более зрелищной жизнью.
Парочки перед телеэкранами и стереосистемами.
Снова кадры с толпой в Сан-Тропе; отдыхающие девушки с голой грудью.
В то время как потребление циклического времени в старинных обществах соответствовало действительному циклическому труду в этих обществах, псевдоциклическое потребление при развитой экономике вступает в противоречие с необратимым абстрактным временем её производства. Если циклическое время было временем неподвижной иллюзии в реальной жизни, то зрелищное время является временем изменяющейся реальности в иллюзорной жизни.
Самолёты взлетают с авианосцев и снова садятся на них.
Того, что всегда является новым в процессе производства вещей, не существует в потреблении, которое всегда остаётся повторением одного и того же в растущих объёмах. Именно потому, что мёртвый труд продолжает господствовать над живым трудом, во времени спектакля прошлое господствует над настоящим18.
У индивидуальной жизни ещё нет истории – это обратная сторона всеобщего дефицита исторической жизни. Псевдособытия, теснящиеся в зрелищной драматизации, не переживаются теми, кому о них сообщают, и более того, теряются в стремительном росте их ускоренного замещения с каждым новым импульсом, исходящим от машины спектакля. С другой стороны, всё, что действительно переживается, никак не соотносится с официальным необратимым временем общества, и более того, находится в прямом противоречии с псевдоциклическим ритмом потребляемого побочного продукта этого времени. Это индивидуальное проживание отчуждённой повседневной жизни лишено своего языка, своей концепции, критического подхода к собственному прошлому, от которого ничего не сохранилось. Оно никак не сообщается с нами. Оно остаётся непонятым и забытым в угоду ложной зрелищной памяти о том, чего нельзя запомнить.
Фотографии возлюбленных как воспоминания.
У стойки бара того же затерянного салуна стоят Джонни Гитара, Вена и влюблённый в неё Малыш-танцор, чувствуется напряжение. Вена говорит Малышу: «Это жизнь, а чего Вы хотели? Дружба приходит и уходит». Потом она обращается к Джонни: «Вы мне что-нибудь сыграете, г-н Гитара?» Джонни: «УВас есть предпочтения?» Вена: «Да, вложите в Вашу музыку много любви». Малыш: «Он будет играть хуже, когда растянется на том карточном столе». Джонни спокойно: «Какая муха укусила Вашего друга?» Вена: «Понятия не имею». Затем, обращаясь к Малышу: «Что с Вами?» Малыш раздражённо: «Это ему надо задать этот вопрос! Ухаживания за незнакомой женщиной иногда приносят много горя». Джонни Вене: «Это Вы незнакомая женщина?» Вена: «Только для незнакомцев». Малыш возмущённо: «Во что это вы тут оба играете?» Джонни с оскорбительным спокойствием: «Я ни во что не играю, друг мой». Малыш:
«Плохое Вы выбрали место, чтобы бросить якорь». Джонни: «Меня сюда пригласила эта дама, а не Вы». Малыш вытаскивает монетку из кармана и говорит: «Если выпадет решка, я Вас убью, месье. Если орёл, Вы сыграете на гитаре». Он подбрасывает монету, Вена ловит её на лету и просит Джонни: «Сыграйте мне что-нибудь». Джонни начинает играть тему Джонни
Гитары. Вена мечтательно слушает его, потом поворачивается к нему и сухо говорит: «Сыграйте что-нибудь другое».
Спектакль как текущая социальная организация паралича истории и памяти, отказа от истории, создающейся на фундаменте исторического времени, является ложным сознанием времени.
Патруль франкистской кавалерии, за ним весь эскадрон медленно проезжают под дулом пулемёта прячущихся в горах испанских партизан, не замечая их. («По ком звонит колокол».)
Под видимой оболочкой мод, которые то и дело исчезают и вновь возникают на пустой поверхности рассматриваемого псевдоциклического времени, большой стиль эпохи всегда ориентируется на очевидную и тайную необходимость революции.
Часы в виде маленькой совы в Зимнем дворце перед штурмом, часовой механизм поворачивает голову совы.
Титр: «Время подошло к полуночи».
Мишель Корретт: соната ре мажор для виолончели и клавесина. Сова Минервы снова крутит головой.
Дебор.
Субтитр: Поскольку я не могу стать любовником, который соблазнит эту сладкоречивую эпоху, я решил стать её злодеем, тем человеком, который испортит праздник этих фривольных дней.
Музыка затихает.
В баре из «Жестокого Шанхая» старый китаец знакомит девушку с доктором Омаром, переодетым в араба: «Это Омар, мой лучший друг». Китаец быстро ретируется. Девушка интересуется: «Египтянин? Компрадор?» Омар отвечает: «Нет, я доктор. Доктор Омар из Шанхая и Гоморры». Она: «Омар, как поэт? О, если б захватив стихов диван…» Омар: «Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман, мне провести с тобой денёк».
