Азамату очень хотелось спросить, бывает ли сивый серьезным. Прямо очень.
— А стоит?
— Не-а-а… — Костыль постучал пальцем по шеврону. — Свобода, брат, — не просто слова. Мне она без надобности. Ваша просто Дарья ни хрена не проста, это ясно после дома Ба. Там же много людей погибло. А просто Дарья явно ухайдакала саму Ба. Мутант?
Уколова кивнула. Даша покосилась на Костыля. Бледная, потная, казавшаяся маленькой-маленькой. Черт-те что, а не поход.
Саблезуб, заснувший было в ногах Азамата, мягко скакнул к Дарье. Положил головищу той на колени, заурчал, игриво наподдал лапой по тонкой ладошке.
Умница, друг.
Азамат кивнул в ответ. Да, мутант. И что?
— Ты снова говоришь вслух, — посетовал Костыль, — думал, это у тебя от усталости. Да ничего, мне все равно. Свобода, землячок, — это рай. А в рай надо идти своими ногами. С чужой помощью спускаются в ад. А я такому не пособник.
— Ни фига себе, — удивилась Уколова, — ты прямо самобытный философ с религиозным уклоном.
— Чего только в жизни не встретишь, о чем только не передумаешь.
Азамат хмыкнул. Убрал топорик и решил проверить обрез. Патронов у него с гулькин нос, но все же. А спорить о вечном ему совершенно не хотелось. Саблезуб, намурлыкав Даше спокойное состояние, решил подобраться ближе к другу, угнездив огромную башку на коленях. Ложись, друг, урчи. Мягкий, родной, теплый…
— То есть, как понимаю, — Уколова усмехнулась, недоверчиво и чуть грустно, — смерти ты, борец с любыми видами угнетения человека, включая здравый смысл, не боишься?
— Боюсь. Но, красотуля, уверен в нескольких вещах, и в смерти в том числе.
— В смысле?
— Знаю, какая она будет.
Даша несколько раз моргнула. Уставилась на сивого.
— Интересно про мою смерть?… — Костыль скривил рот, пыхтя самокруткой. — Хм… Моя смерть будет разной. Сожрут волки в степи, еще живому выгрызут требуху и будут раздирать печень, пока мне придется харкать кровью и орать. Повесят селяне, застукав с дочкой старосты, буду мотаться, сипеть-хрипеть и ссаться на себя, потому как хрена они умеют правильный узел вязать. Выпустят в колени по заряду картечи и бросят посреди леса за уведенных коней, придется ползти или лежать, глядя, как гангрена сожрет по самые яйца, и только тогда сдохнуть. Перережет горло поселковая шлюха из-за ревности к своей подружке, которой подарю сережки. Да мало ли…
Сивый жилистый убивец хмыкнул, затянувшись, и вдруг стал серьезным.
— Точно знаю две вещи… Первое, мои неожиданные попутчики, несомненный факт: в своей постели коньки не откину. А второе…
— Ну? — лениво поинтересовалась Уколова, не обращая внимания на взгляд Костыля, постоянно прохаживающийся по ее расстегнутой почти до пупка рубахе. — Не томи, сердечный друг.
— Моя смерть придет ко мне сама. И будет прям как надо. Бледная, типа, обязательно с косой… до самой задницы… И, что куда важнее, непременно с клевыми сиськами.
Уколова вздохнула. Но не застегнулась. Жарко, чего уж.
— Вы готовы, дамы и Азамат? — поинтересовался Костыль. — Тогда расплатитесь за еду патронами, что выдал, и учтите, что у вас их не останется. Магазин сохраните, будем в Бугуруслане придумывать все остальное. Как нам найти, куда этот милый пластиковый рожок воткнуть и чем наполнить.
Точно. Азамат выглянул в узкую щель между стеклом и фанерой. Смеркалось. Пора выбираться и постараться доехать до следующей точки их экспедиции.
Вечерний поезд пыхтел у перрона. Платформа спереди, локомотив, обвязанный разномастным железом и сеткой, открытый наполовину вагон, увешанный мешками с песком и драными матрацами, набитыми сухой травой. И второй, грузовой, усиленный капотами бывших легковушек и песком между ними и бортами. Не транспорт, а мечта.
— Так… — Костыль остановился, недоверчиво шупая живот. — Дождитесь-ка меня вон у тех добрых мужчин с моей бывшей двустволкой, висящей на плече старшего. А я быстренько… До клозета и обратно.
Азамат покачал головой. Нашел, когда медвежьей болезнью страдать.
Ждали недолго, сивый прискакал через пяток минут, скалясь чересчур уж довольно.
— Не стоит рассказывать нам о причинах твоего хорошего настроения, — попросила Уколова, — очень сильно прошу.
— С чего бы мне такую интимность вам доверять, — поинтересовался совершенно неприлично развеселившийся Костыль, — это ж всего на пару градусов ниже моих мыслей о твоих, милая, достоинствах, и мыслей, посещающих грязную распутную голову при одном взгляде на твой уютный за…
— А в морду? — поинтересовалась старлей, правда, лениво и явно устало.
— Да как скажешь, потом можно и в морду. Давно хотел спросить, Евгения… Да все стеснялся.
— Ну?
— Если нам с тобой останется, совершенно точно, жить не более пяти минут, могу ли рассчитывать на дьявольски горячее и, несомненно, прекраснейшее сплетение наших яростно любящих друг друга плотски тел?
— Может, тебе еще и татуировку на лопатке показать, встав раком перед этим?
— А возможно?
— Фигушки. Но про пять минут — подумаю.
