерскую… Немудрено, что счастье надолго поселилось там! Игорек рисовал, потом травил микросхемы в плоских ванночках с ядовитыми кислотами, напылял электролизом в растворах микроконтакты, рисовал макеты, буклеты – и на этом нежилом этаже (задуманном строителями светлого будущего как солярий, но потом накрытом крышей) Никита тоже любил размешивать свои могучие химизмы, созданные для пальбы ими из пушек по облакам ради чистого неба или, наоборот, проливных дождей по теме «Затруднение наступления сил противника». Великие замыслы реяли там! Но не только великие: иногда там слышался женский смех… как известно – злой враг великих замыслов. Одна из прелестниц, покидая нас на минутку, по пути в туалет случайно задела плечиком пальто хозяина, висевшее на гвозде, – и этот добротный, многотонный шедевр из настоящей кожи, доставшийся его деду, военному моряку, по американской помощи, называемой ленд-лиз, в благодарность за сопровождение его крейсером американских судов, везущих нам в военное время тушенку и какао… это пальто, символ эпохи, рухнуло в ванну с ядовитым раствором и мгновенно растворилось. Ничего удивительного – состав был создан для «травления» металлов – а тут нежное, хоть и добротное пальто. Ясное дело, гостья и сама обомлела, увидев, как исчезло пальто, лишь легкое облачко повисело в растворе – и тут же раствор снова сделался абсолютно прозрачным!.. Только что была вещь, и какая! И вот – нет ее. Красотка задергалась. Куда ей теперь идти? И имеет ли вообще она теперь право ходить – может, обязана застыть изваянием, памятником вине и раскаянию? Повисла тишина. Некоторое время еще Игорек улыбался – столько, насколько хватило сил, но когда силы кончились – гаркнул так, что стекла задребезжали:

– Иди!

– К-куда? – прошептала губительница.

Мы смотрели на Игорька – неужто эта светлая, добрая личность, тот, кого мы так любим, «потеряет лицо»? Пальто – оно, конечно же… Но мы? Неужели растворилось и счастье?

– …Куда шла, – ровным, но безжизненным голосом произнес Игорек, и его остренький носик покраснел, что означало близкие слезы.

Она тихо, стараясь не брякать, закрылась там и сидела сколько могла – но сколько можно выдержать, тем более слыша эту тишину?

– Не закрывай, – так же безжизненно произнес Игорек, когда она вышла. Медленно поднял ванночку (она, кажется, и не стала тяжелей) и, мелко ступая, понес ее в уборную (упаси боже, поверхность заколеблется и выплеснется хлястик или рукав!). Бережно приседая, поставил на кафель… Пот смахнул не только Игорь, но и мы. Все – пальто вроде бы цело… Хотя раствор абсолютно, до отчаяния прозрачен. Игорек вышел и, злобно на нас глянув, закрыл туалет на внешнюю щеколду. Он бы закрыл и на внутреннюю – но не мог же он вечно находиться там?.. Начались муки – когда приходили новые, неопытные гости и рвались туда. И изумленно смотрели на Игоря, встававшего на пути.

– Чего ты?

– Ну… не ходи туда.

– Да никого там нет – я же видел!

Гость нетерпеливо хватался за ручку и получал толчок в грудь.

– Ты что, а?!

– Но я же сказал… там есть!

– Кто?

– …Пальто!

Иногда напористый гость дверь все же распахивал – изумленно говорил:

– Да нет там его.

– Есть, – с отчаянием, понимая всю неубедительность, говорил Игорь. – Оно… растворенное.

– Где?

– В ванночке.

– …А зачем?

– Надо! – иногда он объяснял так, а иногда, отчаявшись, говорил: – А! Иди. Только осторожнее, умоляю. Не прожги его.

– Чем?

– А ты не понимаешь, чем?!

И когда настырный гость, застегивая ширинку, оттуда выходил, Игорек шептал страдальчески:

– Небось все прожег!

Главное, что установить это было невозможно. Стоя на страже фактически несуществующего пальто, Игорек извелся, хотя порой на него находили приступы прежнего очаровательного легкомыслия, и он напевал, почесывая носик, своим фальшивым тенорком известный романс:

– Рас-творил я паль-то! Стало душ-но невмочь! Опустился пред ним на колени!

Потом, видя, что оно и не думает выкристаллизовываться, впадал в мрачность.

Но это было, как мы учили по химии, «первое агрегатное состояние». Не окончательное! Кончилось лето, к огромным окнам мастерской прилипли листья… Тут бы пальто и надеть! Но тут, увы, включили отопление, и… Я увидел вдруг Игорька, заглянувшего проведать свое пальтецо в туалете – и вдруг отшатнувшегося в дверях. Что еще оно отмочило?

– Оно… там, – пробормотал Игорек.

Ну а где ж, слава богу, ему быть!

– Оно…

Явно еще что-то отчебучило! Я смело пошел – и тоже отшатнулся. Фантом пальто! В связи с отопительным сезоном жидкость перешла в пар. Оно висело под потолком… и сквозь него просвечивал кафель! А была добротная вещь!

Игорек воровато захлопнул дверь. Не вылетишь, птичка!

Надо ли говорить, что после того режим посещения туалета еще более ужесточился. Летучее пальто – это та стадия, после которой наступает уже вера в черта.

Но мукам предела нет. И виновата, как всегда, женщина, и даже не Большая Любовь, всего лишь минутная слабость – этого уже ожесточившегося, в общем-то, человека!

Зашла ненадолго и – шасть в туалет. И тут же вышла.

– Стой! – крикнул он, резко обернувшись, и выдохнул: – Все!..

Пальто выходило за ней из туалета. Игорек кинулся к нему – и воздушной волной, поднятой телом, выпихнул пальто на балкон. Пропустив через себя перила, оно повисло над бездной. Игорек хотел кинуться туда, руками в рукава, как в смирительную рубашку – я еле успел ухватить его за полу (пиджак тогда на нем еще был).

Пальто кокетливо висело над бездной. Хоть бы исчезло совсем! Можно было постараться забыть о нем и наконец задуматься о строительстве нового пальто… но когда оно тут, рядом!

Муки Акакия Акакиевича, утратившего шинель, – ничто по сравнению с этим! Там хоть было понятно – царизм, трудные условия существования мелкого чиновничества… а тут – за что и, главное, кто наказывает? Поздний социализм? Ранний капитализм? Ни хрена не понятно.

Чтоб как-то поддержать сознание друга, мы помчались за водкой, и тут сверху на нас рухнул наш друг, кинувшийся все же в объятия пальто, его не удержавшие. Если бы не мы, он ударился бы об асфальт, а мы, люди мягкие, сдержали удар… хотя в отношениях, честно сказать, получилась трещинка. Удар о нас произвел какую-то встряску в его мозгу – и Игорь напал на Никиту, как только мы выпили принесенную водку, принесенную, кстати, вместе с его телом – на вес он оказался даже тяжелей водки! А пальто так и висело на прежней высоте.

Никита как раз заваривал в ванночке свой химизм – по теме «Бурные осадки в районе возможного наступления врага» – «бактериологическое орудие» оседало кристаллами.

– Так «осади» хотя бы пальто, чтобы оно наконец выпало в осадок! – пристал к нему Игорек.

– Ну хорошо, – волнуясь, согласился Никита.

Светлея лицом (Никита все же верил в свою работу, хотя не понимал ее), он набрал в клизмочку свое «научное вещество» и, помедлив, прыснул с балкона. Попал! Вылетел плевок, и призрак пальто как-то скукожился, как после неудачной стирки.

– Испортил! – Игорек завопил (будто прежде оно было в идеальном виде).

– Что ты хочешь от меня! – заорал Никита и, отбросив клизму ярко-красного цвета, выскочил на улицу.

Вот так поссорились близкие друзья, из-за того, что слишком всерьез относились к жизни. Снизу Никита глянул: висит пальтецо! Значит, ни к черту не годна его химия! Если уж пальто висит – то и дождь не выпадет. Значит, он не ученый… а бабий хвост, тянущий с государства деньги, чтобы жена его покупала антиквариат!

– Но я ж не хотел! – спохватился Игорь, когда Никита ушел.

После того пальто Игорька целую зиму висело перед балконом! Слава богу, не превратилось в снег.

И вот! Теперь! Над простором Невы появилось облачко… материализовавшись где-то у золотого ангела… Оно? Никита, чувствовалось, еще не готов был к примирению: глянул и отвернулся. Облачко ширилось.

Неужто летит наш друг в пальто, научившийся-таки в нем летать, и мы снова будем вместе, как раньше? Вопреки всему? Вопреки нашей последней размолвке? Ведь, надо признаться, плюс к пальто мы еще успели наломать дровишек! Вот тут, свернув влево (чего не следует делать никогда!) на краю Петропавловки, у деревянного Иоанновского моста через Кронверку, мы и причалили месяц назад, на свою беду. Она стояла, распластавшись у гранитной стенки, как ящерка, греясь на солнышке, – сюда, за выступ бастиона, ветер не залетал… Зато мы залетели!

Мы и не планировали то плавание абсолютно серьезным, окончательным, последним – всего лишь, как говорят англичане, «трип» – превентивное плавание, подготовительное, разведывательное… Но получилась, увы, «разведка боем»!

– Ишь… распласталась! – Никита проворчал.

Я как джентльмен спрыгнул с высокого носа катера, подошел к ней.

– Привет. Ты кто?

– А Вика! А ты?

– А инженер! А поплыли с нами?

– А давай! А то я уже окоченела кокетничать тут!

Я познакомил ее с Никитой, помню, даже сфотографировал. Никита, мрачный (уже тогда), проговорил угрюмо:

– Ну давай… скорее снимай! А то я устал уже доброе выражение держать в глазах!

И мы отчалили. С Викторией на борту, постоянно вскрикивавшей от проплывающих красот, мы прошли под Троицким (тогда еще Кировским) мостом, поплыли вдоль тонко сплетенного чугуна решетки Летнего сада… «Где статуи помнят меня молодой. А я их под невскою помню водой», – с волнением прочла Вика. Впрочем, она-то была еще молода и сама мало что помнила – только стихи… Но зато теперь-то ей есть что вспомнить!

Радостно мы свернули по широкой дуге, мимо грозной «Авроры», голубого (видно, в цвет волн) Нахимовского училища и вошли в Большую Невку. Как ни странно, тут, в узости, ветер дул гораздо сильней, волны были выше и злей. К чему бы это? Как темное облако, набежало сомнение… Может, мы зря? Немало уже наш друг горя повидал от случайных гостий – взять тот же случай с пальто. Но мысль эта рассеялась… Мысли наши легко тогда рассеивались, особенно на ветру, и осталось лишь ликованье – мы часто ликовали тогда. Порадуем внезапным своим появлением, а еще и!.. Крепкое оказалось «и»!

Мы прошли под простым, но мощным Сампсониевским мостом. Справа пошла Выборгская, слева – Петроградская сторона. Тогда еще там не сверкали сплошным зеркальным стеклом бизнес-центры – темнели закопченным кирпичом заводы. Вика забеспокоилась.

– Мы куда?

– Туда-а, туда-а! – грозно проговорил капитан.

У Вики, как показалось мне, появилось желание спрыгнуть. И она была бы права: доплыть в холодной, отрезвляющей воде до ближайших гранитных ступеней – всего ничего. Зато бы она… но об этом позже. Девичье сердце чует беду!

У совсем невзрачного Гренадерского моста, у обветшалых гренадерских казарм мы ушли на Петроградскую сторону, поплыли по вовсе узкой, мелкой Карповке. «Мелко плаваете!» – как сказал бы Захарыч, наш знакомый мореман. И был бы прав. Совсем близко за нами летело эхо. Справа нависал, наплывал сладостно-гнилостными запахами Ботанический сад. Миазмы – наша цель?

На левом, простом, покатом берегу в желтых одуванчиках грелись на солнышке вытащенные лодки и катера. Хлюпали о берега волны, поднятые нами. За берегом вставали стройные желтые корпуса Первого медицинского, что вскоре пригодилось… Идиллия!

За Ботаническим садом – северный модерн, суровые, но изысканные дома Аптекарского острова Петроградской стороны, угловые круглые башни с железными флажками-флюгерами наверху, с вырезанными на флажках цифрами – 1901… 1904. А вот и наш плоский урод, серое детище конструктивизма, созданное не для жизни – для воплощения идей. Но – жили и тут, и порой неплохо. Мы, во всяком случае. До поры.

Мы поднялись в лифте. Открыли дверь в мастерскую собственным ключом. Игорек сидел, горевал о пальто… И тут мы! О радость! Игорек и действительно обрадовался, забегал, потирая ручонки:

– Картошечка? Так… имеется. Лучок… так. Грибочки закатанные… Есть!

Мы вились возле Вики, хвастались видом из окна нашего друга, иногда легко касаясь ее, исключительно с целью привлечь внимание – то к удивительной, перекрученной спиралью, могучей иве на берегу, то к каменному орлу на доме напротив… то – к «подвешенному пальто».

Игорек, самый бескорыстный из нас, беззаботно насвистывал, чистил картошечку… То было счастье… внезапно вдруг испарившееся, как его пальто. Посвистывая, Игорек пошел к двери с ведром, выкинуть очистки, сдвинул щеколду. Дверь с грохотом распахнулась, и, как шаровая молния, влетела разъяренная Ирка, жена Никитушки. Меня больше всего взбесило, что она так плохо думает о нас: мы же ясно сказали ей, что идем в суровую Ладогу! Почему же она решила так вдруг, что мы уткнемся в мелководную Карповку? Мы вообще оказались здесь абсолютно случайно! Наши пороки, в которых нас сейчас обвинят, давно фактически дышат на ладан! А злобная Ирка раздувает их! Кто звал ее? Как-нибудь сами бы разобрались в своих пороках. А теперь – все. Больше всего я боялся за Никиту. Несколько звонких оплеух его даже украсили бы, придали румянца щекам, добавили бы света в глазах. Но я-то знал: произойдет то, что Никиту не красит: всегда он находил наихудший путь и долго потом всех ненавидел – за то, что видели его таким. Будучи уже абсолютно уверена в его предательстве (по отношению к нам), Ирка сняла с ноги тяжеленный туфель и ударила Вичку по голове.

– Ты чего, Ирка? – вставая меж ними, залепетал Игорек. – Это вообще мой дом… моя гостья… Ты чего?

Милый Игорек! Чувствуя спиной предательскую Никитушкину поддержку, Ирка, наглея, замахнулась снова. Игорек отпихнул ее.

Никита, шевельнув усами, глубоко вздохнул. Ну вот и погуляли. И все. Теперь надо отрабатывать «семейное счастье», как оно понималось в их семье.

– Ты коснулся моей жены? – натурально побелел Никита. – Коснулся? Ты?

Казалось бы, что в этом плохого? Но Никита уже летел в жуть, и остановки на этом пути не были обозначены. Может, он сам придумал, что, лишь извалявшись в грязи, может начать ползти к ней просить прощения? Удивительный стиль: я бы такого не выдержал… Не выдержал такого саморазрушения в конце концов, и Никита. Не знающий его давно и подробно не поверил бы глазам: раздув ноздри, топорща усы, имитируя ярость, Никита «схватил под уздцы» клеенчатую сумку с бутылкой и жахнул Игоря по кумполу! Кто может долго вынести такую жизнь? Никита не вынес. Игорька спасли только кудри – тем не менее сразу потемневшие. Он зашатался, стал падать, я подхватил его.

Исполнив долг, смыв вину кровью друга, Никита стал теперь отрабатывать этот грех.

– Ну что… этого ты хотела? Довольна? – оскалился он на Ирку.

Сделает плохо всем. Не всех еще обидел. Но обидит всех. Ирка, сообразив, что он теперь очистился и имеет моральное право ее убить, кинулась бечь. Мы видели с высоты, как Никита по набережной Карповки мчался за ней.

– Одеждой будешь меня попрекать? – орал он.

Когда она уже успела его попрекнуть? Видно, на лестнице? Никита, прыгая, стянул джинсы, кинул в Карповку. За ними, как большая птица, полетела рубаха. Вичка смеялась. Но тут внимание ее привлек Игорек, дико побледневший.

– Что стоишь? – уже на правах хозяйки, много здесь пережившей, рявкнула она на меня. – Опупел?

Вот и меня наконец обидели.

– Потащили его! – скомандовала Вика.

В последний момент я увидел, что Ирка юркнула в такси. Никита, остановясь, вдруг повернулся и, увидев меня в окне, ощерясь, погрозил кулаком. А я-то волновался, что про меня он забыл! После чего он с треском скрылся в прибрежных зарослях.

Мы с Викой тащили Игорька по деревянному мосту через Карповку, к корпусам Первого медицинского. Там быстро его обрили и сделали «зайчика» с белыми марлевыми ушками на голове. Оттуда, обвинив меня в невмешательстве в драку и соглашательстве, Вика повела Игорька обратно уже одна, пользуясь вполне заработанным правом хозяйки. Загадка женской души! Вначале фактически не замечая его, теперь полюбила всерьез, обритого и с «ушками».

Ну что ж. Досталась-таки она ему… как мы, собственно, и планировали это в первые счастливые мгновения нашей встречи… Но не таким путем!

Обруганный со всех сторон, я пошатался по Карповке, потом все же взял себя в руки и не ушел. Наоборот, пошел разыскивать Никиту: наверняка тот уже использовал бутыль по прямому назначению и спит где-то тут. Может, огреет еще и меня, но, надеюсь, уже облегченным сосудом… Да – размялись неплохо.

Нашел я Никитушку в сквере, под памятником моему знаменитому однофамильцу Попову. Голый, лишь в плавках, с удивительно грязными ногами (как он успел так испачкать их?), он мирно дремал на плече у хрупкой маленькой старушки, быстро вязавшей пуховую шапочку. Время от времени она примеряла ее на Никитушкину башку. Я долго смотрел, завидуя. Ему вяжет? Да нет! После всего, что он натворил, – навряд ли. Просто использует его как модель.

– Позвольте забрать у вас своего друга? – чопорно осведомился я.

– Да бяри, черта этага бешанага! – благодушно ответила она.

Я слегка встряхнул «этого черта». Он открыл мутный глаз. В усах его шипела серая пена. Он долго вглядывался в меня.

– …ну чт… плвем? – проговорил он не совсем четко, опуская гласные.

– Куда уж нам плыть?

…И выплыли мы с ним лишь теперь, уже через месяц, поскандалив с женами. И – без Игорька!.. Его я незадолго до этого навещал. Сидит, ни на что не реагируя, и, не отрываясь, смотрит в окно на свое пальто, повисшее, как назло, как бы в пределах досягаемости – над крышей дома напротив, возле каменного орла. И Вика, так радостно с ним начавшая жизнь, в растерянности была теперь: зудел непрерывно ей, чтобы она пригнала его пальто.

– Иди! У тебя получится. Оно на тебя клюнет – я знаю его!

Вика куксилась, обижалась, что ей такие дают странные задания, гонят на крышу, вместо того чтобы приласкать на дому. Ее вполне можно понять! Но и Игорька тоже: всю душу вложил в реставрацию пальто, и теперь, ясное дело, душа – там… И неужели это теперь его душа летит к нам, в его летучем пальто?.. Да! Хотя лишь любящему взгляду это открыто. Для всех – это лишь облачко, набухшее водой… Эх! Вспомнил, как мы бодро именовали нашу команду: и млат водяной (Никита), и уродливый скат (Игорь), и ужас морей однозуб (это я)…

Никита, что-то злобно пробормотав, спрыгнул в каюту и выпрыгнул с ружьем.

– Разлетался тут! – и стал целиться.

Все не мог простить обиду, нанесенную им самим. Своей химией (кстати, отвергнутой военными) набил-таки восемь патронов, надеясь реабилитироваться, и собирался теперь выстрелить, пролить летучую душу друга в виде осадков, доказать себе, что он не пустое место и что-то может… В душу друга стрелять?! Я стал выламывать у него берданку.

– Если он друг, конденсируется как миленький! Выпадет в осадок! – хрипел Никитон.

Да, трудные испытания для дружбы придумал он. И вдруг – закапали слезы. Из облака.

– …Чего это он? – Никита пробормотал, хотя этого вроде и добивался.

Мы стояли с ним мокрые, заплаканные слезами с небес. Что это? Что-то произошло с Игорем? Или он оплакивает нас? Душа растаяла в небе… Хотя, наверное, обычная была тучка, и никакой вовсе не друг в пальто, это только мы нафантазировали с Никитой, страдая.

– Ну… на Карповку? – пробормотал я, тронув штурвал.

– Нет!!! – весь напрягшись, завопил Никита. И добавил тихо: – Слишком дорого обходится эта Карповка… нам всем. Прямо плывем.

Мы молча шли к Литейному мосту, и вдруг Никита, оглянувшись, сбросил ход: еще какая-то темная тучка в небе догоняла нас… Второе пришествие плачущего пальто? Нет – это двигалось гораздо быстрее, я бы сказал, наглей. Такой стиль прощупывался. «Тучка» по-наглому пикировала на нас. Ясно – это он, наш бомж-бизнесмен Коля-Толя, с которым мы уже столько маялись в наших малых реках и каналах, посланец из рыночного будущего, которое, как мы надеялись, оставили позади. Настигает. Летит верхом – на нашей, то есть лосиной ноге, которую Никита купил в Москве после провала диссертации, чтобы задобрить Ирку, но не задобрил, и которую мы вроде бы продали Коле-Толе, но денег он нам не дал, а потом перепродал ее нам, деньги взял, но ногу оставил себе. Запутались в этой рыночной экономике! Да и нога от всех этих перипетий сошла с ума и летает теперь по воздуху, облепленная лосиными мухами, и возит его! Такой у нас теперь друг вместо Игоря – за наши грехи. Черт какой-то фактически, который потащит нас в ад. Совсем уже разладился наш мухолет, катает кого попало!