Девушка: «Вы сказали доктор Омар. Доктор в какой области?» Омар спокойно: «Ни в какой, мисс Смит. Так звучит солиднее и никому не вредит, в отличие от настоящих докторов…» Тогда она его спрашивает: «А Ваш бурнус, хоть он настоящий? Где Вы родились?» Омар признаётся: «Яродился при полной луне на песках близ Дамаска. Моим отцом был торговец табаком, и он был далеко. А моей матерью… лучше про неё не говорить: наполовину она была француженкой, а другая половина потеряна в ночи времён. Я из самых чистых метисов. Я родственник всей Земли. Ничто человеческое мне не чуждо». Девушка с улыбкой: «Тогда объясните мне, куда пропали наши друзья».
Омар отвечает ей: «Мы были одни с самого начала». Панорамный вид астрономической карты с надписью “Rivoluzione della Terra”[2].
Рассуждение об истории неотделимо от рассуждения о власти. Древняя Греция была примером того, как можно обсуждать и понимать власть и её смену, это была демократия господ общества. Здесь царили условия, противоположные условиям деспотических государств, где власть сводила счёты лишь сама с собой в недостижимом мраке пункта своей предельной концентрации: дворцового переворота, чей успех или неудача в любом случае оставались вне обсуждения.
Макиавелли.
Триптих Учелло «Битва при Сан-Романо».
Брежнев на трибуне вместе с высшими бюрократическими и военными чинами.
Титр: «В северной летописи действующие лица действуют молча, воюют, мирятся: но ни сами не скажут, ни летописец от себя не прибавит, за что они воюют, вследствие чего мирятся; в городе, на дворе княжеском ничего не слышно, всё тихо, все сидят запершись и думают думу про себя; отворяются двери, выходят люди на сцену, делают что-нибудь, но делают молча». Соловьёв, «История России с древнейших времён»19.
Когда появляется возможность преодолеть сухую хронологию без объяснения обожествлённой власти, стремящейся быть понятой своими подданными исключительно как претворение в жизнь заповедей мифа, эта хронология превращается в сознательную историю, но для этого требуется, чтобы опыт реального участия в истории был пережит широкими массами населения. Из практического способа общения между теми, кто признал друг в друге обладателей реальности настоящего, кто познал качественное богатство событий в своей собственной деятельности в месте своего собственного проживания – в своей эпохе – рождается всеобщий язык исторического общения.
Те, для кого существовало необратимое время, обнаруживают в нём и незабываемое, и угрозу забвения'. «Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение…»20
Матросы, которых вызвали на борт «Потёмкина», отказываются стрелять в своих взбунтовавшихся товарищей; при помощи «монтажа аттракционов»21 показаны английские школьницы, бурно выражающие своё одобрение. Кавалерийское подразделение достаёт сабли в начале атаки. Собрание революционеров в оккупированном здании в мае 1968 г. Генерал Шеридан въезжает на лошади в приграничный форт, где разместилось несколько его эскадронов. Встречающий его полковник уже служил под его командованием в Гражданскую войну. Генерал приказывает ему провести опасную операцию против индейцев. В заключение он говорит: «Если Вы провалите операцию, уверяю Вас, что военный совет, который будет судить Вас, будет состоять из наших старых товарищей по Шенандоа. Я их сам выберу». Полковник задумчиво произносит лишь одно слово: «Шенандоа…» Генерал, уходя в воспоминания, добавляет: «Интересно, что напишут историки позже о Шенандоа».
Победа буржуазии – это победа глубоко исторического времени, так как оно является временем экономического производства, непрерывно преобразующего общество снизу доверху. Пока аграрное производство остаётся главной деятельностью человека, циклическое время, всё ещё присутствующее в основе общества, подпитывает коалиционные силы традиции, сковывающие движение. Но необратимое время буржуазной экономики успешно искореняет такие пережитки по всему миру. История, до сих пор казавшаяся лишь движением индивидов из господствующего класса и поэтому писавшаяся как история событий, отныне рассматривается как всеобщее движение, и индивиды приносятся в жертву этому суровому движению. История, открывшая свою основу в политической экономии, теперь знает то, что было её бессознательным, но оно так и остаётся бессознательным, потому что история не может пролить на него свет. Выходит, что товарная экономика лишь демократизирует слепую предысторию, это новый фатализм, над которым никто не властен.
Клятва в зале для игры в мяч.
Церемонная китайская трапеза в международной Концессии Шанхая.
Профессиональные брокеры за работой на парижской бирже.
Буржуазия представила и навязала обществу необратимое историческое время, но отказала ему в его использовании. «До сих пор была история, а теперь её более нет»