— Чудесно.
Костыль подошел к караульным, пропускавшим пассажиров внутрь огороженного куска перрона. Да, у старшего на плече явно висело бывшее костылевское ружье, верно. Но Азамата напрягал дядька в кожанке и меховой шапке, с красной повязкой на руке. Что-то так и подсказывало — ему на переданное втихомолку оружие накласть. И жетоны тот затребует. И что тогда делать?
— Здравствуйте, мужчины! — Костыль расплылся в улыбке. — Как дела, настроение и бодрость духа, например?
И тут одновременно произошло три вещи.
Дядька с повязкой встопорщил колючие усы и открыл рот.
Даша вцепилась в локоть Азамата до боли.
Вылетело, полыхнуло пламенем окно в «Электричке».
— Ох, ты ж, ёперный театр… — протянул Костыль. — Там же подростки какие-то сидели. Девчушка с косами, такая вся в лисьей безрукавке… Красивая. Глазастая. Во-о-от с такими титьками. Капец сиськам, наверное… Как думаете?
Усатый, по-рыбьи молча захлопнув рот, не ответил. Оттолкнул трепача и бросился к занявшемуся составу-кабаку.
— Гриша, за старшего! — только и крикнул, убегая.
— Сволочь ты, Костыль, — пробурчал Гриша, поправив двустволку. — Аня и впрямь красивая. Обязательно было так вот? А если я тебя сейчас арестую?
— Хм… Григорий, это ты, конечно, можешь сделать. Но дай мне минуту времени — и я дам тебе пять тысяч причин этого не делать. М-мм?
Азамат, прикрывая Дашу, вцепился глазами в оставшихся двух караульных. Рука на топорище, Саблезуб, ощетинившись, готов к прыжку. Караульные, пока только подняв оружие, застыли в ответ.
— Излагай. — протянул явно жадный и подлый Григорий.
Костыль сморкнулся ему под ноги.
— Первое, мой друг, — договор есть договор. И тебя подтянут не меньше, чем меня. А с вон тем злым башкиром ссориться вы не станете, покромсает, а потом и показания даст. Верно говорю?
Азамат только цокнул языком. Излагал тощага верно.
— Второе, майн фройнд, еще проще. Поджог мною вон того самого злачного места совершенно недоказуем. Я туда возвращался тупо покакать. Понимаешь? И третье, девка с сиськами и косами там есть. И даже жилетка лисья, верно. Только это не Аня, дочка твоего командира Селиванова и первая красавица на весь ваш гадюшник. А вовсе даже кабацкая шалава, чьего и имени-то не знаю, а откликается она на кличку Вафля. И косы-то у нее не свои, в отличие от второй стадии сифилиса, и сиськи куда как меньше. Так что не стоит нарушать договоренностей. Особенно в ожидании третьего звонка на посадку. Едем?
Григорий только ответно сморкнулся под ноги Костыля. И кивнул.
Сивый обернулся к попутчикам, подмигнул и расплылся в надоевшей, но такой уже знакомой ухмылке.
— Дамы и Азамат, прошу занять места в экспрессе «Зажопинск-Малые Покакушки». Про условия и сервис вы уже в курсе.
«Такое разное прошлое: зима»
Let it snow, let it snow, let it snow…
Снег — как баллончик с краской в руках мастера фуд-дизайна. Вот только что на тарелке лежала обычная, вкусная, но не самая эстетичная котлета, и… п-ш-ш-ш, под руками стилиста, уверенно работающего краской, она превращается в произведение искусства. Золотистая, ровно поджаренная и так и манящая разрезать себя или даже слопать прямо с вилки.
Снег точно такой. Декоратор, сыплющий вниз и закрывающий девственной белизной окурки, банки, бутылки, собачье дерьмо, недонесенные пакеты с мусором, шприцы, гондоны, умершего воробья и клочья шерсти, выдранные соседским Барсиком у соседского Васьки. И прячущий грязь.
Снег приходит всегда неожиданно и коварно, прямо как лень, нападая исподтишка и со спины. Час, другой, третий… город стоит и не движется. Ведь зима, ведь кто знал, ведь… Ведь-ведь-ведь… Все как всегда.
Снег делает из серо-черно-рыжего жидко-грязного города что-то красивое и даже таинственное. Чу… что там, под аркой двухэтажного домика, помнящего революцию, стоящего за полкилометра от чуть зловещей готичной красоты костела? Мало ли, вдруг там, поскрипывая снежком, бродит залетевший хлебнуть чаю настоящий Дед Мороз, а?
Ну-ну… Дед Мороз, точно. Да Колька-алкаш бродит с похмелуги и никак не найдет, у кого занять стольник. Или полтинник. Или тридцатку на бояру. Но это же снег, снег волшебный, снег чистый, он даже скрип под разваливающимися поддельными Колькиными «адидасами» сделает чуточку загадочным. Если настроение соответствующее, само собой.
Кружится в свете фонаря и, сколько бы раз ни видел, замираешь, смотришь, любуешься. Безграничная простейшая красота падающего снега, не требующая ничего лишнего. Только лениво кружащие хлопья. Только теплый желтый свет. И в такую ночь можно поверить, если захотеть, конечно, почти во что угодно. Хоть в новогоднее чудо. Пусть чудо и прячется за распродажами, елками с середины ноября, девочками-промоутерами в совершенно не русских колпачках и фальшиво-китайской мишуре на шейках, в огромных цифрах «Сале» повсюду и в неожиданно вдруг разгорающихся вечером гирлянадах — от щедрот города.