Коля-Толя хлопнул по корме босыми пятками (обувь свою тоже, видимо, пустил в оборот), небрежно отбросил «третью ногу», принадлежащую когда-то лосю, и мухи с этой ноги кинулись бешено общаться с мухами на катере. Зажужжали! Столько надо рассказать! Размножались! Коля-Толя, наоборот, был ленив и спокоен.

– Ну что? Меркнете? – произнес он, насмешливо посмотрев на нас. Слово было столь неожиданным, что я сперва не узнал его, принял за иностранное, похоже, туркменское… лишь постепенно додул.

– Сияем! – ответил я.

– Вижу! – усмехнулся гость.

Хозяин? Во всяком случае, он глянул на ногу, и она тут же встала перед ним по стойке «смирно».

– Вольно, – процедил он, и нога упала.

Натренировал! Нашу ногу!

– Я вообще как коммерческий директор маршрут одобряю! – вдруг решил нас морально поддержать (хотя непонятно, кто назначил его коммерческим директором?). – Огребем нормально.

…Что он имеет в виду? Знает, куда мы плывем? Мы сами пока этого не знаем.

– Так что… нормально, – успокоил он нас почти окончательно. – Надо только тут брата перехватить.

Мы вздрогнули. Про брата его мы слышали только ужасное… пугал нас чем-то этот план «Перехват».

– Где? – вымолвил я.

– Да тут неподалеку. В «Крестах».

Мы с Никитой переглянулись. В «Крестах», знаменитой питерской тюрьме, я однажды бывал с гуманной (туманной) миссией, с целью дарения книг библиотеке Крестов от «общества содействия»… не помню чему. Помню библиотеку, переплетчиков в черных робах и шапочках… кстати, выяснилось, что заключенным книг не выдают – порвут на самокрутки. Так что гуманизм нашей миссии поблек. Помню культурный их центр, с маленьким макетом тюрьмы – в качестве поощрения разрешалось поглядеть на свою тюрьму и снаружи… как бы с «птичьего полета»… «Зачем я не сокол?» Похоже, наш друг собирается сделать из своего брата (Толи-Коли?) сокола с помощью лосиной ноги. Чудовищная композиция: «Сокол с лосиной ногой»… Мысли беспорядочно прыгали в панике. О таком ли отдыхе мечтали мы с Никитой долгими зимними вечерами? Нет! И еще раз нет. И еще раз нет. Запомнил я также подписку, которую дает каждый поступивший в «Кресты»: «Уведомлен, что в проволоку, окружающую территорию, подано напряжение, несовместимое с жизнью». Не окажемся ли за проволокой, несовместимой с жизнью, мы, в обмен на «сокола»? Тревожные мысли. Лишь Коля-Толя был спокоен и, захватив штурвал, рулил уверенно.

– А за что он там… у тебя? – Я попытался хотя бы поставить какую-то моральную планку.

– А! Украл не то! – махнув рукой, с горечью произнес Коля-Толя, и в голосе его прозвучало, конечно, могучее осуждение современного общества, в котором если украдешь «то» – станешь сенатором, а если «не то» – бесправным узником.

Исправить это нам и предстоит. Моральная планка, во всяком случае, была поставлена теперь высоко. Можно не волноваться. Однако я почему-то волновался. Вспомнил фото, что видел в тюремном культурном центре (рядом с макетом тюрьмы): освобождение щеголеватого Набокова-старшего из «Крестов», восторженные встречающие, в лицах – благородство. Да-а… изменились времена. Впрочем, фотографию освобождения я видел, кажется, в одной книге. В тюрьме же, наоборот (и это естественно), вовсе другая фотография висит: прибытие Набокова-старшего в «Кресты» – на открытой пролетке, рядом с полицейским. Вот так. Я окончательно приуныл.

– А были… исторические случаи… побега из «Крестов»? – вскользь поинтересовался я.

– Не были, так будут! – веско ответил наш друг.

Краснокирпичная громада, с крестами в стене, с высокими трубами, нависала над нами.

– Ну причаливай, что ли! – высокомерно скомандовал Коля-Толя.

…Где ты, Игорек? Уж он с присущим ему высокомерием поставил бы Колю-Толю на место: «Извините, господин! Не имею чести! Мне кажется, вы ошиблись палубой!»

Сейчас бы его! Помню, как перед первым нашим плаванием, год назад, – что он сказал алкашу, который стерег наш катер (и заодно, кстати, всю ночь выкачивал воду)? Снисходительно похлопав его по плечу, Игорек произнес: «Ну спасибо, братец! Ты можешь рассчитывать на рюмочку водки!» Не получить, а только рассчитывать! Такого мастера высокомерия, как Игорек, больше нет. А мы с Никитушкой (несмотря на свирепый его вид) покорно терпим все унижения. Наказание за наши грехи. Безвольно перепрыгиваем на какой-то грязный, обитый кровельным железом понтон, обматываем трос вокруг кнехтов, вытираем тыльной стороной ладони пот – и смотрим на «главного». На корме понтона – лебедка с намотанным тросом, на носу – маленький подъемный кран, посередине – глухая будка… Обстановка самая деловая. Мы приоткрыли тяжелую дверь. Верстак, тиски (может быть, это пыточная?), на верстаке – мятая алюминиевая миска, в ней – синяя надкушенная картофелина с воткнутой вилкой – настолько стремительно, по каким-то срочным делам, отбыл этот работник, что не доел картошку и даже вилку вытащить не успел… Но что тут делаем мы?

– И сегодня работаем, что ли? – раздался вдруг окрик сверху.

У гранитных ступенек стоял «фараон», так, кажется, раньше их называли. Не милиционер, а как раз охранник, Вспомнил: по-тюремному их зовут «контролер». Но от этого как-то легче не стало. Принял нас за рабочих понтона – как, видно, Коля-Толя на это и рассчитывал. Надень рванину – и ты вне подозрений, «социально близкий».

– Принеси-ка тот дрын! – указал мне Коля-Толя на кривой лом на носу понтона. Я покорно принес. Коля-Толя уже напялил рабочие рукавицы. Лишь после этого сурово глянул на докучливого фараона. – Да будь она проклята, эта работа! – проговорил, и в голосе его прозвучала истинная надсада, кстати, полностью убедившая охранника.

– Ну ладно, – добродушно произнес он и стал спускаться по деревянному трапу, пружиня им. На ремнях на груди его висел, переливаясь, баян… Человек к нам с отдыхом. – Шило есть? – поинтересовался у Коли-Толи.

Из нашей кораблестроительной практики знали мы, что «шилом» моряки называют спирт. И на понтоне, видимо, шило водилось. У таких умельцев, как мы, шило обязательно должно быть. Мы с Никитой переглянулись.

– Бери выше! – произнес Коля-Толя и вынул из торбы, висящей на плече, бутылку, заткнутую газетой. – «Черт»!

– Что за «черт?» – удивился охранник.

– Ну с завода безалкогольных напитков, – Коля-Толя сказал и, заметив разочарование в глазах охранника, пояснил: – Ну фактически тот же спирт, только концентрированный… добавляют по капле в лимонад, чтоб не портился.

– А, – успокоился гость. – Ну а я как раз сменился.

Сколько смысла было в простой этой фразе: мол, раз я сменился, происхождение «черта» не волнует меня, да и вообще отдыхать-то нужно? Коля-Толя, в отличие от его брата, украл, похоже, самое «то». Охранник, во всяком случае, одобрил. Он взял у Коли-Толи бутыль, оглядел ее весьма благосклонно и, с чмоканьем вытянув газетный кляп, отхлебнул… На лице его появилась глубокая задумчивость… потом последовал одобрительный кивок. Пошло дело! Коля-Толя верно все рассчитал: с такими людьми можно работать! Охранник долго сидел, сладко зажмурясь, потом открыл глаза, полные счастья. И, нежно склонив голову к баяну, заиграл. Репертуар у него был обширный… хватило почти на час. Чувствовалось, он относится к этому с душой.

– У нас что, клуб МВД? – нервно спросил у меня Никита.

– Видимо, да.

Не совсем, очевидно, чувствуя аудиторию, наш гость играл еще и еще. Перешел на бойкие плясовые. Лосиная нога, до того привольно раскинувшаяся на палубе (видно, проникшись лиризмом), тут сразу вскочила и под лихой наигрыш стала бить чечетку… Просто какой-то праздник у нас!

Коле-Толе, кстати, праздник этот тоже не нравился, как и нам, и он все враждебней поглядывал на расплясавшуюся, с треснутым копытом, ногу: под чью музыку пляшешь? Лишь беззаботный «контролер» ничего не видел, изгибая баян.

Коля-Толя устал уже от ложного гостеприимства.

– Все! Стоп!

Он ухватил вдруг развеселившуюся ногу и забросил ее за высокую стену в тюрьму. Мы обомлели. Как она так залетела? Явно – на крыльях мух! Лишь контролер, ничего не замечая, играл… Да, с такими людьми можно жить!

Через секунду нога вылетела обратно: уцепившись за копыто, на ней висел… Коля-Толя Второй, только в робе и в шапочке. Он опустился на катер, хмуро, без всякого энтузиазма, оглядел его. Мы, в свою очередь, глядели на гостя… Да, это не Набоков-старший! И даже не младший. Явно не «англоман». Не выразил ни малейшей признательности, глядел зло. Не граф Монте-Кристо!

– Ну что? Поплыли? – так же хмуро произнес Коля-Толя… который наш… без тюремной шапочки. Освободитель, кстати, брата – который в шапочке.

Два сапога – пара… И мы, отвязав трос, перешли на катер, врубили мотор. А контролер все наигрывал.

– Э! Э! Вы куда это? – Он наконец встрепенулся, но претензия его относилась вовсе не к «шапочке», а скорее к нам. С баяном на груди (впрочем, продолжая играть) он перепрыгнул на катер. Коля-Толя, даже не глянув, пихнул его, и он, оступясь, упал спиной в расширяющееся пространство между катером и понтоном… плыл за нами долго, продолжая играть.

– А без баяна, глядишь бы, утоп, – оглянувшись на него, равнодушно произнес Коля-Толя (без шапочки).

Брат его по-прежнему был как не родной.

– Куда плывем-то? – Он хмуро глядел на берега. Будто там у него, за стеной, была Венеция!

– А куда тебе надо? Туда? – враждебно произнес Коля-Толя, кивнув на строгий гранитный куб Большого дома за рекой. – Ну ладно! Расслабься!

И он достал из-за пазухи недопитого «черта».

Через двадцать минут, как бревна, все они катались в каюте… и Никита, увы! Не выдержал нервного напряжения. Но кто-то должен рулить?!. Почему-то я.

Мы (в смысле я) прошли широкий крутой изгиб у растреллиевского Смольного собора (хоть бы кто вылез глянуть на эту красоту!), нырнули под Охтинский мост с гранитными острыми башенками… Все шире, безлюдней… Что-то мне подсказывало, что в центр не стоит. Беглец, может, и спрячется – а нас найдут!.. За большим, но скучным мостом – Александро-Невская лавра, богатое мраморно-чугунное кладбище, какого лично нам не видать… Все просторней – и все пустынней!

Эх, жизнь! Разве так раньше мы отдыхали? Помню, еще до катера, снимали дом на Вуоксе, выходили рано-рано… Брали в сарае весла, сачки, удочки, шли по росе…

Помню, как мы однажды прошли сквозь маленькую бесцветную радугу, повисшую над тропинкой. Никита, при всех его знаниях, не смог ее объяснить. Душевно жили… А теперь какие-то «бревна» я везу!

– Э! – я одернул сам себя, «выдернул» из задумчивости. Где это мы плывем? Что это перед нами? Крепость на скале. Сколько же я пропадал в счастливом прошлом? Неужто знаменитый Орешек, легендарный Шлиссельбург хочет сообщить мне, что мы прошли всю Неву от устья до истока и сейчас подходим к началу ее – светлой Ладоге? Когда же мы прошли всю Неву, все ее брюхо, свисающее книзу, на юг, и лишь потом закругляющееся к северу… Уткина заводь, Новосаратовка, Дубровка… Теплобетонная? Где они? Неужели я так удачно задумался, что сразу – Шлиссельбург? Похоже, срезая петлю, большую часть дороги мы проделали напрямик, по земле. Состояние позволяло: я тоже пару раз «черта» хлебнул. И вот – о чудо! Чую за крепостью простор, ветер, свободу!

– Ур-ра! – я закричал.

…Что не пробудило, кстати, моих спутников. К счастью для них. Уж лучше пусть все мне одному – ситуация оказалась нелегкой! Снизу вдруг громко стукнуло, высоко нас подбросило… Ништяк! В экстазе я вылетел аж на Шереметьевскую отмель, сплошь усеянную каменными лбами. Лишь у самого берега тесным строем крадутся корабли да кричат что-то, размахивая руками, рыбаки. Думаю – это мне, и можно себе представить – что!

Бац. Мы снова «взлетели» на подводном валуне! Может быть, со времен Петра тут не видали такого? Водное родео! Раз в триста лет!

«Бревна», стуча головами, катались в каюте. Ладно уж, пожалеем их. Осторожно стал красться к берегу, угадывая камни по кипению над ними мелких пузырьков. «Конь» подпрыгнул задом. Это уже нечестно – этого камня не было. Катер взбесился? Это немудрено. Ближе к Ладоге дуло свирепей – ветер возле антенны на рубке свистел, антенна прыгала, как удилище. Наконец-то фарватер… кажется – без камней. От ветра я спрятался за самоходной баржей. Главное – не отстать. И – даже жарко стало, без ветра. И тихо. Отдохнем? Как же! В тихой «тени» баржи я вывел катер в Ладогу, держался, как мог, но баржа стала уходить, я остался один – и тут вдарило! Вынырнув из огромной, холодной, прозрачной волны (солнце садилось), я обнаружил себя на палубе (а долгое время не было ее) и, что характерно, вцепившимся в штурвал. Рулим! Я в восторге заорал. Но надо соображать, пока для этого есть еще время. Второй солнечный вал поднимается вдали медленно, не спеша, но будет, пожалуй, покруче первого. Я стал быстро разворачиваться. Не подставить бы борт. «Бревна» гулко перекатились – и, пожалуй, это ускорило поворот. Я засмеялся. И тут меня снова накрыло волной, но уже сзади. Это уже как подарок! Новый восторг. Особенно оттого, что я ухожу из Ладоги. Живой! Встречная баржа прикрыла меня… Жара! Мокрая насквозь, до прозрачности, рубаха дымилась.

А тут и сам катер словно задымился: промокшие мухи, облепившие катер словно чехлом, затрепетали крылышками, отряхиваясь, и вдруг вместе с лосиной ногою снялись и, выстраиваясь в облако, напоминающее лося с одной реальной ногой, подались к берегу. Рыбаки в лодках, бросив удочки, ошалело смотрели на пролетавшего над ними призрачного лося. Неужели «это» покинуло нас? Загляделся – и зря. На катер вдруг надвинулась гигантская тень – впритирку с нашим бортом проходил огромный, «поднебесный» грузовой танкер. Я отшатнулся от надвигающейся гигантской тени – впритирку со мной шел огромный танкер. Пожалуй, нашему хрупкому катеру не место здесь. Я вырулил вправо, в тихий Ладожский канал, обнимающий озеро и отгороженный от него высокой каменной грядой… Ни ветра, ни грохота волн. И жара! Стрекот кузнечиков в скошенной траве лишь подчеркивает тишину. Поплывем-ка мы здесь, неторопливо. Слева – гряда, отгораживающая от ужасов Ладоги, правый берег – деревенская улица. Может, остановиться, причалить, на солнышке вздремнуть? Греется на завалинке старик в валенках, перед ним блеют две грязные, заросшие овцы… Идиллия! Одинокое белое облачко в синем небе, солнце пригревает лицо. Счастье! Переведя мотор на малые обороты, в блаженстве даже прикрыл глаза… но недолго длилось это блаженство! Сиплый, настойчивый гудок его перебил. Распахнул очи… Занимая всю узость канала, навстречу двигался плечистый буксир! Разойдемся? Впритирку! И то если набрать скорость – иначе придавит и утащит за собой. Врубил скорость. Сошелся с буксиром, борта притерлись. Идем? Или он меня тащит назад? Судя по удаляющемуся от меня старику с овцами – реально второе: сейчас он выволочет нас из канала. Я довел ручку скорости до упора. Мотор грохотал, смешиваясь с негромким бухтеньем буксира… Прорвались! Буксир удалялся сзади, спереди надвигался любимый старик с овцами на берегу. С каким счастьем я разглядывал его снова… он как-то не реагировал на разыгравшуюся перед ним титаническую борьбу. Видно, повидал всякого.

О! Вот оно, главное, впереди. Буксир – мелочь. Я-то еще вскользь подумал: зачем за ним трос? А вот он зачем! На тросе, слегка залезая на оба берега, тащился плот. Вот его уж мы не проскочим, и он утащит нас в Петербург, на деревообрабатывающий завод, где из нас настругают досок – с особенным удовольствием из тех «бревен», что валяются в каюте… – или перелетим? Мухи нас, к сожалению, покинули, и надежда лишь на тот посконный дизель марки «Чепель», что стоит у нас. Снова разгонимся. Я завопил. На таран? Не было бы там какого сучка, что вспорет нам днище, и тогда будет у нас одно счастье – остаться на плоту и плыть туда, куда он нас потащит! Представляю лица моих спутников – я захохотал, – когда они вылезут наконец на палубу! Так и есть – мы сели на плот! Старик на завалинке теперь уже, кажется, с интересом наблюдал то шоу, которое я тут разыгрывал. Второй раз проплываю под его взглядом назад. Будет ли это шоу постоянным? Ну уж нет! Спрыгнул в каюту, раскатал «бревна» (по синеватому лицу Никиты ползли мухи, усы брезгливо дергались), вытащил из-под них багор, вылез наверх – и, размахнувшись, как рогатину в медведя, всадил багор в берег.

А-а-а! Не любишь! С громким шорохом ползем по плоту. С размаху шлепаемся в воду. Потрясаю багром. Богатырь!

Отдых недолгий. Трос уходит с плота назад, и передо мной – второй плот, «плечистостью» не уступает первому. Жилистый, однако, этот буксир!.. Но и мы тоже!

Прорвались!.. Но недолго пришлось наслаждаться тишиной, стрекотом кузнечиков, сельской идиллией на берегу. Тут же меня приветствовал бодрым гудком новый встречный буксир – в этот раз с тремя плотами, один за другим. Набрал дикую скорость, прополз по всем трем плотам. Посмотрел на берег… старик сидит с палкой на завалинке – перед ним две заросшие грязные овцы. Но ведь это – другой старик, другие овцы? Или те ж? Или время остановилось в этом тесном канале, застряло, никуда не движется, а если и движется, то только назад? Неужто я застрял в этой дурной бесконечности, и старик с двумя овцами будет всегда? Посмотрим!

И солнце, кстати, тоже остановилось над горизонтом – давно уже заходит и не может зайти. Да, этот бесконечный день запомнится мне!.. если, конечно, когда-нибудь кончится. После борьбы с пятым, кажется, буксиром с вереницей плотов я вытер запястьем пот, глянул на берег… А-а! Старик вместе с овцами исчез. Значит, я сдвинул время, заставил земной шар повернуться, упираясь в него багром? Солнце, правда, все столь же ярко разливалось по горизонту, но солнце – мелочь! Бывает, задумалось маленько. А я, ликуя, выскочил на широкий разлив – мощная река Волхов пересекала канал и впадала в Ладогу, по берегам – красивые церкви, с горки спускается зубчатой стеной монастырь. Я замер. Вот оно, счастье. Причем заслуженное, натруженное. Тело сладко гудело. На медленной скорости, тихо тарахтя, мы проплывали эту красоту… Хоть чего-то ты в этой жизни достиг! На далеком берегу воротца – продолжение берегового Ладожского канала, не спеша подруливаем туда – заодно любуемся, наслаждаемся… Лодки с рыбаками там и сям. Есть же люди, которые могут пить это счастье каждый день, с толком и не спеша! И я с ними почти наравне наслаждаюсь чудесным вечером.

Из каюты вдруг высунулась лохматая башка, затем на четвереньках выползло странное существо. Держась за рубку, встало, покачиваясь. Напоминает Никиту. Нижняя мокрая губа безвольно свисает, мутные зенки блуждают. Облеплен лосиными мухами: не все, оказывается, покинули нас – на его долю осталось.

Сейчас еще очнутся эти чудесные близнецы, Коля-Толя и Толя-Коля, и идиллии конец. Но и Никита себя показал: короткопалой своей ручонкой сцапал штурвал, стал выкручивать, выруливать назад – я, с трудом выходя из счастливого оцепенения, перехватил штурвал.

– К-куда? – заорал я.

