И со значением так взгляд на меня кинул, а я вид сделала, что намека не поняла. Неужто наемник дерзкий приметил, какими глазами я на диора гляжу? Тут же сквозь землю провалиться захотелось, а позже вспомнилось, что после Тинаровского излечения я к королю вернулась, может, о том и речь?
— Не открыла для короля дверцу, стало быть? — будто ответил на мои мысли наемник. — Как там в пророчестве его говорится?
— Чувства взаимные расти и крепнуть должны. Вот только у короля они до сей поры всякий раз угасали.
— Потому тебя отпустил? — спросил Тальраир.
Я плечами в ответ пожала. Сердцем чувствовала, не в том причина была, но и прощальную речь властителя путникам повторять не желала, как и в собственных чувствах, столь нежданно возникших, признаваться.
— До дома недалеко осталось, Мира, — вдруг Эртен заговорил, точно почувствовал, что о нем сейчас думаю, — вот и закончились твои скитания, — и добавил непонятно, — осталось лишь о позабытом вспомнить.
Ох, небеса пресветлые! Сейчас ведь расступятся ветки, откроют глазам низину с деревушкой, в ней выстроенной. А там еще пару шагов и вот они — ворота дома родного. Матушка за ними, Басютка и дядька.
У меня от волнения душевного дрожь приключилась. Здоровы ли? Ведь больше года прошло с тех пор, как отчий дом покинула. Как теперь поживают, видеть то еще желают дочку свою и племянницу непутевую?
— Ну что ты побелела точно полотно? — воин ко мне подъехал.
— Боюсь я. А как не примут? Прогонят за то, что против воли пошла, еще и дом родной покинула?
— За мной следуйте, — вдруг диор приказал, — я разговор начну.
Ох, с какой радостью я за широкой спиной наместника укрылась. Пусть он разговор ведет, против его слова никто не пойдет. Только бы матушка не отвернулась, меня завидев.
Сердце разрывалось от страха и ожидания томительного, пока лошадка моя семенила трусцой следом за диорским конем.
Выбрались из леса, я деревню родную увидала и ладонью рот прикрыла, чтобы всхлип сдержать. До того все сжималось в душе, до того тягостно и радостно одновременно было. А потом и вовсе чуть с коня не упала. По ту сторону речки, рядом с березкой памятной застыла на пригорке фигура одинокая. Стояла за околицей, вдаль глядела, а ветер платок трепал, так и норовил с волос своровать.
Всхлип горький да громкий из груди вырвался. На пригорке меня услыхать нельзя было, больно далеко, но женщина вдруг голову поворотила, в сторону леса поглядела, а руки, платок державшие, разжались. Ветер радостно поволок свою добычу с русых волос да на плечи, а после по спине да на землю, разметал цветастую ткань в дорожной пыли. Женщина с пригорка вниз кинулась, споткнулась на полпути, упала и прокатилась к подножию. Я со страху закричала, лошадь хлестнуть хотела, чтобы со склона высокого вскачь помчаться, а повод руки мужские перехватили.
— Из седла вылетишь, шею сломаешь с перепугу, — диор жестко сказал, — пешком ступай.
Сам наземь спешился, без лишних вопросов меня с лошади снял и в спину подтолкнул. Я и пошла, все шаг ускоряя, глаз не отрывая от фигуры на земле, а когда матушка на ноги встала, да припала на правую, но выпрямилась и дальше поспешила, я сама не заметила, как на бег перешла и рванулась вперед ястребом стремительным. Побежала с пригорка, пронеслась по берегу речки, мосток перелетела и между изб, по дороге, не замечая высыпавших их домов сельчан.
Как я домчалась до матушки на одном дыхании, что даже сейчас воздуха в грудь вобрать не могла, он там не помещался воздух этот. Стиснуло грудь, когда я родное лицо, осунувшееся, вблизи увидала, глаза на пол-лица и прядей седых в волосах на полголовы больше насчитала, когда руки материнские, дрожащие, за плечи обняли, притиснули к себе, а над головой моей поникшей рыдания раздались. А я-то, дурында безмозглая, еще боялась, прогонит.
— Вернулась, Мирушка, вернулась, — сквозь слезы матушка причитала, а за ее спиной уж дядька от околицы бежал. Хотел, видать, голову оторвать за матушкины пряди седые. Да я бы и не возразила. Все упреки заслужила, когда только своей судьбой озаботилась, даже слов прощальных не сказала, одну записку начиркала напоследок.
Чего не ожидала, так того, что Агнат нас обеих в объятиях стиснет, сожмет крепко и даже мою голову бедовую по волосам погладит, а после за матушкой приглушенно, будто говорить ему тяжко, повторит: «Вернулась».
Разлепить нас смог только оклик старосты:
— Агнат!
Дядька как-то странно себя повел, вперед подвинулся и встал, будто собою прикрыл.
— Говорил тебе, чтобы Миркиной ноги больше в деревне не было. Коли девка скитаться надумала, то пущай туда же и катится колесом, откуда ее обратно надуло. Ежели девке ни род, ни слово главы не указ и мужиков позорить берется гонором своим, то пущай сама себе хозяйкой отныне будет.