– Т… т… т… тазат! – с трудом двигая распухшим языком, выговорил он…

«Назад», надо понимать? Ну нет уж! Я отпихнул его. Устояв на ногах, он изумленно озирался. Красота эта явно не устраивала его. Помню насмешливые стихи Игорька, посвященные одному из наших совместных плаваний: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Под ним товарищ кривоногий с разбитым в пьяной драке лбом. Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а он, мятежный, ищет дури, как будто в дури есть покой!»

Похоже! Дико таращась, он снова сунулся к штурвалу.

– Куда ты?

– Н-н-назад!

На этот раз он ухватил штурвал весьма крепко, и мы рулили туда-сюда, поочередно друг друга побеждая, выписывая затейливые узоры на солнечной глади перед носом проходящих судов. На фоне такой красоты – столь безобразная сцена.

– Н-нельзя плыть без Игорька! – завопил он. Вспомнил! Правда, с некоторым опозданием…

По форме безобразно, но верно по сути. Игорек давал нашей жизни этакий великосветский шик. Помню, как однажды во время шторма на заливе он подал нам элегантные коктейли и обижался, что мы пьем не через соломинки! «Какие соломинки? Ты посмотри, что творится!» – мрачно, но влюбленно глядя на него, кивнул Никита на волны, огромные, вороненые, время от времени подергивающиеся еще мелкой рябью от какого-то дополнительного мелкого ветерка. «Действительно, Никита, что это?» – брезгливо проговорил Игорек, глянув в иллюминатор… и пристыженные волны вскоре утихли. Да, как нам не хватает его! Без него плавание превращается в какой-то тяжкий крестьянский труд с перерывами на пьянство и драки. Никакого праздника. Теперь лишь суровый расчет может как-то держать нас на плаву. Я отпихнул Никиту – он стоял на корме, бессмысленно раскачиваясь и икая. Сейчас упадет. Но штурвал мне не выпустить – нужно попасть в продолжение канала: от старания я даже высунул язык.

В Ладогу нам не надо – оттуда доносится свист и рев. Черное небо, черные валы с кружевной «пенкой»! С Ладогой так что повременим. Пойдем по Волхову до Ильмень-озера, до батюшки-Новгорода, и там – преклоним колени, как легендарный Садко, богатый гость. Потом, правда, – припоминаю – он оказался почему-то в подводном царстве, но не пропал и там. Но мы спешить со сказочным подводным царством не станем, побудем пока в реальности. Она у нас и сама по себе довольно причудлива. Я уже подрулил, через разлив Волхова, к продолжению ладожского окружного канала, и вдруг оттуда высунулось какое-то мурло, похожее на гигантское земноводное, гибрид жабы со змеей. А окрестные жители, в лодках и огородах, почему-то совершенно не дивятся тому чудищу, даже не смотрят на него – видно, со стародавних времен уже привыкши к битвам со змиями, плевое дело. Лишь новичку боязно… Змий между тем надвигался. Плоское брюхо летит над водой, под ним дрожит горячий воздух… Судно на воздушной подушке! То, что казалось мне зрачками по всему телу, – всего лишь головы пассажиров за грязным стеклом. Уф! Разгулялись нервы – причем не только у меня. Готовясь к битве со змием, я как-то забыл о друге. А он не только готовился, но сразился. Когда чудище, ревя, поравнялось с нами, Никита решительно качнулся на корме и – прыгнул. И свершилось чудо. Мухи, доселе облепляющие Никитушку сплошь, дрогнули и, храня его облик вниз головой, остались в воздухе, не захотели тонуть и, повисев, двинулись к берегу – а он упал в воду, под надвигающийся «воздушный корабль». С ужасом я смотрел, как трепало его тело в воздушной подушке, растягивая рот, бессмысленно надувая щеки. Оттащит его в город и выкинет там, у Александро-Невской лавры, где находится наш любимый Речной вокзал? Нет. И тело не пригодилось. При входе в канал (в ту часть, которую мы уже прошли) судно выпихнуло Никитушкино тело, его взлохмаченная башка замелькала на глади, оставленной судном, словно приглаженной утюгом, но кипящей мелкими пузырьками. Жив? А что же душа его, улетевшая с мухами? Медленно улетает назад, к Петербургу? Или – то была не душа? «Тело», однако, бойко подплыло к катеру, ухватило сброшенный мною трап, вскарабкалось, оставляя лужи, прошлепало уже босыми почему-то ногами по палубе (ботинки, очевидно, остались в воздушной подушке? Но это, увы, не главная из потерь) и, глянув на меня абсолютно пустым взором (чего еще от тела-то ждать?), сверзилось в каюту и захрапело. «Битва при Волхове» закончена. И даже, возможно, нашей победой: мы вошли-таки в канал!

Оказавшись в тихом, хотя и узком пространстве, я сказал себе: все! Отдыхаем! Пора «слиться с коллективом». Я взял незаконченную еще бутылку «черта» и выпил до дна. Блаженство пришло… Но в глазах как-то потемнело. Ослеп?.. Или, может быть, просто ночь? А раз все равно не видно ни черта, так незачем и рулить – катер, как лошадь, сам отыщет стойло. Мотор бубнил, а я привольно раскинулся на корме, не прикасаясь к штурвалу. Канал узкий, как коридор, и из него мы никуда не денемся – куда-нибудь приплывем. Довольно долго я любовался звездами; мотор мерно стучал. Никакого тебе встречного движения. Видно, в полной тьме по каналу плавают лишь такие романтики, как я. Несколько раз я задремывал, потом просыпался… звезды все те же… значит, все хорошо. В очередной раз приподняв голову, вместо уютных огоньков избушек во тьме я увидел тьму полную. Стук мотора перестал двоиться в берегах, звучал как-то робко и неуверенно… берега ушли? Где мы? А неважно! Везде наши люди – других тут нет. Мысль эта потрясла меня своей глубиной. Я гулко захохотал – и эхо откликнулось, правда, нескоро. Значит, где-то есть берега. Чего волноваться? Счастье, уютность той ночи я помню до сих пор. Находился в полной тьме – но в тишине нашей, в нашей темноте! Какое блаженство. Вдруг звук мотора как-то изменился. А. Все понятно. Сели на мель, дело житейское. Я уверенно слез с кормы, уперся ладошками и стал писать на наш корабль, почему-то не пугаясь бурлящего рядом винта. Порубит? Побоится! Почему, собственно, винт должен бояться? Потому! Безудержная богатырская удаль овладела мной. Я навалился на корму – и катер сдвинулся! И мягко растворился во тьме… Ничего! Догоним. Я поплыл саженками – и, представьте, догнал. Удалось мне это исключительно потому, что катер стоял. Бог спас: кончилась солярка. Ну а зачем нам она, когда все тут и так родное? Я вдруг увидел сбоку от носа блеснувший в воде настил из бревен, спрыгнул на него с чалкой, обмотал ее вокруг крайнего щербатого бревна, потом привольно раскинулся на корме и уснул. Какая разница, где мы? Тут везде хорошо. Может, подумал я, засыпая, то лучший день моей жизни был…

6

Снился мне еще один день нашей жизни, почему-то он часто появлялся во сне. Еще не имея катера, мы снимали избушку. И вот сейчас, в моем сне, мы вышли из двери в сплошной туман. Игорь и Никита, полиглоты и эрудиты, сразу же вдарились в не законченный накануне спор и, рассыпая вокруг цитаты и научные термины, пошли к реке. Зато мне, не обремененному такой эрудицией, досталась честь заглянуть в сарай, взвалить на плечо кипу удочек, мерно покачивающихся при ходьбе (даже сейчас, во сне, я с наслаждением ощущал это покачивание). Я догонял моих друзей, уходящих в туман, по дороге через широкий луг.

Посреди луга они остановились.

– Эй ты! Черная кость! Не отставай! – обернувшись, насмешливо сказал Игорек.

– Слушаюсь! – откликнулся я.

Голоса звучали в тумане глухо, таинственно. Мокрая трава по краям дороги согнулась, серебрилась каплями.

Я догнал друзей – тем более что они остановились и вдруг умолкли. Над дорогой стояла невысокая серебряная арка, сотканная из капель. Маленькая одноцветная радуга. Потом Никита долго, сбивчиво, яростно объяснял ее. Честно говоря, ученым мой друг не был, хотя и защитил все, что положено… но, сам понимая свою научную несостоятельность, дико психовал. Не раз признавался нам, что, если бы не Ирка, поселился бы на реке, рыбачил, ходил бы с грязью под ногтями и был бы счастлив. Но – Ирка! И счастье его, и гибель. И вот он пытался объяснить нам «малую радугу» с помощью математических терминов и формул и даже выхватил огрызок карандаша. Зачем? Суть той арки была понятна без всяких формул: мы просто входим в еще один счастливый день.

Примерно то же самое чувствовал и я, проснувшись. Как это бывает после сладкого сна, размылась граница сна и яви, блаженство сна перетекало в реальность – тем более они мало отличались: такое же тихое, туманное утро. Я ощущал это, не открывая глаз, чувствуя кожей. Рубаха моя расстегнулась на животе, но я не хотел шевелиться, застегивать ее, зная, что мой теперешний полусон, сладкое оцепенение на корме важнее всего… вот бы не кончалось!

Вылез на палубу Никита, топтался, босой. Стараясь не улыбаться (улыбка выдаст, что я не сплю), я представлял себе (фактически видел, не открывая глаз), как всклокоченный Никита изумленно озирается, пытаясь понять, где же мы оказались-то? Вопросик для капитана немаловажный! – тихо ликовал я. Что ж: надо было меньше пить. Неплохой сюрпризец я ему подготовил! Ликование душило меня – хотелось вскочить, заорать, схватить Никиту, трясти. Мы приплыли!.. неважно куда… но я сдерживался. Пусть каждый сладостный этап нашей истории будет нетороплив. Я смаковал каждую подробность, представляя Никиту: при его богатырской внешности – кудри, усы, лихой взгляд – ножки и ручки у него довольно короткие, маленькие (еще один большой источник переживаний для него… а он вспыхивает порой и от меньшего).

Дальше последовал неожиданный ход (характерный, впрочем, для Никитушкиного темперамента): так и не сумев ничего вспомнить и понять, он с размаху бухнулся в воду (надеюсь, хоть часть одежды он успел снять?). Волной пришла бодрая прохлада из взбаламученной глубины, потом как дополнительная награда шлепнулась холодная капля на мой голый живот, и кожа сладко дрогнула. Блаженство длилось. Куда он пропал? Потом послышалось сиплое дыхание в самое ухо – он вынырнул рядом с катером и пытался вскарабкаться… но ручки-ножки-то у него не того! Я не двигался, тихо улыбаясь. Пусть помучается, как мучился я, когда вел катер по каналу через плоты, – может, оценит. Тяжело вскарабкавшись, пошлепал босыми ногами туда-сюда (ботиночек-то нет! Ботиночки-то в воздушной подушке с бешеной скоростью мчатся к Питеру!). Наконец, выбрав меня в жертвы, за неимением других, остановился рядом. Открыв один глаз, я увидел его миниатюрные ступни, нетерпеливо переминающиеся… все же не решался меня будить. Но, заметив открывшийся глаз (лукаво открывшийся, как он сразу решил), бешено заорал:

– А где ботинки мои?!

Что я ему? Мажордом? Холодный сапожник? Не спеша, с наслаждением я перекатился на бок и, подперев голову, улыбаясь, смотрел… что привело его в окончательное бешенство.

– Я спрашиваю, где ботинки мои?! – Ножки его затанцевали нетерпеливо невдалеке от моего лица… Вдарит?

Носков, кстати, у него тоже нет – видно, летят вместе с ботинками. Хотелось мне, конечно, сказать где… Но боюсь, что реальность его испугает больше, чем страшная сказка.

Поэтому я таинственно молчал, что, конечно, он трактовал как издевательство. Но издевательством было бы, если бы я ему сказал! Стал бы орать, хотя б, конечно, понял, что это правда, происшествие в его стиле. Поэтому – молчание. Блаженное состояние еще не покидало меня.

– А где… Ладога?! – уже довольно робко произнес он. Да – Ладогу наш адмирал, увы, потерял.

Теперь я молчал уже многозначительно… пусть сам почувствует (уже начинает!), что за свои ботинки, так же как за Ладогу, скорее, должен отвечать он. Ножки топтались в нерешительности… Ну все. Хватит издеваться над другом! Я встал. Вот так туманище! Невольно наваливался вопрос: где мы? Не видно ни берега, ни воды, ни причала… лишь крайнее выщербленное бревно, обмотанное нашим тросом.

– Я думаю, тут что-то хорошее вокруг, – ласково сказал я.

Никита снова забегал. «Твой оптимизм меня бесит!» – не раз кричал мне он. И я его понимал. Действительно, какие основания оптимизма? В трюме у нас валяется невесть кто… Находимся неизвестно где… Так что, если взглянуть в глаза объективной реальности… Но зачем? Не за тем мы плывем. В реальность устали уже вглядываться… и еще наглядимся. А сейчас… Сладко вздохнув, огляделся.

Туман постепенно наливался оранжевым светом. И вот уже высоко – сперва смутно, потом все яснее и яснее – появилось солнце. От него к нам шла золотая лестница. С реальностью картину эту соединяло лишь то, что ступеньки были мокрые и от них шел пар. Храм солнца! Никитушка нервно забегал. Не мог, видимо, примириться с тем, что мы прибыли сюда не под его руководством, скорее вопреки ему, несмотря на все его выкрутасы, которые, конечно же, смутно им вспоминаются и пугают его. С ужасом, например (не помутился ли разум?), глядел на вылезающих на четвереньках Колю-Толю и его точную копию – брата-близнеца, которых он, видимо, совершенно не помнил… Более «подходящих» лиц для того, чтобы вызвать угрызения совести, вряд ли можно было найти: «Что же мы натворили вчера, вместе с этими страшными рожами? Оба брата-близнеца выглядели так, будто их только что выкопали из могилы… в лучшем случае – после недельного там пребывания вытащили из воды… хотя лучшим этот вариант я назвал не подумав. Оба они, однако, излучали уверенность в своей правоте – похоже, считали, что наш катер и существует именно для перевозки таких лиц.

Никита с надеждой посмотрел на меня: может, помогу разобраться?.. Никогда!

– Ни фига себе! – произнес Коля-Толя (или его брат), восхищенно оглядывая «золотую лестницу», ведущую в небо. Что значит – люди хлебнули жизни и теперь ценят ее прелести! И тем самым косвенно и мои заслуги – ведь я же сюда их привез.

– Ну, пойдем? – торжественно произнес я, хозяин ситуации, нашедший среди тьмы эту «лестницу в рай»

– Стоп… разберемся! – мрачно сказал Никита и распластал на мокрой крыше рубки карту. Что он отыщет здесь? Сотни названий и тысячи значков, в большей части таинственных. Вот она, благодарность друга! Поддержку, пожалуй, я найду лишь у двух этих дружков, беглых каторжников.

Мы стали подниматься по солнечной лестнице. Никита за нами. Нет, все равно потрясающе, что бы Никитушка там ни бубнил. Наверху лестницы мы остановились перед огромным солнцем. Оно уже ощутимо грело.

Повернувшись (спины раскалились, от них пошел пар), мы стали с высоты озирать окрестности. Сияние золотых речек и ручейков. Прямо под нами – раздвоение потоков. Вот это, надо понимать, канал, по которому мы сюда приплыли, а эта вот могучая река… – Свирь!.. Что же еще? Могучая Свирь, соединяющая озера Онежское и Ладожское, – и мы достигли ее! И я стоял у руля!.. хотя, может быть, с некоторыми перебоями – о, это неважно! С гордостью глядел я на карту, взяв ее из рук подрастерявшегося Никиты: это сколько же миль я отмахал, не выпуская штурвала! Можно меня поставить в ряд со знаменитым мореплавателем Дежневым, открывшим самый крайний наш мыс, с теми же братьями Лаптевыми, первопроходцами Севера… Гордость переполняла меня. Друг, однако, хотел все приземлить.

– Но здесь не указано никакого поселения! – прохрипел он, тыкая грязным пальчиком в карту.

– Обоснуем, – уверенно сказал я. Вон уже какие-то палисадники проступают в тумане.

– Сообразим, ясное дело! – Братья (хоть и не Лаптевы) поддержали меня. – Столько корячились – неужто зря?

Как они «корячились», я решил не уточнять: потеряю союзников.

На первом плане проступила избушка с манящей надписью «Буфет».

– Если ты считаешь, что это фата-моргана, можешь с нами не ходить, – сказал я Никите.

Заскрежетал зубами.

– Зубы побереги! – усмехнувшись, произнес Коля-Толя (или его брат). Вообще – эта пара стала меня смущать… Разберемся.

И мы вошли в этот «храм солнца». В косых лучах слоился табачный дым. Запах водки, мокрой одежды. Веселый гвалт.

– Эти фата-морганщики крепко, однако, фата-морганят! Причем с самого утра! – не удержавшись, сказал я Никите.

Тот лишь дернул плечом. Ну конечно, конечно! Все это лишь видение… сладкий сон… пригрезившийся с похмелюги! Но, замечу вскользь, весьма кстати – вот того бы пивка! Шумно сглотнул слюну. Никита в ответ захрустел развернутой картой – отстаивая свою несуществующую правоту, и сюда карту принес! Хотел, видимо, сказать – «ничего этого нет!» – но побоялся. Посетители и так несколько враждебно глядели на клиента, который и в кабаке ориентируется по карте – не верит, видишь ли, в то, что есть!

– Нет тут ничего! – пробормотал все-таки он.

Я огляделся. Судя по всему, эти несуществующие люди сейчас будут нас бить, причем вполне ощутимо!

Я пересел за другой стол. Там сидел небольшого роста старикашка в треухе. И бубнил:

– Я король плотников! Понял? Король! – гордо говорил он, но сидевший напротив него друг глядел почему-то страдальческими, слезящимися глазами и время от времени отрицательно мотал головой.

Чем кончится этот разговор? Кончился весьма убедительно: маленький, обидясь, снял треух – под ним сияла корона.

– Ну… понял? – спросил он своего оппонента. Тот зажмурил глаза.

Ко мне подошел Коля-Толя, несколько заносчиво:

– С тобой тут серьезный человек хочет побалакать.

– А чего? Можно.

Тот подвел меня к «серьезному человеку»… Сидел один, проницательно глядя на меня.

– Падай!

Упал.

– Лакай! – подвинул мне кружку пива.

«Лакать» я, естественно, не стал. Просто выпил.

– Ты Боря-Колесо! – сказал проницательный.

Я не отрицал. Для того и приплыли, чтобы прожить какую-то новую жизнь.

– Могут быть проблемы.

– Ну а как же без них?

– Ты как всегда – прикидываешься шлангом! – произнес он.

В целом – он меня раскусил.

За столом образовалась вдруг женщина.

– Дарья Лепесткова, – представилась она.

Я тоже представился.

– Ты кто?

– А инженер. А ты?

– Зверовщица, – просто сказала она и, заметив, что я слегка вздрогнул, торопливо добавила: – Да тут всякие есть! Форельщицы… змеевщицы!

– Кто?..

– Змеевщицы. Тут раньше знатный змеесовхоз был – «Заветы Ильича». Поразбежались ныне.

– Кто поразбежался?

– И те, и те, – просто ответила она.

Я задумался. Ну что ж… В раю и должны быть змеи!

– Рыбачить приехали? Пр-равильно! Тут черви отличные! – изобразила грязными пальцами червей, довольно художественно.

– Вот это по-нашему, по-водолазному! – неслось от стола с какими-то гигантами (видимо, водолазами?), сидевшими с водкой.

Тут Лепесткова просто и безыскусно пригласила меня к себе, на дальнюю звероферму, при этом честно предупредив, что автобус туда пойдет лишь сегодня, а обратно – через неделю…

– А может – и никогда! – улыбнулась она таинственно.

Но тут появился Никита, никем не обласканный, красный, всклокоченный, в последнем градусе гордости и обиды.

– Ну мы плывем или нет? – произнес он, надменно выставив вперед ногу (босую).

– Погоди… сейчас!

Прервал мои напряженнейшие раздумья!

– Тогда я один. – Он двинулся к выходу.

– Погоди! – Я догнал его.

Он остановился. Кинул взгляд на Колю-Толю и Толю-Колю, братавшихся с водолазами.

– Позови их, – холодно Никита сказал.

– Нет уж! – вспылил тут и я. – Это чисто твои фантомы. Ты их и зови!

– Нет!

Он гордо ушел. Я двинулся за ним, на пороге остановился. Гвалт, запах прелой одежды, кислого пива, табака!.. Потерянный рай! Я вышел.

У лестницы догнала нас Дарья Лепесткова, снова заманчиво показав пальцами червей. Мы в нерешительности остановились… особенно нерешительно, надо сказать, остановился Никита.

– Но черви-то нам всяко нужны! – сказал я.

Не хотелось расставаться с этой жизнью. Никите, я чувствовал, тоже…

– Ну давай, – добродушно произнес Никита.

Пройдя по улице, мы, по указаниям Лепестковой, полезли в овраг.

– Что – тебе не нравится? – поинтересовался я.

Спускаться было довольно склизко. Навоз. Слежавшаяся, обильно «удобренная» и от того особенно скользкая солома.

– Зато тебе все нравится! – злобно ответил он.

– Так ведь за этим и плыли!

Овраг, во всяком случае, нравился мне: много полезных вещей – прочно скрученные пружины от матраца, рядом – почти целый зипун, впрессованный в землю, местами проросший голубыми цветочками и травой. А черви – вообще отменные. С руку! Тихо парил навоз.

– Ат-тличные черви! – вскричал я.

На обрыв взошла чудесная девушка в коротком платье и лихо выплеснула на нас ведро с помоями – картофельные очистки повисли у нас на ушах, как ряд сцепившихся «восьмерок», считающихся, как я где-то слыхал, символом совершенства.

– Все! Хватит! – Никита заорал и стал карабкаться из оврага.

Пришли на катер (червей я прихватил, в спичечном коробке). У катера я задержался: Лепесткова чертила мне, на том же коробке, как можно достичь зверосовхоза водным путем.

– Скоро ты? – Никита метался по палубе.

– Отстань, зудень! – сказала Лепесткова, глянув на него.

Никита вздрогнул, поняв, что это слово прилипло к нему уже навсегда.

– Ногу у нас украли! – запричитал Никита, выруливая за буй.

– Нет, – внес я поправку. – Улетела она.

– Как улетела?

Я лишь вздохнул. Не поверит!

7

Никита встряхнул перед собой карту, показывая, что отныне намерен доверять только ей… всяческие фата-морганы должны уйти, как туман. Лишь строгие научные данные!

– Вот! – Он уставился в карту. – Примерно через десять миль будет Погост… В смысле, – спохватившись, добавил, – большое рыбацкое село. Там, – блаженно потянулся он, – в баньке помоемся… выпьем! – Он сладко зажмурился.

– Было, – меланхолично произнес я.

– Что было? – вскричал он.

– Село. Большое, рыбацкое… Погост.

– Когда? – Он зашелся яростью.

– Только что.

– Это!.. – Он не находил слов, чтобы заклеймить то, что мы только что с ним покинули… – Не Погост!

Помолчав, мы вздохнули. Работая на наших верфях с первым допуском секретности, мы знали (как, впрочем, и все), что населенные пункты на наших картах с целью конспирации всегда ставятся со сдвигом – чтобы враг в них не попал. Враг в них и не попадет. Зато мы – попали, но уходим, не поверив реальности… предпочтя реальности заведомо ложную карту. «Не Погост!» Ярость Никиты грызла теперь пустоту. Ни домика, ни даже лодки! Берега загажены проходящими тут иногда плотами с лесом – прокисшие сучья в застое у берегов, кора, топляки – черные, полузатонувшие, похожие на крокодилов. «Береги, Валерик, берег реки!» – родилась строчка. Да. Этот берег стоило бы поберечь! Грустный пейзаж! Поругана не только природа, но уже и та техника, что порушила природу. Вмешались, изгадили и бросили. Ржавая узкоколейка вдоль берега разломана, торчат рельсы, лежит опрокинутая платформа. Погуляли!

Разруха смотрела на нас мрачно: приехали тут! Все вокруг сломано, а эти вдруг ездят! И наше железо поддалось веянию разрухи – послышался гулкий стук, заколотило в трюме. Мы кинулись туда. Игольчатый подшипник, поставленный Колей-Толей, взорвался изнутри блестящими иглами, рассыпавшимися по трюму. Вал, освободившись, стучал в дно. Горячий привет от Коли-Толи: «Что, далеко уехали без меня?» Еще один укор Никите, что ради карты бросил живую жизнь… при всей ее омерзительности. Мы прошли немножко по инерции и встали. И главное – выехали на широкий мрачный разлив, где и течения не ощущалось. Я робко надеялся, что течением нас отнесет понемногу обратно, но, кажется, и течение здесь умерло.

Только торчали из воды голые черные стволы… затопленный лес, погубленный водой… да и вода с торчащими пиками гляделась скорбно.

Между тем уверенно вечерело. Не только пространство, но и время тут убито? Что за обрезок дня – почему такой быстрый? Похоже, что для нас начался он не утром и «солнечная лестница» знаменовала собой не начало, а середину, а может быть, и конец дня. Неспокойно было – словно бы это лично мы повредили и пространство, и время. Не именно мы, может быть, но в принципе – люди. Катер остановился. Все… Полная безжизненность! Приплыли.

Я огляделся. И небо пустынно. Даже птицы не залетают сюда!

– Все-таки мое село было лучше, чем твое – вот это! – не удержался я.

– Ну конечно, я бездарь! Что я могу создать! – усмехнулся Никита.

– Нет… ну что-то в этом есть! – Со всем доступным мне энтузиазмом я оглядел этот вакуум. Да-а… Кроме скомканной карты в рубке, никаких других радостей не видать.

– Нет, ну села тут вообще есть, – кивая на карту, произнес я. – Вот Мошкино. Крупное село. Шамокша! А дальше – вообще: Лодейное Поле, Свирьстрой!

Я надеялся, что названия эти здесь, в тиши, прозвучали достаточно звонко. Но Никита не оживал.

– Ясно, – проговорил он глухо. – Только мне их никогда не достичь.

– Ну почему? Почему?! – взбадривал его я.

– Потому… Сам знаешь! – убито произнес он. – Даже лосиные мухи нас покинули!

– Ну и что?

Я попытался рассказать об этом радостно: как, хлебнув Ладоги, мухи переполошились и улетели в форме лося, прихватив, кстати, вполне реальную ногу… Последнее средство передвижения, на котором мы могли бы спастись… Истратив бодрость, и я приуныл.

– Ну-ну… давай! – грустно усмехнулся Никита. Мол, давай, плети свое, у тебя хотя бы это есть!

Обрушилась тьма. И тишина. Бесполезность любого разговора, да и любого действия тут были как-то особенно очевидны. Невозможно вычерпать наперстком всю тьму Вселенной, которая тут навалилась на нас. Даже звезды она поглотила: ни огонька. Тут даже бессмысленно разговаривать: жалкий лепет. Но и во всем этом что-то было. Величие тьмы. Я хотел было поделиться с Никитой этой мыслью, но промолчал… Не стоит разрушать это величие мелким трепыханием! Мы стояли на корме молча и неподвижно. Даже течение, которое должно бы нести нас назад – от Онежского озера обратно к Ладожскому, отсутствовало тут. Мы стояли в полной темноте, тишине и неподвижности. Абсолют.

– Смотри! – вдруг прохрипел Никита. Лицо его смутно белело передо мной. Мне показалось, что оно осветилось. Я обернулся. Застыл.

Холм на горизонте, чернеющий во тьме (при желании его можно было принять за неподвижную тучу), вдруг вспыхнул тысячью огней!

Что это? То самое «село», в которое так стремился Никита? Но это, судя по огням, целый город! Обалдев, Никита счастливыми глазами глядел на меня. Значит, и мое иногда сбывается? – говорил его взгляд.

– Да… – после долгой паузы произнес я.

Говорил Никита, что надо плыть дальше… и был прав. Но мы-то не плывем, а стоим. Более того, наверняка нас тихо, незаметно, но все же сносит течением назад. Значит, мы не приближаемся к этой… фата-моргане, а удаляемся!.. Нет! Приближаемся! Сперва я убеждал себя, что это мерещится. Как? Двигатель-то не работает. Но – неоспоримый уже факт: приближаемся! Как?

Никита глядел на меня потрясенный, счастливый… И он может творить чудеса, делать самые дикие мечты явью! Огни приближались, становились все выше и ярче! Это не село! Дом! Огромный! В двенадцать сияющих этажей. Откуда он здесь, в этой дикой местности, где и берегов-то нет? И вот он навис уже рядом, озарил нас. С отчаянием мы с Никитой переглянулись. Увы! Это не город! Рейсовый теплоход! К тому же на нашей убогой лодчонке нам надо бешено отгребать в сторону, пока эта фата-моргана не расплющила нас! Когда это ложное зарево растаяло вдали, тьма показалась особенно темной и бесконечной. Все! Больше ждать нечего. Мы с Никитой спустились и молча улеглись в наш саркофаг.

Сон плотно прилегал к той яви, которая окружила нас тьмой… в которую мы зачем-то так усиленно забирались… Наверное, не ощутив тьмы, не оценишь и света. Но где свет? Мало его на земле. Кругом ночь, долгая, беспросветная, глухая! И вот сон.

…Мы с Никитой сидим в какой-то абсолютно темной комнате и молчим. Если абсолютная тьма и тишина, то откуда я знаю, что в комнате мы с Никитой? Но так бывает во сне. Мы тяжело, долго молчим, потом Никита глухо произносит: «Ну что ты ко мне все цепляешься? Ты ведь знаешь, что меня давно нет?»

В каком это мы году? Упираясь во что-то ладонями, я пытаюсь вылезти – и просыпаюсь. Но «просыпаюсь» в другой сон. Счастливый… Это, надо понимать, рай. Какой-то город с мраморными мостовыми… Или такой дворец? Гладкий, с узорами пол покрыт по щиколотку прозрачной водой, просвеченной солнцем. И мы с Никитой, босые, голые, идем по этому городу, временами оскальзываясь в воде, на камне – смеясь, хватаемся за руки, поддерживаем друг друга. И идем дальше. По краям, чуть приподнятым над водой, – колонны, высокие арки, за ними – новые залы с тонкой светлой водой. Это, надо понимать, уже сон к рассвету. Сон рассеивается, тает… но он все еще есть. Еще подержать, не отпускать это счастье!

Все! Открыл очи – до бесконечности выжимать этот счастливый сон невозможно. В катере уже можно что-то видеть… Но Никиты на лежанке нет! Я резко сажусь, стукаюсь о переборку. И – снова тишина. Неужели сбылось страшное? И тут сверху доносится сладостный звук! Можно подробно и четко видеть глазами, но и ушами тоже, но это лишь тогда, когда хорошо знаешь объект. И тут – по короткому энергичному бряканью я сразу представил все – и задрожал от радости, все мгновенно увидев. Никита уютно, по-турецки сидит на корме, скрестив босые грязные ноги, и вяжет к спиннингу нашу любимую, радужного отлива, блесну, иногда тихо брякая ею по палубе. Жизнь продолжается? Я вылез на палубу. Бр-р-р! Суровое пространство вокруг словно слегка припудрилось, посветлело. Никита, подняв башку, грустно и как-то отчаянно улыбнулся мне. Слайд лета. Ложная заря? В этом пространстве верить ничему нельзя.

Потом Никитушка встал на свои изящные, миниатюрные ножки и с легким вздохом закинул блесну. Жива еще надежда!.. чуть-чуть жива.

Стал выматывать – леска резала темную, мертвую воду – и вдруг встала. Тормоз на катушке спиннинга затрещал резко в глухой тишине.

Мы переглянулись.

– А-а! Топляк! – на всякий случай мрачно произнес Никитон, продолжая, однако, наматывать.

Топляк? Полусгнившее, полузатонувшее бревно, которых тут множество? Похоже на то. «Добыча» шла туго, но мертво, ни разу не трепыхнувшись.

– …Дохляк, – бормотал он, не спуская, однако, глаз с конца лесы, напряженно режущей воду.

– Подсачник! – вдруг дико заорал он, глянув на меня. Да, на бревно не похоже, хотя размерами… – Подсачник! – прохрипел он.

С грохотом я свалился в трюм, стараясь забыть о боли в ушибленном колене, отмотал сетку подсачника от разного хлама в трюме, вылетел наверх. Да-а-а. Вдвоем с Никитушкой мы с трудом подняли на палубу нечто. Действительно: полущука, полутопляк. Черная, с зеленой накипью плесени. Сколько лет, а может, столетий, она нас тут дожидалась? Одна голова ее с трудом помещалась в подсачник. Было четкое ощущение, что это не мы ее поймали, а она нас. «Щука с руку» – мечтали мы в детстве. Нет. Эта скорее с ногу! И что более всего поражало – полное ее безразличие к судьбе. С трудом вытащенная нами, она так и лежала, как бревно, мордой в сетке, не делая никаких попыток изменить обстоятельства, и только ощерившаяся черная пасть с белыми загнутыми зубками да глаза-буравчики позволяли надеяться на то, что она все же питает к нам некоторые чувства. Да. Щука сказочная. Но у такой язык не повернется просить об исполнении каких-то желаний. Одно лишь желание – расстаться. Но не вспылит ли она и не устроит тут бучу? Ась?.. Удивительно молчаливая щука. Особенно страшно представить уху из нее! Мы с Никитой молчали. Да, представить себе более красноречивое послание судьбы невозможно. Ясно все. Не стоит больше дергаться. Бери со щуки пример. Лечь, что ли, спать, вечным сном? Мы с Никитой переглянулись. Солнце привстало – и тут же бессильно упало. Сумеречная зона, где нам теперь жить… после жизни… Все!

– Смотри! – вдруг прошептал Никита.

Я посмотрел. Но лучше бы я этого не видел! Хорошо тут встречают нас. Чуть слышно тарахтя, почти беззвучно, бесконечную эту плоскость резала большая деревянная лодка. На корме ее понурилась фигура, вызывающая самые зловещие ассоциации – в плаще с глубоко надвинутым капюшоном, согнутая, неподвижная. Бр-р! И – груз соответствовал. Первая лодка тянула за собой вторую, и наклонно лежащий в ней длинный прямоугольный ящик не вызывал никаких сомнений в своем содержимом… Гроб!

– Я знаю! Тут, на островах, негде хоронить! В райцентр возят, – пояснил Никита.

Да-а-а. Хорошее место. Следующими, видимо, отбуксируют нас. Впрочем, чего нам ждать? Любое движение лучше этой застылости!

– Давай! Цепляйся! – заорал я. – Кидай блесну!

Никита с отчаянием глянул на меня: а другой «попутки» не будет?

– Кидай!

Зацепил, за вторую лодку. Удачно, что не за гроб! Фигура впереди, к счастью, не обернулась. Не хотелось бы раньше времени видеть этот оскал! Никита, упершись грудью в рубку, ухватив спиннинг, ждал… Потащило! Скинули в воду щуку как лишний балласт. Фигура в лодке не оборачивалась. Это понятно. При ее масштабах работы пара лишних клиентов – пустяк. Никита застыл, как атлант, обозначились мышцы. Держал спиннинг: лишь бы не выпустить! Зацепил «рыбу», которая куда-то тащила нас. Тянулась сумеречная зона… потом жизнь стала вдруг расцветать. Как ни странно, нас тащили назад, к похеренному нами селу. На обрывах реки – красивые избы в высоких цветах, окна припорошены белыми ветками яблонь… Из каких-то сладких воспоминаний фраза приплыла: «…На пороге нашего дома лежит дым и корова…»

«Наш рулевой» свернул к берегу, к покинутой нами «солнечной лестнице», к бревенчатому причалу. Возвращенный рай? Фигура в капюшоне, причалив, как-то гибко и бодро перебралась к «ящику», скинула его в воду и, приподняв снизу балахон (открыв прекрасные белые девичьи ноги!), вытащила ящик на берег. Некоторое время волоком тащила его к оврагу (тому самому, где недавно нам вешали на уши кожуру). Как дивно этот овраг гляделся после прожитой нами зловещей тьмы!

Фигура, опустив подол (дивные ножки в последний раз мелькнули), сбросила крышку ящика, стала нагибать его. Оттуда с веселым писком стали вываливаться ярко-желтые цыплята. Вразвалочку они бежали к оврагу, рылись клювом и лапками, отважно карабкались по скользким, дымящимся навозом, покатым склонам, срывались и снова карабкались!

Фигура, постояв неподвижно, вдруг привольным и гибким движением откинула капюшон – и открылась чудная девичья головка с буйными рыжими кудрями. Вот так!

8

Завороженные, мы двинулись к ней. Гладкая поверхность воды, просвеченной солнцем. С дальнего, еле видного берега долетает голос, будто все совсем рядом:

– Алена-а-а! На инкуба-аторе была-а-а?

– Да-а-а!

Просторно, вольготно здесь! Будем тут жить… пока не кончатся черви! Покопаем еще.

Добрые крестьянские дети сверху кидали в нас мелкими камешками, довольно метко – и радостно вскрикивали в ответ на наши вскрики. Всюду жизнь! Пришлось таз, подаренный нам Колей-Толей и предназначенный для червей, надеть нам на головы – сразу на две головы. Под меткими ударами таз громко звенел, но мы с Никитой, соединенные тазом, только смеялись. Ого! С трудом устояли на ногах. Тяжелая артиллерия! Кто бы это мог поступить таким образом? Наверняка только близкий человек. Мы глянули из-под таза… ну да! Коля-Толя кинул кирпич! Своего таза не пожалел, лишь бы к нам достучаться!

– Узнай, чего хочет! – Никита сказал.

Судя по кирпичу, жаждет помириться. И я, как опытный дипломат, стал карабкаться вверх для переговоров.

– Что за бардак в форме одежды? – сурово встретил меня наш друг.

Действительно: для тепла надел короткий свитер на длинную рубаху. Торчит. Непорядок! Поправим.

– Ну как ты тут? – слегка виновато спросил я. Бросили друга.

– Нормалек! – ответил он. – Тут отлично, вообще. Экстремальное строительство!

Действительно, скелеты каких-то огромных сооружений маячили вокруг.

– Самое то, – добавил он, – что тут мазут перекачивают из танкеров в цистерны!

Мазут – это жизнь!

– А… где брат твой? – поинтересовался я.

– Да тут… связался с красулей одной… со зверофермы.

Тоже неплохо.

– А ты, Раздолбай Иваныч, как жил? – Он вдруг обратился к Никите.

От такого приветствия Никита слегка ошалел, открывал-закрывал рот, не в силах ничего вымолвить.

– Ну ясно. Бухой, как всегда! – продолжил тот. – Нормалек, вообще. Кто трудится – а кто бухает!

Никиту пора спасать – задыхался негодованием.

– Ну ладно – показывай! – строго сказал я Коле-Толе. – Что тут у тебя?

У каждого – свой пейзаж. С ним мы сразу оказались в бескрайнем сплетенье путей, составов, цистерн и платформ, с ржавыми свалками по краям, на первый взгляд, хаотичными, но полными смысла для него. Шпалы черные, просмоленные…

– Что делают, а? – сказал он мне, кивая на темную цистерну с надписью «Светлые нефтепродукты». Что-то возмутило его.

Тут же жили и люди. Настоящий бидонвиль… бедно-виль, сложенный из похищенного прямо тут, на станции. Коля-Толя тут свой, приветствовал, называя по именам, обитателей – хотя лишь утром появился. Но… Что кому дано!

– Видал? – кивнул на огромный обугленный скелет гигантского сооружения. – Нефтяная фирмочка тут одна была – зарядила все заправки бензином пополам с соляром. Умники! Полгороду карбюраторы забило – прочихаться не могли. И вот – возмездие… маленький пожар!

Все тут – ему родное. Быстро вошел.

– О, он-то мне и нужен! – Коля-Толя произнес.

Кинулся к солидному человеку в шляпе, с портфелем. Мы деликатно отстали.

– …я тут тиссо-самшитовую рощу насажу, – доносился до нас говорок Коли-Толи, – тогда они меня только через ЮНЕСКО достанут!

Не успеваешь следить за его мыслью! Гордый, вернулся к нам.

– Ну… все заряжено! – произнес он.

– Надеюсь – мы тоже «заряжены»? – уточнил я.

Он сухо кивнул.

– Пить будешь? – вдруг обратился он ко мне неожиданно демократично. Вряд ли он имел в виду воду.

– На свои – нет! – собрав всю волю в кулак, ответил я твердо. Потом эта формула, найденная там, не раз спасала меня.

– Ну?.. А на общие? – спросил он.

От удивления я даже остановился. На какие «общие». Что это с ним? Заговорила совесть?

– А… где они? – заинтересовался Никита.

– А заработать надо! – сурово произнес он. А мы-то было расслабились. – Ладно, – снова смягчаясь, произнес Коля-Толя. – Я тут одним полкузова поддонов накидал – надо закончить.

Видимо, будем теперь жить тут, зарабатывая мелкими погрузочно-разгрузочными работами и тут же тратя, по указаниям Коли-Толи, на вино.

Платформа, едущая по рельсам сама по себе, точно остановилась рядом с нами. Доставила ржавый натюрморт… Бери, строй, живи!

– Это чуть позже! – оценил «поданное предложение» наш друг. – Тут на четвертом пути две мехсекции вина – пока хватит нам! – решил нашу судьбу Коля-Толя. – Надо выпить перед дракой-то, – мягко добавил он.

Заманчивые перспективы!

– Какая драка-то? – поинтересовался я.

Мы с Никитой тормознули, пытаясь устоять над пропастью народной жизни, в которую падали.

– Так с местными, – терпеливо, как несмышленышам, пояснил наш гид. – Ты что думаешь, они за так это отдадут? – Он обвел рукой окружающее нас богатство. – Кровь придется пролить!

– Да. Конечно, – интеллигентно согласился Никита.

Ждет нас неправый бой. Нет у нас четкого классового чутья, умения провести границу между собой и хаосом… Помню, как Никита, причесанный, а-тю-тю-женный, с чертежами в руке на защиту своей диссертации шел – как вдруг его ханыга остановил: «Пошли!» – «Да я тут, – забормотал Никита, разворачивая зачем-то чертеж, показывая, – вообще-то диссертацию иду защищать…» – «Ладно. Брось. Скажи лучше, зачем ты вчера ушел? Не делай больше так!» Под этим неумолимым нажимом Никита последовал было по указанному пути – лишь Ирка, увидев все в форточку, кинулась и сумела его отбить. А так бы!.. И тут Никита боялся этого, потому и бежал из этого села. Но не скрылся.