Я со спины только дядькины кулаки увидала, как сжал он их крепко, а самой подумалось, отчего вражда такая ко мне? После припомнила, что староста с батюшкой Лика приятели. Отец у жениха моего бывшего — торговец богатый и часто старосту серебрушками ссужал (порой и задаром), ежели вдруг в ларчике деревенском, куда жители на нужды монеты кидали, серебра недоставало. А староста в долгу никогда не оставался. У батюшки Лика разлад с другом вышел, оттого что сын из-за меня на девице, соблазненной, жениться отказался. А поучив Лика уму-разуму и не добившись ничего, отец его гордость лишнюю отринул, самого старосту упросил сватом к нам в дом пойти, я же от собственной свадьбы с пришлым воином, с чужаком сбежала. Теперь же только догадалась, как дядьку под удар подставила. А он вместо подзатыльников еще и обнял меня.
— Верно говоришь, — вокруг нас уж толпа собралась, девок косы мелькали, парни знакомые из-за спин родичей постарше зубоскалили, только Лика не видать было. — Гнать девку поганой метлой.
— Ишь явилась не запылилась. Как по ночи с мужиком из дому тикать, так за ней не заржавеет, а чтобы после с повинной головой к матери прийти, только через год и осмелилась.
— В подоле-то приплод не принесла? Чего так поздно явилась?
Голоса все колючее да гневливей делались. Люди сами себя подзадоривали да злили, а весь гнев на мою голову пришелся.
— Гнать потаскуху такую, чтобы девки наши с нее пример брать не надумали, — а это вроде Росина мать взбеленилась, уж ей дочь в уши про меня небылиц напела.
А дядька мой чуток под напором этим отступил, но меня все так же загораживал, а за плечом правым я матушкин тихий всхлип расслышала. И гнев такой взял, что захотелось тут же лук схватить, да повсаживать им всем стрелы пониже спины, кабы напаслась столько. Гнать они меня собрались за то, что честь девичью осквернила и с чужаком сбежала, а что не только из-за брака немилого в скитания подалась, никто ныне не вспомнил. Про послание позабыли, про то, в каком состоянии Тинара тогда сыскали, о тварях и помыслить не могли, что взаправду существовали. Теперь еще самосуд чинить собрались.
Видать, дядька о том же подумал, так как тут же голос повысил и крикнул погромче:
— Не вам решать, кого мне из дома своего гнать, а кого привечать. Не вы Мирку растили, не вам за нее ответ держать.
— А мы в деревне своей непотребства не потерпим, — то староста заявил. Его все подзуживали, за спиной переговаривались да подталкивали, он и про наливку, которой с Агнатом непочатый край испил, не вспомнил. Но оно и понятно, дядька семью спиною прикрывал, а старосте перед всей деревней ответ держать надо было, а народ уж разошелся.
— Суд учиним, — кто-то идею подал, — все вместе решение вынесем, принять ее в деревне или прочь погнать.
— Судить по справедливости только наместник может, — дядька решение нашел, испугавшись, что тут за меня никто, кроме него, и не вступится.
— Предлагаешь, самого властителя земель из-за Мирки распутной беспокоить? Думаешь, снизойдет батюшка наш занятой до племянницы твоей, сам явится суд вершить?
— Отчего не снизойти, если дело важное, — холодный голос раздался. И негромко прозвучал, но все услышали. Заозирались люди, зашептались, стали в стороны отходить, путь к нам троим всадникам освобождая. Впереди Эртен ехал, по бокам эльф с воином, а мою лошадь в поводу вели.
— Батюшка… — староста с лица спал, побелел весь, — сам наместник!
Среди толпы селян тишина воцарилась, слышно было даже как шмель невдалеке прогудел. Люди глазам своим не верили. Они наместника и не видали никогда, один только староста Эртена в лицо и знал. А он вдруг спину впополам согнул, рукою земли докоснулся, а за ним следом и остальные. Особо впечатлительные на колени бухнулись.
— Сам наместник и пришлый с ним, — кто-то сбоку шепнул, признав Тинара.
— Неужто прогневили тебя, что сам явился? — вопросил староста, не смея разогнуться и глаз поднять. — Да кто ж осмелился покой твой потревожить, неужто беда какая прик…, — тут староста замолчал, голову поднял и очень выразительно на меня поглядел. Так выразительно, что я себя неправой безо всякой вины ощутила. Сразу сказать захотелось: «Не я это была, не ведаю ничего».
Эртен спешился, но все равно над толпой возвышался. Люди так и стояли, головы склонив, перепугались все насмерть.
— Приехал лично спасибо сказать за лучницу, вовремя послание важное доставившую, жизнь мне и остальным спасшую.
Руки на груди сложил и стоит, хмуро на людей взирает, а вокруг шепотки точно шелест прибоя морского, никто громко говорить не решается, а изумление не в силах сдержать.
— Какую лучницу? — староста не сразу понял.
— Ее Мира зовут, и стоит она за спиной того человека, — указал на меня Эртен.
Старосте совсем плохо стало, а деревенские еще громче заговорили, тут еще Тинар масла в огонь подлил.
— Собратом называют воина, с которым в бою побратался, а я Мирку посестрой назову, потому как и мне жизнь спасла. Кто здесь на сестрицу названую хулу и напраслину возводил? У кого язык шибко длинный да во рту не умещается?
И ухмыльнулся кровожадно, люди даже отступили подальше, а мы втроем да староста и гости наши в самом центре оказались.