– Вон поддоны хватай! – Коля-Толя указал нам путь в сумрак склада.

Все? Прежде чем утонуть в этой жизни навсегда, мы оглянулись на прежнюю. Виднелась река, наш катер у пирса. Единственный, кто мог изменить нашу судьбу, – это Игорек с его высокомерием: «Простите. Не имею чести. Пардон…» Так бы он говорил с «работодателем». Но где он? Попробуем сами.

– Нет… мы, пожалуй, поплывем, – пролепетал Никита, чуть качнувшись к обрыву.

– К-куда вам плыть?

– Туда. – Никита неопределенно махнул рукой.

– А у вас что, подшипник цел? – проницательно усмехнулся Коля-Толя.

Как в воду глядел! Знал свой товар. Нет у нас подшипника! Мы с тоской поглядели на недоступный более водный простор. По зеркальной глади доносилось сюда:

– Ален!.. Ты куда-а собралась?

– А на свида-ание! У меня же свидание есть!

Вздохнув, мы двинулись к складу.

9

– Постой! – заорал вдруг Никита.

На далеком речном горизонте появился вдруг серебристый паук на ножках.

– Оно! – Никита произнес. – Судно! На воздушной подушке!

Вспомнил! Тогда, вблизи, оно казалось огромным, а издалека… тоже впечатляло!

– Там же ботинки мои! – вскричал Никита и, прыгнув, стал съезжать по наклонному скату с острыми камешками… Разбежался! Так и ходит тот «паук» до сих пор в его ботинках! Но Никитушка помнит то купание, когда нырнул в воздушную подушку обутый, а вынырнул босой. Помнит! Значит, не пропил еще мозг.

Судно поднималось из воды на дрожащих призрачных лапах… потом стало оседать, выруливая к берегу. Уже можно было разглядеть пассажиров. Один из них махал нам ладошкой, лениво-грациозно… Игорек! Спаситель наш! Только он так может махать!

– Игорек! – воскликнул я радостно.

Никита окаменел. Ах да. Они же в ссоре – после того происшествия у Игорька в мастерской, куда мы прибыли к нему с, кажется, Викой? Да. И кончилось это, с явлением Ирки, не лучшим образом… Но сейчас-то, сейчас! – я ел глазами Никиту. Судно оседало, причаливало. Никита сделал было рывок, чтобы кинуться головой в воздушную подушку, но опоздал. Неужели появление друга не заменит ему ботинки? А? Я по очереди глядел то на Игоря, то на Никиту. Игорь сошел последним, не спеша… Точней, предпоследним: за ним следовала на тоненьких каблучках пышная молодая особа.

– Это ж Вика! – радостно заорал Никита и кинулся жадно ее целовать.

Игорек насмешливо наблюдал эту сцену, поблескивая очочками. Наконец он обратился ко мне:

– Объясни мне, пожалуйста, кто этот человек, который так жадно целует мою девушку?

– Но это же Вика! – пояснил ему счастливый Никита. – Помнишь, с которой тогда вышло… не очень хорошо? Приехала! Значит, простила? – Взяв девушку за плечи, любовался ею. – Теперь – мир?

Да. Стоило умчаться в такую даль, чтобы Никита почувствовал себя наконец свободным и, значит, счастливым. И мы – снова друзья, и нет между нами злобы.

– Эт-то Виолетта, – холодно произнес Игорек. – С Викою мы давно расстались. Ты, Никитушка, как всегда, пьян.

Никита, понурясь, отступал, скукоживался, гас на глазах… и упал бы с причала в воду, если бы я его не удержал.

– А зачем ты вообще притащился сюда? – уже воинственно произнес Никита. – Я тебя не звал.

– Точно? – насмешливо спросил Игорек. – А как же это… Я сижу у себя в мастерской, элеган-т-но работаю… И вдруг влетает твоя душа, вся облепленная мухами, в самом жалком виде, едва похожая на тебя, – Игорек поморщился, – и кидается ко мне в ноги! Вся растерзанная, растрепанная… Вниз головой! Стосковался по мне, выходит?

– Где ж я ее потерял? – пробормотал Никита.

– Это когда ты прыгнул в воздушную подушку! – Я кивнул в сторону судна: воздух как раз вздувался под ним. – Душа с испугу и покинула тебя.

– И почему-то ко мне прилетела, – усмехнулся Игорек.

– Да потому что он любит тебя, дурака! – вскричал я.

– А ботинки были на ней?! – страстно вскричал Никита.

– На ком? На душе? – Игорек удивленно поднял бровь. – Что несешь?

Судно отходило, поднималось. Горячее пространство дрожало под ним.

Никита, вдруг взревев, кинулся вниз головой с причала, туда – в воздушную подушку. Сколько сил бурлило в этом почти прозрачном объеме, где вроде бы ничего нет: Никиту трепало, надувало, переворачивало. Судно еще громче взревело, приподнялось – и вышвырнуло Никиту из-под себя. Сперва мелькнули над водой его ноги, потом запрыгала его голова, судорожно распахнутый рот, вытаращенные зенки. Потом он вдруг победно выбросил вверх кулаки… на них красовались его ботинки! Вернул! В лишениях они, конечно, скукожились, еле-еле налезали на кулачок, но – вернулись. Значит, и жизнь возвращается! Со второй попытки Никита выбрался на помост, стоял, счастливо раскачиваясь. С кормы отходящего судна вдруг слетел бледный призрак Никиты – его душа, сияющая сотней радужных крылышек… Она приблизилась к оцепеневшему Никите и, как влитая, вошла в него… а мухи улетели.

Душа Никиты на месте! Мы радостно смотрели друг на друга. И тут вдруг с обрыва скатилась огромная железная бочка и, свалив всех нас с ног, прокатилась по нам, расплющив. Вскочили, встряхнулись. Да-а-а… Лишь Виолетта сделалась еще краше! Бочка тем временем, кувырнувшись еще пару раз, грохнулась на нос нашего катера, едва его не утопив, и прочно встала. «Как изваяние на носу галеры», – сказал классик про красивую женщину… Но здесь это сравнение не подходит. С обрыва ссыпался Коля-Толя.

– Вдруг откуда ни возьмись… – нагло произнес он, любуясь бочкой. – Вот, дегтя достал!

Опять, видимо, на наши деньги! Сколько, интересно, мы за это должны? Не хватает нам только бочки дегтя!

– Отличный тут деготь делают… в смысле, томят. – Коля-Толя по-хозяйски взошел на нос, поглаживал бочку. – В смысле, кладут бревна в землю, поджигают, закапывают. И вот! – Снова залюбовался. Видно, решил с нашей помощью возродить забытые купеческие традиции своей династии «Совковъ. Деготь. Дедушка и внучок». Но, надеюсь – теперь это наше все? Вложились в деготь? – Так что на рюмку дегтя всегда можете рассчитывать! – подмигнул он.

Все молчали, еще толком не опомнясь.

– Кто это? – холодно спросил Игорек.

– Это наш друг… и партнер, – ответил я осторожно.

– Странно… – обронил Игорек. Вот кто вернет нам нашу честь, нашу этику и эстетику! – Вижу, вы с вашей слоновьей грацией вляпались в очередную лабуду. Голубчик, чего тебе? – с ледяной вежливостью спросил Игорек и даже элегантно запустил два пальца в нагрудный карманчик, словно собираясь дать расчет этому типу.

Но все, кто знал Игорька, прекрасно понимали, что денег он не даст никогда. «Чудовищная бедность!» – любил повторять он, призакрыв глазки, нашлепнув нижнюю губу на верхнюю, скорбно покачивая головой. На самом деле – в восторге от своей жадности. Денег он не вытаскивал никогда. То есть движение это должно было поразить врага лишь своей элегантностью. Высокомерие его могло показаться шокирующим – только что сплющенный, уже надулся, как индюк.

– Так что, собственно, у вас за дела? – Он надменно глянул на Колю-Толю, потом, вопросительно, на меня – как на переводчика.

Я, как мог обстоятельно, рассказал ему все: как Никита в Москве купил лосиную ногу, с целью ублажить Ирку после провала своей диссертации, но Ирку не ублажил, а нога кровью слепила страницы его диссертации, после чего диссертацию пришлось выкинуть в Неву, а нога осталась. И как тут вклинился Коля-Толя и не раз уже обогатился на нашей ноге, и как развелись на ней лосиные мухи в таком количестве, что подняли и понесли наш катер, да и сама нога на мухах летала теперь, куда хотела… Умолк, чувствуя неубедительность. Потом все же добавил, что в конце концов нога, это наше все, наше главное и единственное вложение (кроме бочки дегтя?), теперь покинула нас, обидясь на наше безобразное поведение…

– И ты думаешь, в это можно поверить? – усмехнулся Игорек.

Мы молчали.

– Спроси у него! – Я указал на Колю-Толю, человека из народа.

– Мне кажется, он… э-э-э… пьян, – надменно произнес Игорек.

– Кто пьян? Я? – обиделся Коля-Толя. – Да дай мне волю – я вообще перестану пить!

– Вон она! – заорал вдруг Никита.

По крутому берегу за протокой, сквозь чащу и бурелом, лосиная наша нога скакала за лосем, который улепетывал на всех своих четырех от такого ужаса!

– Такое только с вами может произойти! – произнес Игорек.

…Сперва мы успешно гнались за ногой на катере. Коля-Толя, наш лиходей, золотые руки, серебряная душа, глаз-алмаз, все мгновенно наладил, обмотал сломанный вал какой-то портянкой, и винт врубился, поднял сзади бурун. Игорек из последних сил пытался быть снисходительным, но азарт захлестывал и его.

– А скажи-ка, дружо-ок, – обращался он к Коле-Толе, – сколько, как ты думаешь, срок действия твоей… э-э-э… портянки?

– А… кто ее знает! – азартно отвечал Коля-Толя, глядя вперед.

– Как утверждает… э-э-э… наш пьяный друг, некоторый запас прочности имеется, – перевел Игорек речь Коли-Толи для нас, культурных людей.

Все-таки мы, трое, близки. Сколько мучились, много думали: «Жили не по лжи ли?» И вот – снова мы вместе.

Лось скрылся, прыгнув вбок, сообразив, видимо, что дело не в нем, и теперь нога уматывала исключительно от нас: крепко мы ее запугали! Но настигали-таки… И тут! Как раз возле омута зловещей щуки послышался треск – с ходу врезались в топляк! Потом заколотился в трюме вал – срок действия нашей портянки вышел, и она разлетелась… До сих пор носим обрывки ее на груди как память о нашем героизме!

– Ну все! – побледнел Никита.

Мы тонули. Да, немножко перегрузили наш борт. И бочка дегтя, образно говоря, оказалась последней каплей. Воды в каюте было по колено.

– Кто хочет – может уйти! – блестя мазутом, бензином, дегтем, орал Никита…

Но никто не покинул борт. Даже Виолетта.

– Ой, как интересно!

– Отлично, тонем вместе! – заорал Коля-Толя.

Мы погружались. В гости к щуке… Надеюсь, она помнит нашу доброту?

Вокруг уже было абсолютно темно! Чистый деготь. Так что уже и непонятно: на воде мы или уже под водой?

– Смотри!.. – прошептал Никита.

Тихо мерцая, мимо нас с робким шорохом пролетал клин лосиных мух… вытянувшийся в форме нашего катера! Чуть замедлясь, пролетел мимо нас и стал удаляться… как красивая мечта, порвавшая с тяжелой реальностью! Мы убито молчали.

– Нехорошо, – капризно произнес Игорек, – когда форма опережает содержание!

Форма застыла (видно, обидевшись?). Потом вернулась, попятясь – и села на катер, как чехол. С тихим чмоканьем нас вынули из воды… понесли. Какое же содержание без формы – еще один пример. Мы полуплыли-полулетели. Мухи справлялись уже с трудом. Впереди, если верить карте, нас ждали Важины, Козоручей, Хевроньино, Пидьма, Плотнично, Ровский Карьер и, наконец, Вознесенье.

Мы тихо двигались в абсолютной тьме. Лишь наш «чехол» сиял множеством крылышек.

– А че? Гордо идем! – произнес Коля-Толя.

10

Ночь, проведенная вне дома, гораздо просторней обычной ночи. Особенно она хороша под открытым небом: в душу входит Вселенная. Я лежал на корме с закрытыми глазами – и летел в Космосе. Такого не было давно – не зря мы мечтали об этом плавании всю зиму. В глухую февральскую пору, особенно тяжкую, Никита сознался: ты знаешь, я карту тайком мочу в ванной и нюхаю… так плыть хочу. И вот – сбылась мечта; простившись с городом, мы прошли по Неве до Шлиссельбурга, до бушующей Ладоги, потом, уж не буду вспоминать как, протырились по узкому Ладожскому каналу до Свири, по ней махнули почти до Онеги – гуляли как хотели! Потом, на Вознесенском заводе, благодаря связям Коли-Толи, подлатали дно – и вольготно, по течению, спустились по Свири обратно в Ладогу, к тому времени притихшую, сияющую. И вот уже две недели блаженствуем тут, неторопливо пересекая ее по диагонали: от Свирской губы на восточном берегу до уютных шхер на севере. В тихих теплых заливах жизнь беззаботна и легка. Лосиные мухи, прижившиеся на катере и в суровых переходах обтягивающие его, как чехол, в затишье обленились, разнежились, висели жужжащей тучкой поодаль, после строгих форм все больше склоняясь к ленивому абстракционизму. И, наконец, с легким ветерком подались к западу – видимо, на какое-то модное биеннале. Ветерок между тем не стихал, нагоняя на спокойную воду вороненую рябь, похожую на мурашки. И становилось зябко, и сердце сжималось: сколько ни тяни, а все равно предстоит обратный путь через коварную Ладогу в тяжелую городскую жизнь… Ну еще хотя бы сутки блаженства!

Каждое утро – этот прелестный пейзаж: светлые расходящиеся протоки, хвойные острова, похожие на лохматых ежей, застывших на зеркале.

На крыше каюты лежали удочки: такие блаженно-тихие стоят ночи и дни, что спокойно все оставляем: тут не украдут. Запрыгнул на крышу, сел, свесив ноги. Нашарил пальцами в ржавой банке туго свернувшегося у стенки, замаскировавшегося червя. Напялил, забросил. Утонул, оставив грязненький след, – и почти в то же мгновение утонул и поплавок, словно грузило его утопило. Дернул. Окунек маленький, зеленовато-полосатый. Подержал на весу, решая его судьбу. Он трепыхался, но держался с достоинством. Я заглянул через люк в темную каюту. Никита спал на левой скамье, в джинсах и двух свитерах, жару и холод не различал, считая такую мелочь недостойной внимания. Игорек, наоборот, спал эффектно обнаженный, вытянув стройные ноги и втянув гладкий живот. Коля-Толя, темная личность, предприимчивый бомж, непонятным образом втершийся к нам, и спал как-то скрытно, ничком, словно боясь опознания. Доведет своими выходками нас до греха, высадим его на один из этих островов, как беглого каторжника! Дама, сопровождавшая Игорька, нас, к счастью, покинула в трудную минуту – когда мы бешено загуляли в Вознесенье… Но спать на короткой лежанке в головах у друзей, где спала она, я отказался: на палубе, под открытым небом спать полюбил! Когда это еще удастся?

Я опустил окунька на леске в каюту, пощекотал им Никите нос. Ноздря и ус бурно задергались, он забормотал что-то тревожное – видно, мысли о возвращении донимали его. Перебросил окунька на живот Игорьку – тот лишь блаженно вытянулся, видимо, приняв эту щекотку за утреннюю ласку юной своей одалиски… к счастью, исчезнувшей… но сумевшей оставить сладкие воспоминания – во всяком случае, на коже Игорька. После знакомства окунька с моими друзьями я вытащил его из темницы, отцепил – он, не веря своему счастью, булькнув, уплыл.

Начинать день с добрых дел – мое правило.

Увы, продолжить день как хочется не всегда удается: все, к сожалению, зависит не только от тебя.

Выполз Никита, своими двумя грязными свитерами на голое тело как бы подчеркивая, что никаких там блаженств и радостей не признает, жизнь любит суровую, полную невзгод. Лицо носит лиловатое.

– Все! – прохрипел он. – Хватит! Собираться пора!

Конечно, если кому-то клево – разве это можно терпеть? При его характере вряд ли мы вообще выберемся спокойно.

– Крепить все по-штормовому! – скомандовал он.

Было бы желание – а шторм найдется. Вздыхая, я сматывал удочки.

Блаженно улыбаясь, выглянул Игорек.

– Что? Уже уплываем? – обиженно шмыгнул носиком.

– А затариться? – это уже подал голос Коля-Толя, наш «приймак», как сурово называл его Игорек.

Однако предложение «приймака» было принято благосклонно. Оставив меня залеплять пластилином трещины в дне, полученные при столкновении с топляком, друзья мои отбыли с кошелками на материк – за вином. Считали, что на топляк налетели по моей вине. Ну конечно же. Я ведь рулил. А они, как обычно, спали крепким алкогольным сном. Почему я так легко признаю себя виноватым? С этими грустными размышлениями я разделся, надел маску, взял пластилин и слез в ледяную воду.

Уже уверенно вечерело, когда послышался грохот и вой и из-за мыса вылетел Никитушка на лихом грузовике, стоя в кузове: ворот розовой его рубахи, надеваемой по праздникам, был распахнут, пыльные кудри развевались, взгляд его был тускл, зато сверкала отвисшая нижняя губа.

– Быстро! – не слезая, махнул он рукой.

До этого много часов слышал я доносившиеся с материка взрывы, пытаясь понять: неужто мои друзья так гуляют? Или идет война, которая в этом регионе (у границы с Финляндией) закончилась вроде бы более полувека назад? Теперь мне, видимо, предстояло узнать, что стало с остальными товарищами. Как одеваться – на радость или на бой? Решил оба варианта учесть: надел свежую рубаху, но сверху ватник.

– Скорей! – Никита махал ручонкой.

В кабине, к моему удивлению, сидела женщина, напоминающая каменную бабу, какие встречаются в скифских степях… и вот – на севере Ладоги, оказывается. Но сразу я не просек, что именно ради таких, как она, эта спешка.

В железном кузове нас кидало, как кегли. Ветер рвал слова, забивал глотку – однако Никита обрывочными фразами передал суть. Все, по его словам, было настолько блестяще, что дальше некуда. Случайно встретившись с ними в магазине (сказав «с ними», он застенчиво кивнул на «каменную бабу»), немножко выпили, а потом все пошло настолько замечательно, что он не мог не вспомнить про своего лучшего друга, то есть про меня, и, вырвавшись из потока наслаждений, примчался. И вот мы несемся!.. Куда? Местность становилась все более дикой – но не в смысле природы, а в смысле ужаса. Каменное ущелье без единого листка – и глыбы камня, раскиданные какой-то чудовищной силой.

– Взрывной карьер! – пояснил гордо Никита.

По гордости в его голосе я смекнул, что дамы, к которым мы летим, имеют непосредственное отношение к взрывному делу, – и он это подтвердил. Это радовало. Местность становилась все более зловещей… что, видимо, говорило о том, что работа идет как раз успешно. Вот мелькнул экскаватор, сгребающий ковшом камни и с грохотом ссыпающий их в самосвал, точно в такой, на каком мы ехали. В кабине и экскаватора, и самосвала были женщины. Увидев нас, экскаваторша захохотала, перекрывая грохот:

– Эй, Самсонна! Не души их – нам оставь!

Что, интересно, она имела в виду? Вспомнилась почему-то «Одиссея», встреча отважного путешественника с разными чудовищами… Не те времена? Те, те!

Наконец мы тормознули у крутого обрыва. На краю его, над нами, тянулся барак. Вдруг оттуда обрушился грохот, и я испуганно прикрыл темя руками.

– Это дискотека у них, – застенчиво пояснил Никита.

Коля-Толя нас встретил, как падишах.

– Что за бардак в форме одежды? Все! Гуляем по-жесткому!

Что это значит, я вскоре начал понимать.

Сначала камнебойщицы не могли успокоиться после жаркой работы, перекрывая грохот музыки, выясняли отношения.

– Если ты еще так поставишь заряд (видимо, бригадирша?), я тебе его засуну знаешь куда?

– А чего ж мужиков тут нет?! – Я тоскливо озирался.

– Согласно законам амазонок, убивают их после… использования, – интеллигентно объяснил Игорек.

– Понятно…

После совместного распития спиртных напитков отношения несколько потеплели.

– Городски-и-и цви-ты! Город-скии-и цвиты! – неожиданно тонкими голосами запели хозяйки.

Я пытался вспомнить, где совсем недавно слышал эту песню. И вспомнил: ее пела мать Коли-Толи, бедная женщина, на какое-то время спасшая нас от лишений на канале Грибоедова. Как недавно, а кажется, так давно. Навернулись слезы. Здесь, где не было ни города, ни цветов, песня эта звучала особенно жалостливо. Никита наматывал слезы на кулак. На самом деле он только и мечтал о сближении с народом, поэтому и держался порой так испуганно-горделиво, и вот наконец сближение с народом произошло – и, что удачно, с женской его частью.

– Ладно… Пошли! – утирая слезы огромным кулаком, аж сама бригадирша сгребла Никиту.

С песней «Городски-и цви-ты, городски-и цви-ты!» они удалились. Причем Никита пел тенором, а она – басом. Один глаз ее был завязан… Циклопша! Мы переглянулись: кто следующий? К счастью, нам быстро удалось напиться до полной недееспособности и заснуть прямо под грохот музыки… Проснулись мы, пожалуй, от тишины. Среди нас не хватало лишь одного. Я вывел орлов проветриться. Было хмуро и зябко.

– Надо спасать нашего Одиссея. И валить, – сказал я. – Кто пойдет?

– Я-а! – Коля-Толя сказал, зевая и потягиваясь, явно собираясь там заснуть и сделать нас пленниками навеки.

– Я пойду, – произнес я.

– Молодец, – отвесил мне Коля-Толя комплимент. – А то я уже сбросил тебя со счетов!

– Как бы я тебя откуда не сбросил!

– О, гляди!

Никиту мы неожиданно обнаружили тут – он стоял над самым обрывом, голый, но в ватнике, и крупно дрожал. Увидев нас, он обрадовался и как-то испугался.

– Она стихи мне читала… свои! – произнес он почему-то шепотом. Пришлось мне натянуть на себя маску циника, резко заявив, что от стихов одни неприятности.

Никита вздохнул.

– Уходим? – полувопросительно приказал я.

– Она говорит… – неуверенно произнес Никита. – что скоро еще змеевщицы должны подойти. Клуб-то один у них! – добавил он как бы в оправданье, хотя оправдывал непонятно кого.

– …Кто? – почему-то шепотом спросил Игорек.

– Змеевщицы, – глухо ответил Никита. – Доильщицы змей. Из соседнего змеесовхоза. Змеесовхоз развалился… так что сил много у них.

Это настораживало.

– Еще зверовщицы подойдут…

Тут уже я вздрогнул.

– Все! Валим! – Я сделал первый шаг.

– А твоя баба – там? – хватаясь за Колю-Толю, как за камень спасения (оборот правильный), Никита с надеждой кивнул на барак.

– Моя баба – это которая с кляпом во рту! А эти слишком много трендят! – сурово произнес Коля-Толя.

– Ну… тогда пошли. – Никита сломался.

Пейзаж вокруг был такой, словно наши ударницы-камнебойщицы добрались и до Луны – вместо нее был жалкий осколок. Завораживали время от времени встречающиеся таблички: «Внимание! Вы находитесь в зоне взрывных работ. Три продолжительных гудка – взрыв. Четвертый гудок – отмена взрыва». У одной из табличек нас накрыл унылый гудок… Достаточно ли он продолжительный?.. Достаточно. Достаточно продолжительная пауза – и второй гудок… тоже достаточно продолжительный.

– Но третьего может ведь и не быть? – встрепенулся Никита в паузе.

Но тут унылое пение донеслось с небес.

– Поздняк метаться! – спокойно Коля-Толя сказал. – Стойте… и рот пошире откройте – меньше волна в перепонки бьет.

Третий, продолжительный, оборвался… Мы стояли, разинув рты… Перепонкам это, может быть, и поможет – но как насчет прочих органов?

…Четвертый тягучий гудок! И только мы, защебетав, двинулись, как снова потянулся гудок. Первый… Потом – второй… Третий. Мы долго стояли, разинув рты… Четвертый.

– Ну все! Мы так не уйдем! – сказал я. – Это они играют с нами так. «Любовные игры»!

– Для кого «до», а для кого и после, – уныло сказал Никита, плетясь позади.

– Для тебя сделали исключение, – ласково пояснил Игорек.

И лишь мы отплыли – послышался взрыв, и град огромных камней просвистел по воздуху и, шипя, погрузился рядом. Циклопши не просчитали заряд – а то б нас накрыло.

11

…Мы лишь с трудом перевели дыхание, как Коля-Толя сразу же предложил нам причалить в соседней бухте, где, он точно уже знает, все будет «тип-топ». «Отличные бабы! Зуб даю!» Но его зубами и бабами никто не заинтересовался – после великанш-циклопш чувствовалась некоторая апатия. Тем более они так раскачали Ладогу – только держись! Ветер свистел, срывая белое кружево с черных волн. Открывалось вдруг дно, мы скользили с высокой волны прямо на камень.

– Ну так гуляем мы или нет? – отражая золотым зубом вспышку молнии, настаивал Коля-Толя.

– Нет! – отрубил я. Пришлось роль капитана взять мне. После циклопш Одиссей наш как-то потерял всю уверенность. Все! Обросли эпосом достаточно! Как Садко – богатый гость в подводное царство стремился – мы не хотим.

– Не пойму, что ты олицетворяешь, – нагло сказал мне Коля-Толя, замышляя, видимо, бунт на корабле.

– В настоящий момент я олицетворяю грубость! Все!

Скорей уйти бы от берегов! Все берега Ладоги на карте обведены крестами – что означает, оказывается, не могилы, а камни… Впрочем, и первая трактовка верна.

И снова – с водяной горки вниз, и перед носом – уже два камня. Глаза не разбегаются, а, напротив, сбегаются в точку… Пронесло! Все еще любовные игры циклопш?

Доигрались! Катясь с водяной горки, ласково жахнулись о камень кормой. Вода в катере была уже по пояс: то ли через верх захлестнуло, то ли не держит ремонт. Не верили раньше в смерть! Но теперь? Буквально вижу ее! Надо было остаться у циклопш! Было чудесно – по сравнению с этой чернотой, внизу и вверху! Красненьким тазиком я черпал воду, передавал Никитушке – и тут же ветер слизывал из него воду и сплевывал в катер. Игры!.. Предсмертные любовные игры!.. Все! Переходим на статус подводной лодки: черная вода в каюте сровнялась с уровнем Ладоги – так что переливать воду не имеет большого смысла. Заглох, всхлипнув, мотор. Пустил таз плавать – красиво краснея на черном, он уходил от нас. У него-то, единственного, как раз есть шанс спастись, прибиться куда-то к берегу – и юная босая поселянка примет его. Будет мыться в нем, напевая… Это уже малахольный предсмертный бред. Я-то не таз.

– Таз уплывает!

Только заметив это, Никита заорал, выкатив зенки. Может, хоть жадность нас спасет? Не может быть, чтобы с таким накалом чувств люди погибали. Гребя спинками сидений, гнались за тазиком. Самое черное в черном – мыс. Обогнули!

– Огонь! – прохрипел Никита.

Есть такие безжизненные огни – створы, стоят на деревянных щитах на безлюдных островках и даже на плоских камнях среди волн, освещают дикость возле себя, но работают. Если «свести» пару створ одного цвета в линию – значит, точно по фарватеру идешь.

– …Это не створы! – через ветер Никита проорал.

И вроде бы не звезда – хотя звезды так же порой подмаргивают… Это живой огонь!.. Но такой далекий, что разве что для прощания с жизнью годится он.

Ни фига! Я занырнул в каюту, немножко поплавал там и вылез с багром и одеялом. Зацепил порванным углом одеяло за багор. Парус!.. Потащил нас!

Игорек поймал в рубке по приемнику «Маяк», любимая песня наша пошла, ансамбля «Вингз» («Крылья») под командованием Пола Маккартни. «Хоп!» Взлетаем в черную гору. «Эй, хоп!» Скользим вниз с горы.

Потом Игорек сделал каждому по коктейлю «Манхэттен» и с изумлением на волну смотрел: что за дурь встревает тут в элегантный ужин?

Доползем! Тем более брюхо уже не смолкая скребет по камням – лишь бы не развалиться. Плюха в корму – и мы, шаркая, подвигаемся еще на метр к берегу. Волна откатывается – и мы на пьедестале стоим, как памятник… нашему безрассудству! Сколько лет с того времени прошло… и безрассудства больше не было. Жаль.

Это не костер вовсе! Горит изба… Что это изба – понять можно только по форме пламени – самой избы уже не видать. Прыгаем с носа, как десантники, в поднятой руке Игорька приемник орет, я, на вытянутых, держу багор. Вылезаем, скользя. Сзади еще холодно, спереди – жарко. Ни секунды не передохнув, кидаемся к пламени. Лучший, а часто единственный способ спастись самому – это пытаться спасти другого. Если бы не пожар – утонули бы.

В горящую избу (за неимением женщин) пришлось входить нам самим. Дверь снаружи подперта колом, что явно говорило о злонамеренности. Сбив багром горящий кол, я распахнул дверку. Мгновение спустя оттуда выкатился дымящийся «колобок», накрывшийся сверху пиджаком. Скатился в озеро, выкатился назад и тут кинулся в избу… что-то дорогое спасать? Выскочил: глазки-буравчики под лохматыми бровками, в руках – черный, огромный, с плоским диском пулемет Дегтярева… Презент спасителям? Да! Повел дулом по нам.

– Ну что, суки? Взяли? – Очередь поверх голов. Стал утирать рукой слезящиеся глазки. Боевой дядя: чуть нас не положил.

– Вали его! Это ж Федя-Колобок! – скомандовал Коля-Толя. – А то он нас! – Что тут у тебя?

У каждого – свой пейзаж. С ним мы сразу оказались в бескрайнем сплетенье путей, составов. Он кинулся Колобку под ноги, и тот упал.

Освобожденный узник был нами же и повязан бельевыми веревками. Такова, увы, жизнь!

Потом – допрос… в процессе которого Федя-Колобок завладел инициативой.

С пулеметом Дегтярева на борту – по его словам – мы превратились бы в отличный патрульный катер, грозу браконьеров, о чем Федя-Колобок только и мечтал. Шатаясь по прибрежным селам в поисках пакли, смолы, пива, мы только и слышали жалобы на его крутой нрав. Поставленный завхозом на базу отдыха большого завода (увы, исчезнувшего), он сразу же стал превышать свои полномочия: ломал силки на ондатру, поставленные не в срок, резал сети, отнимал ружья, однажды отобрал у охотника даже пулемет, повторив фактически подвиг Матросова – правда, не до конца.

– Похоже, тебе тут не жить! Угробят тебя! – подвел итог Коля-Толя, и был прав.

Провожали, надо сказать, Федю душевно. Собралась вся округа, и стол во дворе, уцелевший при пожаре, был завален прощальными дарами (большую часть которых Федя гневно сбросил со стола, посчитав взятками). Катер нам наладили полностью – лишь бы Федя уплыл, так что вернулись мы домой исключительно благодаря Фединой популярности и авторитету.

– Да, без тебя у нас последняя совесть уйдет! – с болью сказал со стаканом в руке механик Витя, главный браконьер, наверняка причастный к поджогу. – Мы ж тебя любим… так что уезжай скорей от греха!

– Я вернусь! Встретимся еще! – угрожал Федя.

На рассвете мы отплывали, кинув последний взгляд на спасший нас берег. Увозили с собой груздь. Черный, диаметром со сковороду, после ночного заморозка он скрипел, даже визжал, когда я срезал его…

12

Для начала Федя пытался выбросить наши блесны, запрещенные в Ладоге, еле утихомирили его. Потом искали в его фельдшерском чемоданчике лекарства, чтобы дать ему. Справедливо решив, что спасение такого человека из огня – пик нашего плавания, мы заворачивали домой.

Лишь войдя в Неву, вздохнули спокойно – на воде, сплошь изгаженной радужными бензиновыми лужами, Федя сломался, поутих: защищать ему тут было уже нечего.

– Где тебя высадить? – куражился Коля-Толя, кстати, ближе всех сошедшийся с ним. – Вон отличная избушка! – Он указывал на причаленный у тюрьмы «Кресты» понтон с железной будкой. – В воде не тонет, в огне не горит!

Федя, кинув тяжелый взгляд на этого пустомелю, промолчал. Когда мы подходили к Литейному мосту, он вытащил на корму свой пулемет в мешке и вытряхнул его в темную воду. Эта траурная церемония расстроила всех – думаю, даже бы тех, кому Федя доставил много хлопот. Грустно, когда что-то кончается. Он сидел на корме, уронив короткие ручки, свесив ножки, словно размышляя: а не бултыхнуться ли самому?

Но тут появился из каюты наш Игорек в ослепительной бобочке и галстуке бабочкой, неся перед собою поднос с фужерами.

– Прощальный коктейль! – произнес он, строго глянув на Федю: в майке и галифе тот не совсем вписывался в светский раут. Федя, усмехнувшись, спустился в каюту и вышел презентабельный, в пиджаке на майку.

Хорошо, что Нева такая широкая и большая, можно долго плыть… но миг расставания близился – расставания, может, с лучшим, что было у нас. Удержимся ли на моральной высоте после расставания, не рассыплемся ли?

Ночевать приютились у Литейного – там под мостом широкие гулкие пространства над асфальтовым берегом, плюхаются волны, шумит молодежь, в ее сторону неодобрительно косятся рыбаки… Вплываем в реальность. Последняя наша ночь. Странно, каждый задумался и даже удивился: странно – рукой подать до дому, а… не подать. Что-то встало между нами и домом, и пока не пройдем через это «что-то» – не успокоимся. Даже как-то страшно – как бывает во сне, словно лишился дома. Как Одиссею – надо все испытания пройти, чтобы вернуться. Не прошли?

– Так тебя домой, что ли? – спросил Коля-Толя у Феди.

Федя тяжко вздохнул: ему, похоже, тяжелей всех путь домой, чувствовался какой-то булыжник у него на душе. Затих под мостом гвалт уже под утро, и Федя рассказывать стал, обращаясь в основном к Коле-Толе, тоже «израненному жизнью»… Был Федя майором, зампотехом танкового полка, танк наехал на ногу, раздавил ступню. Комиссовался, взяли на завод имени Кулакова завхозом. Начал с того, что перекрыл крыши на всех корпусах новеньким кровельным железом – через дыры в крышах, оказывается, воровали больше всего!.. Это и оказалось для него роковым – зимой, когда сосульки сбивал, больная нога поехала, веревка не выдержала – упал во двор, сломал все что можно. После больницы «благодарное начальство» отправило командовать базой отдыха, а он там, по военной привычке, так раскомандовался, что чуть не сгорел… сами видели. Потому, может, так и лютовал на озере, что на душе кошки скребли. Дочь – дома без матери, и все у ней как-то наперекос. Школу не кончила, в техникум пошла. Оттуда отчислили. Проводницей работала. Но и там… Спилась, короче. Теперь он даже не знает, цела ль их комната в доме на Сенной. Боится туда… Поэтому и мы, чувствуя это, здесь стоим.

…Рассвет на реке Неве – время радостное, но зябкое. Любое явление природы, увиденное после долгого перерыва, вызывает воспоминания, волнения. В городской жизни под крышей многое забываешь – и, оказавшись на воде на рассвете, вдруг вспоминаешь сладко. Помню, на верфи, раньше, когда сдавали «заказ» (так хитро зашифровывали мы подводную лодку), спускали ее по «слипам» в Неву, возле устья, напротив памятника Крузенштерну, замаскированную под плавучий сарай, и буксир тащил ее в Ладогу, оттуда – через Беломор на Север. А мы на одну ночь еще оставались пировать на верфях, начальство тогда не скупилось в таких делах, денег на «заказы» отпускалось с лихвой. А утром, еще полупьяные, на катере догоняли наш «заказ», чтобы в нем на ходовые испытания идти. Одно из сладких воспоминаний в жизни! Казалось бы, застой, оборонка, режим… но ничего приятнее того утра вспомнить не могу. Вода парит, мы летим с песнями, и на одном и том же месте – уже заведено было – подъезжали к нам рыбаки, и происходил «чейндж»: ведро «шила», спирта, на ведро вьющихся пестрых свежевыловленных миног!.. Утро вроде такое же – но жизнь наша уже не та. Ушли мы с тех верфей, рассекретились… да и сами верфи уже не узнать – и мы теперь сами полностью отвечаем за нашу жизнь. Иногда хочется назад «засекретиться», чтобы опять за нас думали, – но назад хода нет!

Почапали тихо – под Литейным мостом, потом свернули под Прачечным на розовую тихую Фонтанку, вдоль безлюдного еще Летнего сада, направо по Мойке вдоль еще обшарпанного в те года Инженерного замка, вдоль стриженого Михайловского сада и под Вторым Садовым мостом выплыли в тихое, почти сельское место при вытекании из Мойки канала Грибоедова к Спасу на Крови. Когда-то мы мечтали с Никитой тут все лето провести. Не вышло. Закрутило, поволокло. И теперь – лишь вдохнули запах земли, горьких одуванчиков, и дальше, под нависающий Спас-на-Крови… подняли головы к гербам городов, выложенных мозаикой. И – под Итальянским мостом. Таперича бы пробиться через узкую длинную трубу под Невским – в прошлый раз с Никитой в грязи застряли с той стороны, и вон какой крюк пришлось делать. Прорвемся?

Упираясь кто руками в круглые шершавые стены, кто веслом, кто багром, пролезли-таки в едином порыве, прорвались сквозь «трубу» под Невским… сначала светлый кругляшок замаячил, покачиваясь, потом пошла по стенам солнечная рябь. Выехали – под высокие колонны Казанского собора. Вперед! А вот и проплыли мимо Никитушкиного дома, откуда недавно, а кажется, так давно, начинали плавание. Замкнули «кругосветку»! Но не остановились, увы. Никита кинул на меня бешеный взгляд: молчок! Страшнее места для него сейчас нет: мало того, что перед отплытием разбил часть антиквариата, порывая с прошлым, так взял еще любимое Иркино «ожерелье Нефертити» – правда, принадлежавшее Никитиной маме. И что? Этого Ирка ему никогда не простит… Так и будем кругами ходить? Миновали! Бледность схлынула с его чела, но штурвал отдал мне: руки дрожали… нелегко так мимо дома проплыть, где вся жизнь состоялась, какая уж ни есть. Вернется, увы, вернется он, никуда не денется – только сейчас ему лучше об этом не говорить. Голова гордо откинута, глаза горят!

Банковский мост с золотокрылыми львами. С тяжелой темной аркой – Каменный мост. Дальше канал дает плавный изгиб… время для размышлений. Пространство разбегается у Демидова моста. За ним снова сужается. Нависающий остроконечный дом-утюг и грязные, закиданные мусором гранитные ступеньки к Сенной площади, где Колю-Толю мы обрели… Причалили к гранитному кольцу, у Сенной. Расстаемся?

– …Ну, кто со мной в разведку? – Федя бодро сказал.

13

Все вызвались! Ну, а кому катер сторожить? Неважно. Бомжи местные посторожат. Не забыли, наверное, еще, какой мы им праздник тут устроили? Надейся и жди!

Вылезли по ступенькам. Обошли дом-утюг, подошли к нему со стороны площади.

– Вот сюда, в арку, – вяло Федя кивнул. И не двинулся. – Боюсь!

Боевой офицер, воевавший в Афганистане, но понимаю его: тут не душманы, тут – свои… волнений больше.

– Давай сперва в «Корюшку» зайдем, – пробормотал Федя.

Тяжелые деревянные столы и скамейки, чад, гвалт. Федя лишь глянул в угол, где шумела самая пьяная компания, и сразу же рванулся назад. Но было уже поздно.

– Папа! – раздался отчаянный крик.

Из засиженного пьяницами угла метнулась толстая, опухшая женщина. Федя закрыл глаза.

– Папа! – Она целовала его. Федя приоткрыл наконец веки. – Папа! Не плачь! – Грязной рукой она подтирала ему слезы. – Я комнату не продала, не волнуйся!.. Но Семен Георгиевич свою продал… там уже ремонт, – виновато вздохнула. – Ну… посидишь? – Она неуверенно кивнула в сторону своей забубенной компании.

Мы воровато переглянулись. Вообще, после долгой «засухи» на воде, где нельзя было толком расслабиться, сейчас бы хорошо снять стрессы – прошедшие и, главное, будущие, размочить их в пиве. Федя почувствовал это.

– Ну ладно, присядем, – тяжко вздохнул.

– О, Люська! Сколько женихов тебе батька привез! – крикнули из угла.

Федя своими глазками-буравчиками туда пальнул. Больнее, видимо, не было темы для него.

– Только не с твоими! – буркнул Федя, и мы сели за другой стол.

К нам приблизился изысканный бармен – набриолиненный, прилизанный, холеный, держа руки с ухоженными пальчиками перед жилеткой, словно брезгуя тут к чему-либо прикасаться. Обменялся взглядом почему-то со мной: мол, вы же понимаете, как я ко всему этому отношусь! Почему-то именно мне доверил это понимать.

– Здравствуйте, Федор Кузьмич! С прибытием! – вежливо приветствовал Федю. – Наконец-то я вижу тут интеллигентную компанию!

А мне казалось, что мы выглядим как бродяги.

– Здорово, – выдохнул Федя.

– Могу я вас угостить?

Помедлив, Федя кивнул.

Бармен грациозно удалился за кулисы и вскоре торжественно выплыл с подносом, на котором стояли четыре бутылки пива и брякали фужеры, чистые и красивые, совсем не такие, как у прочей шантрапы.

Он бережно все расставил и культурно, по полфужера, налил.

– Все… Пошла коррупция! – Федя усмехнулся.

– Во угощает будущего тестя! – донеслось из-за угла.

Переглянувшись с Федей, нашей даме бармен налил чуть-чуть. И столько же Коле-Толе.

– Адекватно налей! – Коля-Толя подвинул свой фужер.

Бармен проигнорировал эту бестактную просьбу, словно не слышал ее.

После первой порции все закружилось, навалился общий шум, жара. Дальше все помню лишь урывками.

– Ну что, добился своего, Серж? – сильно раскачиваясь на скамье и, видно, не замечая этого, говорил Федя. Маленький чубчик, оставшийся на его голове, буйно растрепался.

– В каком плане? – Бармен обиженно отвел назад аккуратную свою головку. – А! Что я комнату Семена Георгиевича купил? А не имею права? Прикажете каждый день мне из Кузьмолова мотаться? Извините – не то положение у меня сейчас. И мои родители, извиняюсь, ленинградцы… в отличие, может быть, от ваших… Так что прошу не обижаться на меня. Я все сделал через нотариуса! И если вы хотите вопрос этот в корне порешить, то я на вашей Люсе жениться готов – я уже говорил вам это. Еще до того, как комнату Семена Георгича оформил. Тогда вся квартира будет… наша, – последнее он произнес как-то не совсем твердо.

– И отравит вас тут же! – донеслось из угла. Серж вздрогнул.

– Отвали, жених! – Федя рявкнул.

– Ну видите, вы сами все делаете! – довольный тем, что мирные переговоры сорвались не по его вине, Серж поднялся. – А что я немножко там… перестроил – так не жить же в хлеву, за такие деньги, я извиняюсь! – Говоря «в хлеву», он вполне откровенно глянул на Люсю: мол, понимаете, откуда хлев!

Потом вдруг Серж, горячий и тесный, оказался рядом со мной, прижав к грязной стенке (почему-то четко выбрал меня), и стал обиженно мне объяснять (как самому понимающему), что ему тоже нелегко. Разговор тонул в общем гвалте, все, включая наш экипаж, расслабились, шумели… Ну просто дом родной!

Бармен Серж поведал мне, что здесь ему душно, он задыхается. На самом деле он давно уже занимается большими делами – плитка, щебень, а барменом работает лишь из жалости. Не уточнил, правда, из жалости к кому: к нам или себе? Я малодушно ему поддакивал. Его тоже можно понять!.. Как и всякого. Из-за моего малодушия он и выбрал меня. Но что делать? Я не впервые в себе это замечал: безошибочно выбирают, чтобы терзать!

– Пейте – мне не жалко! – Мелькнула третья, четвертая бутылка.

Бармен Серж, как мельком заметил я, тоже немножко порастрепался.

– Ну все! – Федя вдруг жахнул по столу. – Пойдем глянем, что ты там наворотил!

– Каким образом? Я же на работе! – гордо откинулся Серж. Федя поднялся. – Но могу рассказать… Мне лучший дизайнер делал!

Федя тяжело сел.

– Вот! – Бармен стал хватать из пластмассового стаканчика почти прозрачные треугольные салфетки. – Вот, – вынул из жилета серебристую ручку, стал чиркать на салфетке, как бы волнуясь (а на самом деле, как показалось мне, чтобы ничего не было понятно). – Тут так… и так. Ясно? – Отодвинул салфетку, как Пикассо, сотворивший шедевр.

– Ничего не ясно, – Федя проворчал.

– Но вы же не дизайнер!.. Ну глядите еще! Поймите – солидно вложившись, не мог же я оставить этот… хлев, – снова не удержался от обидного слова и взгляда на Люсю! – Обустроил кое-что. «Шкаф», в котором Семен Георгич жил – вы же знаете, он сам так его называл, – расширил немного… вот тут… Такая вот теперь моя комната! – Как усталый гений, кинул ручку на лист.

– Не понял… А как же коридор? – произнес Федя. – Нам теперь через твой дизайн… через твою комнату, что ли, ходить?

– Нет уж, вот этого не будет! – поджал губы Серж.

Люся сидела, потупясь. Бармен гордо молчал: мол, я сделал что мог и как мог, а уж за ваши глупости сами отвечайте.

Молчание было долгим. Мне вдруг почудилось, что весь зал затих. Хотя это навряд ли.

– Ладно, есть один вариант, – кротко вздохнув (мол, глупость делаю!), сказал Серж. – Вот, – снова зачиркал ручкой. – Высота комнаты эта нелепая мне ни к чему. Короче, ставлю натяжной потолок. И тут вот – между натяжным моим потолком и старым – пространство… полметра почти…

– И что? – произнес Федя.

– Можете здесь проходить… положите досочки, сколотите, чтобы потолок мой не рвать. И – вперед! – Даже осклабился. Впервые что-то бандитское мелькнуло в нем.

– На карачках под потолком, что ли? – Федя проговорил.

Серж дернул плечиком: мол, это уж не моя проблема… я и так глупость делаю ради вас.

– Ну спасибо… – заговорил Федя. – По потолку я пока как-то не хожу. И Люся тоже. На карачках, конечно, приходилось передвигаться, не без того. Но то – по собственному желанию, а не так!

– А как же в армии, Федор Кузьмич? – Серж примиряюще улыбнулся.

– А армию ты не трожь! – Федя резко поднялся. – Пошли!

Но с ним и Люсей пошел почему-то один я. Все остальные «матросы» отстали. И так всегда!

В углу двора, у дверки на лестницу, были сложены аккуратной горкой тугие серебристые мешки, явно иностранные… против таких не попрешь! Мы стояли молча. Из дверки выскочил мастер: в строгом комбинезоне, весь, до бровей, покрытый серебристой цементной пылью – но, несомненно, негр. Почему-то это особенно подкосило Федю.

– Почему негры-то? – пробормотал он убито. – Своих, что ли, нет?

Люся виновато вздохнула, словно и в этом была ее вина.

Увидев нашу неказистую толпу, мастер встревожился. И его можно было понять.

– Гоу! Гоу! – Он замахал черной, с желтой подпалиной, ладонью.

– Нет уж! – прорычал Федя. – В моем Отечестве посторонние мной командовать не будут!

И мы пошли напролом. Отодвинув мастера, поднялись по старым стертым ступеням, усыпанным серебристой пылью, до верхнего тупика лестницы. Старая ветхая деревянная дверь стояла, прислоненная к стенке, в глубине мелькали в дымке стройные африканцы, пилили и скребли. Мы вошли. На нас они даже не посмотрели. Менялись времена: на смену бурному, порой трагичному стилю общения хозяев и работников шел абсолютно индифферентный стиль. Даже языка не надо знать. Зачем? Только отвлекает! Так называемый натяжной потолок, съедая почти половину высоты, еще, видно, не натягивался и потому колыхался, как парус.

– Предлагает мне ходить по нему! – горько усмехнувшись, кивнул туда Федя.

Глаза щипало. Потекли слезки у Люси, Фединой дочурки… какая она хозяйка? Теперь – плачь не плачь.

Самое обидное – что новые стенки ставили, отступя от старых, оставляя там пространство.

– Я что же, за стенкой должен жить, как домовой? – громыхал Федя.

Отгораживали и комнату его: два негра, убеленных цементом, перегораживали проем в дальнем конце стеной из легкого гипсокартона. Хода туда теперь не будет вообще!.. вот уж действительно будет – отдельная квартира!

– Убрать! – рявкнул Федя.

Негры аккуратно положили стенку на пол, повинуясь. Видно, понимали язык, во всяком случае – интонацию.

– Пошли! – скомандовал Федя дочери, и мы прошагали за ним, гордо оставляя грязные следы на сахарно-белом гипсокартоне… Проследовали – и стенка за нами поднялась… Замурованы? Федя не повернул головы – и мы особо не поворачивались. Если уж сам хозяин спокоен – чего нам дергаться? Небось Федя на войне выходил и не из таких ситуаций!

Да, крепко нас склеило плавание. Кое-что вывезли из него! Спайку! Окно Фединой светелки выходило на крышу.

– Это теперь мой парадный ход! – усмехнулся он.

За рамой – кровли до самого горизонта. Как желток, сиял в тумане купол собора. Море крыш!.. Ничего! Проплыли по Ладоге – и здесь не пропадем! Как любил я раньше забираться на крышу, пройдя через солнечную пыль чердака, подтянувшись, вылезал на ломко стреляющее под ногой кровельное железо, быстро шел, балансируя, чтобы не соскользнуть. Освобождаясь от тяжести ноги, ржавое железо гулко распрямлялось, подкидывая вверх фонтанчик ржавчины. Запах нагретого солнцем ржавого железа всегда с тех пор поднимает в моей душе восторг, чувство опасности, азарта, балансирования на краю. Хорошо, что я это опять почувствовал. Не к этому ли окошку, глядящему на крышу, я подходил крадучись давным-давно, заглядывал в таинственную жизнь за рамой… кто же там может жить? И вот – проник. Точно! Так же в растрескавшемся длинном деревянном ящике рос зеленый лук, светлеющий к корню, в другом – мелкие фиолетовые цветки. Попал-таки в свою мечту!.. С другой, правда, стороны. Изнутри. И на самом закате, в конце этой жизни, в которую я так стремился попасть. Наступила вдруг тишина… Тихий ангел пролетел?.. Нет, это строители закрепили глухую стенку. Поднялось волнение. Надо прощаться со всем этим – с крышами, с видом города… или, наоборот, остаться тут навсегда? Но как?

– А будем тут жить! – бодро Федя произнес. – Кровлю править! А еду нам на малярных люльках будут поднимать! Правильно, Люська?

Та со слезами кивнула. Белые облака, неподвижно застывшие, вдруг двинулись в поход, – я даже пошатнулся. Нет, облака на месте – это Федя повернул стекло, с отражением неба, пошире открывая окно.

Зазвонил у Феди мобильник.

– А! Это ты, Серж? Да так… все нормально! Стенка твоя не мешает нам. Бывай! – Федя сунул трубку за пазуху. Весело на нас глянул – и мы старались глядеть так же бодро. Не пропадем!

Федя, покряхтывая, вылез на крышу, мы – за ним. Распрямились, стояли под широким небом – все слегка кружилось: то ли от алкоголя, то ли от высоты. Вот оно, небо! Вот она, голубень-то пошла!

И тут откуда-то издали пошли звонкие удары, с детства знакомые мне. Где-то крышу перекрывают: удары большого деревянного молотка, сгибающего кровельное серое железо на углу деревянного верстака – радость толковой работы, долгожданного обновления, передающегося зрителям… и даже слушателям. Я закачался. Федя поддержал меня:

– Ты осторожней… пока привыкнешь!

– Я привык! С детства бегал по крышам! – радостно сказал ему я.

– Ну-ну. – Федя улыбнулся.

Звонкие сгустки воздуха летели к нам – Федя, побалансировав на краю, протянул руку Люсе, и они пошли в ту сторону, грациозно, как по камешкам, перешли по гребням на кровельных стыках. Стоя на дальней крыше, повернулись, помахали – и исчезли! Прыгнули на другую крышу, пониже?

Им теперь хорошо! А что делать мне? Снизу донеслось шарканье троллейбусной дуги по проводам, бряканье по железкам на стыках.

Рядом вдруг появился Коля-Толя. Я лежал на горячем скате крыши и слышал его.

– Я вообще, – Коля-Толя раздухарился, – только с самолета не падал без парашюта! А так – со всего. Жил я тут… с одной… На третьем этаже… И так она достала меня… что решил я выйти… через окно.

– Врешь! – произнес я.

– Счас увидишь! – Грохнув железом, Коля-Толя шагнул к краю.

– Погоди, – произнес я, – …лучше рассказывай!

– …короче, выпрыгнул. Попал на троллейбусные провода. Те спружинили… Ну и закинули меня на пятый этаж.

– Выше?

– Выше, ясное дело!

Он долго молчал… Но эпос на этом не кончался – как не кончается любой эпос.

– Ну!

– Гну! Ну… и жил там с одной. И так она там достала меня, что вышел я из окна.

– С пятого? – хихикнул Игорек.

– Ну а с какого? И на троллейбусные провода. Спружинило…

– На шестой? – подсказал ему я.

– К сожалению – на седьмой!

– Ловко.

– Не хочешь – не верь!

14

…Очнулся я, как это ни странно, в пивной, которую мы недавно так драматично и, я бы сказал, с пафосом покинули. И вдруг – опять, как ни в чем не бывало! И главное, я не мог вспомнить, каким образом мы все здесь опять очутились? Ни по чему догадаться не мог! Ни по серому с землистым оттенком лицу Коли-Толи, ни по привычно набрякшему лилово-бордовому лицу Никиты, ни по сиявшему почему-то красотой и духовностью лицу Игорька. Странно, что я возник из небытия как бы в середине, разгаре спора, который я уверенно, видимо, вел, ничего не помня. А помню лишь с Никитиной бешеной фразы:

– …да Пиросмани никогда не стал бы работать здесь. Он мог только… в насиженных местах, где духовность была. А тут!

Я презрительно махнул рукой. С чего это нас взволновала судьба Пиросмани? Скорей нам надо было позаботиться о своей, не совсем понятной. Поэтому при последних словах я зорко огляделся окрест: не обидят ли Сержа, хозяина этого заведения, обвинения в бездуховности? Похоже, что да. Из-за своей стойки он поглядывал на нас с явной антипатией. Странно, но бар как-то успел стремительно перемениться. Смутно помню закопченные, неровные стены в масляной краске… сейчас стены сияли кафелем и чистотой. За сколько это могло произойти? Выяснив это, проясним кое-что и в своей судьбе, в той части жизни, которая исчезла из памяти. Не могло же все тут покрыться кафелем мгновенно? Правда, при капитализме стены быстро и часто меняют свой облик, но насколько быстро? Вопрос. Неуютность обстановки влияла на нас. Я вздрогнул как-то зябко… какой-то бесконечно расширенный туалет – так бы я назвал интерьер, в котором мы оказались. Коля-Толя, повидавший в жизни все, как он уверял, и тот был поражен происшедшими переменами.

– Абортарий какой-то, – бормотал он, озираясь.

Еще нужно добавить, что и кафель, и шикарные, отражающие свет столы и сиденья, и все остальное вокруг было почему-то гнетущего темно-синего цвета. То ли хозяин выразил наконец свои тайные вкусовые пристрастия, то ли просто такой цвет подвернулся ему в его бурной коммерческой деятельности? Помню, он признавался мне в своем пристрастии к щебню и кафелю – но не в такой же степени?

Серж надменно приблизился к нам.

– Мне кажется, вы что-то сказали? – обратился он к Коле-Толе.

…Давно, наверно, никто не обращался к Коле-Толе на «вы», но обращение это вряд ли было дружелюбным.

– Водки нам дай! Чего мы тут пустые сидим, а ты там маячишь! – произнес Коля-Толя.

– Водки не держим, и вообще… Ваня, как они оказались тут?

Я бы тоже хотел это знать. Двухметровый (двухметровый во всех измерениях) Ваня приблизился к нам от зеркальных, тоже темно-синих дверей. Под его строгим вечерним костюмом явно прочитывался бронежилет. Ваня глядел на нас как-то сонно, видимо, не в силах объяснить наше присутствие. Пришлось Сержу все взять на себя.

– Дело в том, – произнес он, – что вы люди… э-э-э… не того круга, на которых это место… э-э-э… рассчитано.

Быстро же мы скатились по общественной лестнице! Я оглядел растрепанных своих друзей и свое отражение в кафеле… да, облик не люкс! А это заведение явно рассчитано… на кого? Я внимательно огляделся. Прежнего гвалта и чада тут не осталось и следа… весь объем был, в общем-то, пуст – только за длинным столиком в дальнем конце чинно восседала компания каких-то говорливых людей в строгих костюмах с белыми квадратными значками-бейджами на лацканах.

– А это кто? – дружески спросил я у Сержа, надеясь все же возродить наши прежние культурные отношения.

– Это? Венгерологи, – не без гордости произнес он.

– Венерологи? – Коля-Толя обрадованно встал. – Тогда у меня к ним вопрос.

Бармен Серж буквально усадил его взглядом.

– Еще одна… столь же удачная шутка, – процедил он, – и вы окажетесь за решеткой… Все! – И он удалился.

Мы с Никитой переглянулись: тут, между прочим, доктор наук сидит, без пяти минут… да и я одной ногой Гоголь!

– Эй ты… постой! – прохрипел вслед бармену Никита.

Тот оцепенел, потом стал медленно разворачиваться. Никита кинул отчаянный и веселый взгляд на меня, я кивнул, и он опустил руку за пазуху. Наверно, лишь черноморский матрос, окруженный со всех сторон врагами, с таким упоением и отчаянием выхватывал гранату. В глазах Сержа мелькнул испуг – и его можно было понять. Иван, было сделавший к нам шаг, не дойдя, остановился. Ликуя, Никита обвел взглядом всех и, наконец, выхватил… то. Старинное ожерелье с сапфирами, в серебряных кружевах… все, что осталось от семьи его мамы, от почти четырехсотлетней истории ее семьи. Колье это, в очередной раз уходя от Ирки, Никита унес из их квартиры, напоминавшей даже не музей, а забитую антиквариатом подсобку комиссионного магазина. Только колье! Сколько раз он мечтал употребить его на какое-то благородное, важное дело, что осветило бы ярким светом бессмысленную его жизнь. И вот – это мгновение настало!

С некоторым разочарованием я успел заметить, что темные сапфиры своим цветом в точности совпадают с цветом кафеля, – но Никиту морально поддержал, даже пересел, чтобы быть с ним рядом.

– Что это? – Зачарованный Серж протянул руку.

– Тебе! – Насмешливо глядя, Никита брякнул ожерельем и тут же отвел его от руки Сержа. – Одно условие… Ты уйдешь навсегда из этого заведения… мне оставишь.

Сглотнув слюну, бармен робко кивнул.

– Это все? – пробормотал он.

Мы с Никитой переглянулись.

– Не все! – отчеканил Никитон. – Уйдешь из той квартиры… отдашь ее Феде и Люде. Теперь все! – Он немножко подвинул руку к Сержу, тот переплел свои пальцы с ожерельем, но Никита пока что не отпускал. – Так да или нет?

А нужна ли Феде и Люде квартира, мелькнула мыслишка, ведь они… ушли?

Серж дернул ожерелье – и если б Никита его не выпустил, оно бы порвалось.

– Надо глядеть, что это за стекляшки… Эксперту позвоню! – Он двинулся к бару и скрылся в подсобке.

Мы с Никитой переглянулись… Все вроде ничего? Интересно, мелькнула мысль, этот синюшный цвет лица у нас – от кафеля или уже от природы?

Серж вскоре вышел, поигрывая ожерельем на левой руке, как четками. Две бутылки водки сияли в правой его руке.

– Это что – все? – не удержался я от дурацкой шутки, кивнув на бутылки.

– Да нет… Это так… почва для размышлений, – произнес Серж, разливая по стаканам. Мы молча хлебнули. Серж полюбовался ожерельем. – Тебе бар, говоришь, отдать? – оглядел зал. – А мне чем заниматься?

Никита вздохнул – как всегда, после бешеного напора, сразу готовый на все уступки… на фиг ему этот кафельный ад? Тут даже эхо какое-то громкое и неуютное. Да, я поглядел на Никиту: надо его крепко поддерживать, иначе сломается, колье просто так отдаст.

– Чем заниматься тебе? – сказал я. – Щебнем. Чем же еще? Ты ж говорил, что у тебя большие дела с щебнем!

Хорошо, что вспомнил недавний наш разговор про щебень и кафель!

Советовать ему заниматься кафелем после явного «кафельного перебора» в баре явно не стоило.

– Щебнем?.. – задумчиво произнес он.

Тянет время? – вдруг мелькнула у меня мысль.

– Мы наводку тебе дадим! – воскликнул я. – Отличный камнебойный карьер!

– Кстати, отличные бабы там! – внес свою лепту и Коля-Толя.

– Свяжем тебя, – уверенно произнес я, поневоле чувствуя себя главным ответственным…

– Ах, свяжете! – Серж вдруг оживился. Надеюсь, слово «свяжем» Серж понял в правильном смысле?

– Свяжете, значит, меня? – снова Серж повторил, как-то многозначительно.

– Ладно, – добродушно заявил Никита, роскошным жестом обводя помещение. – Это можешь оставить себе! Только квартиру оставь… Феде с Людой. Лады?

Серж кивнул как-то заторможенно.

«Еще не хватает, – подумал я, – вымостить это помещение щебнем!»

– А ожерелье-то спрячь! – взволнованно добавил Никита. – Эрмитаж за него полмиллиона долларов давал… Да Ирка не согласилась… Так что хватит тебе! – Чтобы покончить с этим мучительным вопросом, Никита хлопнул водки.

Серж словно чего-то ждал. И дождался? Из подсобки донеслись какие-то стуки, и Серж, почти подпрыгнув, пошел туда.

– Эксперты, наверное, – пробормотал он.

И почти сразу вышел, окруженный с двух сторон «экспертами». Что это за «эксперты», было сразу видать. Один из них был маленький брюнет, другой – огромный шатен, но при этом у них было что-то общее, самое главное. Сразу настала тишина, и они не спеша, уверенно подошли к столу.

– Руки покажи, – улыбаясь, сказал Никите маленький.

– Зачем? – испуганно пролепетал Никита.

– Не мыл, наверное, – усмехнулся большой.

Никита, от страха потерявший голову, попался на эту детскую уловку – и сразу вытянул вперед руки, дрожащие и действительно немытые, с грязными ногтями. И тут же маленький защелкнул наручники. И почему-то после этого стряхнул ладонь об ладонь, как будто сделал грязное, но необходимое дело.

– Ну, пошли, – вполне обыденно произнес крупный.

– К-куда? – пробормотал Никита.

– Да разберемся, откуда у тебя это? – Маленький вытащил из кармана колье и показал Никите.

– Я отвечу! – гордо подняв голову, сказал Никитон.

– Ну вот и поехали, – добродушно сказал крупный.

И они двинулись к выходу. Биться с этими сатрапами? Бесполезняк! Мы лишь взглядами проводили Никиту, идущего гордо. Машина за дверьми оказалась не обычная «хмелеуборочная», как мы надеялись, а джип с темными стеклами.

– Да… серьезный автомобиль, – пробормотал Коля-Толя.

Слышал ли это Никита? Надеюсь, не слышал. Возле услужливо распахнутой дверки он повернулся к нам, жалко улыбнулся и взметнул вверх руки с двумя поднятыми пальцами, что означало английское «виктори» – победа! Ему «помогли» сесть, и машина уехала. Вот так… Неожиданный итог «счастливого плавания»! Или его можно назвать скорей безумным?.. Все? Можно идти домой? Да нет, как раз домой не получается… надо это дело дальше вести… Как?

Поразмыслив, мы вернулись в пивную, или таперича коктейль-холл, как мы увидели на вывеске. Что добавить еще к происшедшему?

Что Серж показался жалким и растерянным, принес еще две бутылки водки, бормотал, оправдываясь, что не он вызвал «экспертов».

– Честно, я нормальному эксперту позвонил… это он уже настучал, – растерянно бормотал Серж, усиленно нам подливая.

Мы пили, почему-то надеясь найти разгадку этой тайны на дне стакана… Известная уловка для слабодушных.

– Они и меня чуть не забрали! Веришь? – говорил Серж.

Я послушно кивал. Не мог не кивать! Падение полное! Главное – в двухстах метрах отсюда мой дом, но я почему-то не могу пойти туда: не то состояние души, а теперь уже, после выпитого, и тела. Мой друг Никита – в глухом застенке, расплачивается за тот добрый порыв, который совершил, и тяжело, наверно, ответит… а я тут трескаю водку. С кем? Один только что засадил моего лучшего друга в тюрьму, лишил его семью фамильного ожерелья, а Федю и Люду – жилья. Другой, играя Никитушкиной лосиной ногой то на повышение, то на понижение, фактически обобрал нас – а я пью с ними, киваю и поддакиваю. Для жалкого оправдания внушаю себе, что для литератора все полезно, и даже пытаюсь лепить какие-то стишки… «Вот Никиту в кандалах… вывели из «Корюшки»… Ах, ах! Ох, ах!.. Горюшко, горюшко!» Что происходит со мной? Творчество – удручающее. Жизнь моя – запутана, слаба. Раньше я хоть что-то мог и умел, потом увлекся буддизмом и после буддизма, видимо, совсем ослабел. Что я могу? Я не могу даже сказать этим людям: «Пошли вон!» Скорее они мне это скажут! Я даже себе не могу сказать: «Пошел вон!» Или себе, может, скажу? Не смогу.

Впрочем, если нет сил исчезнуть физически, есть способ исчезнуть химически – способ, хорошо известный на Руси. Я налил себе полный стакан водки и, сказав «Прощайте!», выпил его. Венгерологи запели что-то по-венгерски, и все пропало.

15

Очнулся я, сидя в инвалидной коляске… но коляска та была, к счастью, не моя. Во-первых, сильно обшарпанная… что же, я давно на ней езжу? Но – когда? А во-вторых, самое главное – передо мной была ручка переключения скоростей, другие непонятные ручки, спидометр (?), еще что-то автомобильное, о чем я ни малейшего понятия не имею: в жизни ничего не водил! Не моя это мотоколяска. Факт.

Мысль эта почему-то наполняла меня ликованием. А вот и хозяин. Горбун с маленькими ножками, перекидывает свое хрупкое тельце, опираясь на трость. Взгляд, однако, у него был уверенный и жестокий. К кому это я попал?

Он сел за руль и насмешливо смотрел на меня. И молчал.

– Скжт пжст… кк я здс окзлс? – слипшимся, горьким ртом произнес я.

– С неба упал! – усмехнулся он.

Я, видимо, настолько ослаб, что вдруг горячо ему поверил – может, действительно я летал высоко, спрыгнув с крыши на провода, которые спружинили, а вовсе не сидел в той зловещей темно-синей пивной, где вершились гнусности, – и все, значит, неплохо… Людям ослабшим свойственно верить в легкую победу хорошего, в чудеса.

– С неба? – радостно произнес я.

– Ага… с неба, – усмехнулся он. – И валялся в грязи!

Да. Судя по состоянию моей одежды – он прав. Горячий пот вдруг прошиб меня. Я вытирался грязным платком.

– Так куда прикажете? – издевательски произнес он, трогая рычаги.

– Мне бы воды попить где-то! – прохрипел я: во рту наждак!

– Попробуем! – усмехнулся он.

После чего возил меня долго и непонятно и, я бы сказал, жестоко. Надолго оставлял меня и медленно-медленно куда-то уходил, ничего не объясняя… а встать я почему-то не мог – лишь жалко озирался: то какой-то магазинный тыл с ящиками в грязи, то узкий двор с кирпичной стеной, уходящей до неба… Я высох до кишок. Но безжалостный горбун возвращался без воды, ничего не объясняя, вез меня дальше и снова надолго бросал. Наверное, это и есть ад, наказание за все мои прегрешения? Вот мы въехали в какой-то дикий двор, красные дома с черными окнами без стекол, ржавыми лесенками вдоль стен.

– Ну… тебе, наверное, сюда? – проговорил он, открывая с моей стороны дверку. Я поглядел на убогую дверку в углу… «Вытрезвитель». Ну что ж – он, наверное, прав. Может, хоть там мне дадут воды?

Но мечты мои не сбылись.

– На вас, алкашей, воды не напасешься! – таков был грубый ответ коренастой женщины в форме. – Вот, садись пока в кресло. Сейчас доктор придет, разберется.

Из прошлых посещений подобных мест я помнил, что доктор определяет степень опьянения, а значит – дальнейшую твою судьбу.

Казалось, страшней ничего уже не будет, но – в соседнем кресле я увидел Федю.

– Ну что, со свиданьицем, – мрачно произнес он.

Как он здесь оказался? Ведь ушел по крышам, я же своими глазами это видел!.. Мерещилось? Я боялся его спросить о судьбе его дочери Люды. Да и что спрашивать? Тут, конечно, где же ей еще быть? И действительно – скоро из-за приоткрытой двери донеслись ее вопли:

– Папа! Папа!

Не дай бог еще кому-нибудь из живущих услышать такой крик – и в таком месте! Федя с мучительной гримасой приподнялся.

– Да сиди! – грубо сказала хозяйка. – Ничего с ней такого не сделают! Перепилась просто. Но пятнадцать суток всем вам светит! – глянула и на меня.

– Папа!

Федя рухнул. Отчаяние овладело и мной. В то время, как мой друг Никита страдает за свое благородство в застенке, я оказался здесь: кислая вонь, ругань, и помощи неоткуда уже прийти… Даже Федя, который своим огнем вывел нас из кромешной тьмы, когда мы гибли в Ладоге… даже он оказался здесь, и вместе со своей любимой дочуркой!

Зазвонил телефон. Дежурная вышла и, вернувшись, поманила меня. Я встрепенулся. Подул какой-то ветерок. Откуда? Подмигнул зачем-то Феде, потом, идиотски помигивая сам себе в зеркало, пошел. Ты и в тюрьме карьеру сделаешь! Кто это говорил мне? Или я сам придумал?

Привели в культурный кабинет, с фикусом. Начальник – свежий, молодой, румяный, представился:

– Лейтенант Топчий!

– Очень приятно!

Чу! Вот она, карьера в застенке? Но не хотелось бы, честно говоря. И вдруг почему-то среди этой относительной чистоты и даже комфорта меня вдруг прорвало: зарыдал. Вспомнились все страдания и переживания последних дней. Как хорошо – зарыдать, после многих лет напряженных улыбок! И рыдать вдоволь, всласть! Топчий терпеливо ждал, пока я нарыдаюсь. Мягко улыбался. Веет спасением? От кого же это? Пропало вроде бы все?

– Поплачьте, поплачьте… Это хорошо. Ведь вы, говорят, сочиняете? – нежно Топчий сказал.

«Говорят? Это кто же, интересно, говорит? – Какая-то часть мозга трезво заработала. – Кто на помощь пришел?» В последние дни реагировал на мои фантазии лишь Коля-Толя, который называл меня «маршалом брехни». Неужели с такой неожиданной стороны пришла помощь? Вот уж не ожидал! От кого, от кого, но уж не!..

– Тут ваш друг согласился заплатить за вас штраф.

– …Какой?

И вошел Коля-Толя. Я чуть было снова не зарыдал – с трудом сдержался.

– Ну, сильно он вас тут мучил? – свысока Коля-Толя поинтересовался.

– Да нет, ничего. – Топчий улыбнулся. – До дому доведете?

– Доведу куда надо! – сурово Коля-Толя сказал.

Я с трудом поднял голову, которая почему-то не держалась, пытался понять, что его слова значат, но так и не понял.

Коля-Толя, вздохнув, вытащил мятые деньги. Вот кто, оказывается, настоящий друг! Я чуть вновь не заплакал. На ярком свету, идущем сквозь окошко (закат?), мухи, облепившие деньги, зашевелились, пытались взлетать, вместе с купюрами. Сердце мое прыгнуло. Лосиные мухи! И те самые деньги, что Коля-Толя выручил зверскими перепродажами лосиной ноги, – бросил их на благородное дело таки! Никите в его застенке было бы сейчас радостно, если бы узнал: действия его приносят плоды! Узнает ли? Только мухи могут ему принести эту благую весть. Я с надеждой глядел на двух, вылетевших в форточку на Сенную площадь.

Топчий взял деньги.

– А почему в мухах все? – брезгливо проговорил он.

– Липнут к хорошему делу, – хмуро пояснил Коля-Толя.

– Ну? – напутственно улыбнулся мне Топчий, сгребая деньги с мухами в стол.

– Там еще Федя с дочкой, – прохрипел я.

– На Федю я не подписывался! – ощерился Коля-Толя. – Ты сам его откопал!

Постояв, я сел, что, наверное, обозначало: тогда я остаюсь!

Долгая тишина.

– А… жрите! – Коля-Толя стал еще деньги метать…

«Но ведь хорошее дело не пропадает, – я подумал с тоской, – в том числе и для того, кто это делает? А?»

Пока мой спаситель счастливым не выглядел. Но все равно душа моя снова наполнялась слезами, но чистыми, светлыми, радостными. Я с любовью смотрел на него: сколько он подличал, хитрил – и все на благородство ушло! Можно сказать, при великой акции присутствуем тут.

– Приведите Кучумовых, отца и дочь! – с улыбкой скомандовал Топчий, сгребая в ящик деньги и туда же – мух.

Коренастая его помощница вскоре пришла с Федей и Людмилой. Вид у них был мятый и недовольный. Это понятно. Полное счастье если и наступит, то чуть спустя.

– Идите!.. Вы… боевой офицер! – проникновенно произнес Топчий. В глазах Феди сверкнула влага. – Возьмите в руки себя! А ты, Люда… – помолчав, Топчий махнул рукой. – А вы не там сюжеты ищете, господин сочинитель! – напутствовал Топчий меня.

– Там! – проговорил я. – …Сенная-то – в самый раз!

Услыша это, задержит меня? Но на мою судьбу это не повлияло.

Мы вышли на задворки Апраксина двора. Глухие купеческие амбары, пыльные окошечки, свалки тары. Коля-Толя долго шел впереди, не в силах справиться с яростью, простить себе благородство, которое все больше казалось ему глупостью. Когда я, с целью благодарности, настиг его, он отвечал заносчиво и презрительно. Например, начисто отрицал, что мы были в квартире Феди, собираясь прыгнуть с крыши.

– Мандеж! – так оценил он этот сюжет.

Из его резких слов выходило, что мы только и сидели в пивной, пока не нагрузились, и нас забрала «хмелеуборочная»… Скудно!

Мы вышли на Сенную. Нет, там не били женщину кнутом, крестьянку молодую, но общее впечатление все равно было ужасающим. В те годы там шло строительство метро, два старых дома стояли треснувши, посреди площади, закиданной синей кембрийской глиной, возвышалась мрачная башня с маленьким окошком. Все, что было уже использовано в производстве, валялось тут же: ржавые конструкции, доски, бревна. И в этом хаосе зарождалась новая жизнь: лотки, прилавки, подстилки, уставленные гнилым товаром.

Окольно, балансируя на дощечках над канавами, мы обошли площадь и вышли к каналу уже в темноте. Катер наш стоит! Мы привольно вздохнули… и тут из рубки вырвался луч фонаря. Из трюма – другой. Из люка каюты – третий. Шмон! Что ищут? Неужели еще ожерелья, подобные Никитушкиному? Судя по околышу, мелькнувшему в луче, – видимо, да. Народ серьезный. Никитушка в застенке, ожерелье отобрано, катер обыскивают. Обыскивают, видимо, неофициально: околыш резко выдернулся из яркого луча. Милиционеры действовали слегка воровато… «мундиры голубые»! Стиль нашего времени, увы!

Мы отошли.

16

Ночевали мы в подвале: груды дворницкого песка, на них – картонки, подложенные, видимо, спящими тут. Я спал – пытался спать – у окошка, вровень с землей. Люда, вздыхая, громко шуршала фольгой, разворачивала шоколадку, подаренную папой.

Алкогольный сон непрочный: я проснулся тусклой ранью от шума метлы. От сухого шарканья запершило в горле – к тому же с каждым махом метлы в окошко влетала тучка пыли, и я задыхался.

«Господи! – впервые, наверное, в жизни подумал я. – Если ты существуешь… покажи себя!»

И он «показался» – добавив к сухому шарканью метлы бойкое веселое поскакиванье зубчатой пивной крышечки. И я услыхал.

Какое солнце тут, оказывается, включают в пять утра! Щурясь, мы выползли из подвала. Стояли… Проехала поливальная машина, и темные струйки извилисто бежали по асфальту, замедляясь, попадая в «чулок» из пыли. Мычали голуби, словно кто-то тер мокрой губкой по стеклу. Смотреть на свет было больно. Ну что – новый ослепительный день?

– А пойдем глянем еще на катер! – просипел я… Последний романтик! Кто же тебе там катер оставит?

Все вяло пошли. Не расходиться же – теряя последнее хорошее, что еще соединяло нас… Вышли на набережную – и остолбенели!

Катер сиял! Золотая сеть бежала по борту. Последний оплот наших надежд. Вдруг оттуда послышался дикий грохот. Кто ж это там? Сердце дрогнуло. Запоздалый мильтон? Из люка выпрыгнула знакомая короткопалая рука, схватила дощечку, валявшуюся среди других на корме, и скрылась. Потом вынырнула лохматая башка.

– Никита! – заорал я. Он вздрогнул. Потом глянул свирепо. Потом – улыбнулся.

– Весь пол выломали! Копи царя Соломона устроили тут!

– Выпустили? – вскричал Федя. – Не может быть!

– Ну ожерелье забрали… на экспертизу… А! Нормальный выкуп! – Никита махнул рукой. На великое дело ушло – плату за свободу!

Мы перешли на борт, покачнув катер.

– Всю тушенку, сгущенку увели, что под полом лежала! – хрипел Никита.

– Видимо, ожерелья из них сделали для своих баб, – предположил Коля-Толя и изобразил: – «Нюрка! Че лахудрой стоишь? Ожерелье из тушенки одень!»

– «Ожиренье надень!» – пошутил я, главный «виртуоз слова» в этом путешествии.

Даже Люда улыбнулась. Точней – только она и улыбнулась. Никита, зверея, как всегда, безуспешно тыкал в кнопку пускателя. Тишина… и вдруг – громко зачухало! Хорошо начался день! Неужели отталкиваемся, неужели плывем? И вода смоет всю грязь и горечь, что накопилась у нас?

…Мы прошли под низким Сенным мостом, маленьким Кокушкиным, широким Вознесенским… Тут уже начиналась зона влияния Коли-Толи.

– И куда же мы плывем – не пойму? – говорил он, поглядывая на нас и сияя. – Куда ж это путь держим – не возьму в толк!

Я лишь робко догадывался, боялся надеяться. Прошли под Харламовым… Давным-давно, кажется, мы плавали тут. И – ничего не изменилось – та же идиллия. Бурлаки, оставленные тут нами, все так же блаженствовали, валяясь в толстом тополином пуху.

– Куда ж мы это плывем – не пойму! – торжествовал Коля-Толя.

«Неужели к его родителям?» – думал я. И сейчас разыграется одна из вечных мистерий: возвращение блудного сына под отчий кров? Возвращение – со свитой подвижников, что помогла ему пройти испытания, сохранить себя! Встретят? И заколют, как положено, тельца? И мы наконец отдохнем. И главное – Федя с Людой… найдется же для них закуток покоя? А?

– Куда же плывем-то мы? – ликовал Коля-Толя.

Возвращается счастье? Мы переглянулись с Никитой: где только наш Игорек, кок и стюард, он же – художник, ценитель всего прекрасного… Его изысканный вкус придавал нашему плаванию добавочную прелесть… Увы! Неизбежные, невозвратимые потери! «И млат водяной (Никита), и уродливый скат (он), и ужас морей – однозуб (я)», – так воспевал он, вслед за поэтом Василием Жуковским, наш экипаж. Где он, наш уродливый скат?

– Вон он! – заорал вдруг Никита.

Это невозможно! На газоне за оградой лежал Игорек в своем добротном, кожаном, отлично отреставрированном пальто! Изловил его все-таки! И не жарко ему теперь? Спал он, во всяком случае, умиротворенно. На газоне на коленях перед ним стояли два молодых милиционера. Смеясь, они срывали с газона белые одуванчики и, смеясь, сдували пушинки Игорьку на лицо. Какая неожиданная нежность!

– Нет, не просыпается, – шептались они.

…Потом этот случай с одуванчиками я вставил в пять минимум рассказов! Неправильно сказал Топчий, что я не там сюжеты ищу!

Игорек, бережно перегруженный нами на борт, проснулся и глядел на нас презрительно, недоуменно, типа: где я? Видно, сны были слаще! Ничего, мы еще покажем ему.

– Куда же мы плывем – не пойму! – не переставал торжествовать Коля-Толя.

А вот и наш мыс, выгиб, полуостров, и за деревьями дряхлый дом, где жила раньше Никитина мама, а сейчас встречают нас, опершись на решетку, Коли-Толина мама, Клавдея Петровна, и батя его, Алексей, если не ошибаюсь, Иваныч.

– Явились? – строгий взгляд бати из-под очков.

Похоже, некоторая напряженность?

– И-и-и, род-ны-и вы мои-и! – запела Клавдея Петровна и всех нас спасла.

За время, что мы здесь не были, расцвел пень, выпустив пук алых розг.

В прохладной подвальной квартире, куда нас привели Коли-Толины предки, мы вздрогнули. Толя-Коля! Брат-близнец, освобожденный нами же из узилища! Смотрел на нас неласково. Как более блудный сын опередил брата и, видно, уже слопал жирного тельца… Уходим?

– И-и-и! Родныи вы мои-и! – Клавдея Петровна обняла своих сыновей. – И вы не уходите! – повернулась к нам.

Всем тут место нашлось!

– Ну что? Много наторговал? – стал цепляться батя к «нашему» Коле-Толе. – Много наторговал?

Коля-Толя молчал. Классовая ненависть, в кругу семьи?

– …Так угощай гостей! – неожиданно радушно продолжил батя.

Я мог бы сказать, что Коля-Толя, безусловно, наторговал кое-что… но все это ушло на нас, на наше спасение. Мы переглянулись с Федей. Он крякнул. Кто ж нам поверит, глядя на нас? Рванина рваниной!

Вдруг подул легкий ветерок, и откуда-то сверху, с макушки тополя с отпиленными ветками, что-то полетело… розовое… зеленое… Листья? Нет, не похоже… Летели зигзагами, но уж больно заковыристыми… влетели в окно… Деньги! Вместе с мухами, однако, вернулись к нам! Что истратили – то и заработали!

Родители восхищенно переглядывались: добытчик! – а Коля-Толя, главный казначей лосиной ноги, наоборот, вел себя хмуро: деловито сгреб деньги, вместе с мухами сунул за пазуху. Помедлив, как оно и положено, вынул одну ассигнацию, протянул отцу.

– Распорядись, батя!

– Ну а ты? Сбегай тогда! – гневно скомандовал отец другому брату, Толе-Коле, раскинувшему тапочки по дивану.

– Да пожалей ты его! – запричитала Клавдея Петровна. – Пусть отдохнет!

– «Отдыхал» уже – хватит! – Батя вспылил. Все сейчас рухнет?

– Я сгоняю! – поднялся я. В дверях я переглянулся с Никитой: – А давай считать все это большой удачей?

– А давай!

– Маша! Пробей молодого человека! – в подвальном магазине, пронзенном лучом, крикнула продавщица.

И Маша пробила меня.

…Ночью, на кухне, через сорок лет, я пишу это и жадно пью воду: жажда мучает прям как тогда! Рядом вожделел кактус… напоил и его!

…Когда я вернулся, братанов, а также Никиты, на месте не было. Не утерпели!

Федя и Алексей Иваныч степенно играли в шахматы.

– Городски-и цви-ты! Городски-и цви-ты! – пели Клавдея Петровна и Люда.

Игорек тоненько подпевал.