— Ай, ну тебя, звездун.
— Краснобай, елы-палы, инвалид Куликовской битвы. Я ж только из-за уважения к твоему статусу калеки сейчас люлей пачку свежих и горячих не распечатываю. Тоже мне, капитан Сильвер, ага. Звездун я, смотри, чего. Это тебе — попугая на плечо и шарманку, вылитый…
— Помолчи, — Азамат пнул того в лодыжку. — Сергеев, почему сдавать?
— Охренеть не встать, дорогой друг Азамат!!! — взорвался Сергеев. — А кто, позволь спросить, о прошлом разе, с полгода назад, идя в Уфу с товарами, изволил расслабляться здесь в компании Кваски? Я?
— И чего?
— Ничо. Через плечо, за ногу тебя, да в ухо. Кто не поделил с Тощим Тройку и ее три молочных железы, а? Ты? Да и шиш с ним, не поделил — и ладно. На фига надо было, молодой человек, демонстрировать навыки стиля кунг-фу а-ля пьяный мастер на Тощем и его команде? И потом убедительно доказать свое превосходство городскому патрулю?
— Я?!
— Обалдеть… — Сергеев, вскочивший и брызгавший гневной слюной ему в лицо, хлопнулся назад. — Надо ж было так нализаться… А говорили тебе — не пори с Кваской его непонятные суспензии с эмульсиями, настоянные на грибах этих чертовых! Чего тебе самогона или спирта не бухалось? Ты, Пуля, ты решил показать патрульным, как надо брать языка в группе из трех часовых. Пуля, через колено тебя, да об коромысло! Да никто у нас патрульных не любит, не хрена им тут делать! Но и калечить ребят на кой шиш?
— Сильно?
Сергеев скорчил рожу и покрутил рукой. Мол, ну… Вспоминай сам, и все такое.
— А в ходе разборки с Тощим именно ты отломил ножку у самого красивого стола, гордости нашего клуба. Единственного, Пуля, настоящего деревянного стола! И этой самой деревяшкой… Пуля… Тощий же потом месяц не выходил на машине. Из-за переломов, думаешь?
Азамат вздохнул, предчувствуя что-то плохое. И вопросительно уставился на Сергеева.
— Ты ж, чертов садист, натурально показал ему всю неправоту в его отношениях со шлюхами, совмещенную с патологической любовью к противоестественному способу сношения. И разломал ее в щепки об, понимаешь…
— Задницу, ага… — Костыль гоготнул. — Слышь, Ункас, последний из могикан… Ты теперь будешь Чингачгук Великий Змей, вождь делаваров. Вот ты крут, братишка… Клево, блин. Мне жутко интересно забухать в твоей компании. Только, чур, без ломания мебели и разговоров по душам. Мало ли, чего тебе не понравится в моих хобби и увлечениях. Я, брат, тот еще озорник и оригинал.
— Помолчи.
Азамат без возмущения сдал имеющееся оружие. И пошел в накатывающие шум, запах кухни, сладкого женского пота, масляной кожи и спирта. В сам клуб «Красный Барон».
Много надо человеку для счастья? Не особо. Наесться от пуза, выспаться в сухости и тепле, одеть-обуть чистое и целое и не опасаться за завтрашний день. Разве что с последним сложилось немного по-другому. Ну, последние двадцать лет — уж точно. Другое дело, у всех по-разному.
Коли не знаешь, найдешь ли чего завтра поесть, или там босиком снежную кашу месишь, воды рядом нету, зуб сгнил и болит — мочи нет, да вдруг жар начался, и чего-то помирать собрался… это одно. Особенно когда ты — никто и звать никак. Самый обычный погорелец после пожара, спалившего к чертям собачьим всю планету.
И совершенно иначе ощущается завтрашний день, если ты пайлот. Мужик ли, баба, какая разница. Умеешь вести машину, рисково, в любую погоду, в любое время — завтрашний день окрашен другими цветами. Удачи и благодати вместе с… Выделанной новой кожей куртки, шлема, сапог или унтов, сумки-планшета и теплых перчаток. Всегда ждущей на базе, на точке, куда несешься сквозь мглу и ночной вой, на хуторке, где застрял из-за поломки… всегда ждущей горячей жратвой, сковородкой со шкворчащим мясом, теплой сладкой красоткой, подкладываемой под бок отцом-дядей-хозяином, чьего отпрыска ты завтра покатишь в город, к суровому и безумно дорогому врачу. А этот самый врач тебя так же встретит, обслужит, приголубит, вкатит ампулу с поистине золотой жидкостью, если вдруг решит все же выдрать к чертям подгнивший зуб. Каждому — свое.
Так что… Свободное время пайлоты проводили лихо, с огоньком, в излишествах и грехах. А «Красный Барон» давал все возможное. За исключением, пожалуй, чего-то совсем уж… своеобразного. И то не особенно верил Азамат в такие расклады.
Так что…
— Это рай, браток, точно тебе говорю, — Костыль оскалился, оглядываясь. — Чтоб мне пусто было, чтоб мне никогда не проснуться в собственной постели, чтоб мне… Вощем, тупо, чтоб мне. И почаще вот так, как здесь.
Пайлоты скользили в разные стороны. Докатывались до Абдулино и Асекеево, цеплялись за Бузулук и Октябрьский. В сторону Кинеля и Самары не шастали из-за суровости железнодорожников. Хотя, поговаривали, бывали они и в Курумоче. Про него Азамат слышал мало и не верил, что можно летать. Не верилось ему. Несмотря на серебристый аэростат, всегда торчавший в небе над Бугурусланом. Так то, считай, просто наблюдательный пост, и не больше. Но мало ли…
Платили заносчивым сволочам хорошо. Так хорошо, что хватило обшить стены «Красного барона» необходимыми красными цветами, вперемежку с черными и серыми. Азамату цвета не нравились, но в чужой монастырь, как говорится…
Душно. А как еще, если соляру любители кожаных теплых комбезов и летных курток предпочитали заливать не в генераторы, а вовсе даже в баки машин? То-то и оно, потому так душно.
Свечи, свечи и еще раз свечи. Накрытые стеклянными колпаками, огромные, стоящие вдоль стен. Аккуратные и не очень, в подсвечниках, шандалах и просто стеклянных банках по столам. Оплавившиеся и капающие вниз с деревянных колес под потолком. Как клуб не погорел за все время своего буйства? Да черт знает, как… Но не погорел.
Низкие столы, широкие разномастные кресла и диваны, обитые, само собой, только всеми оттенками красного. Сцена в дальнем конце, обтянутая пурпурными кусками ткани, с тапером и диксилендом рядом. Красотки в хрустящих и блестящих кусочках ткани, чистенькие, пьяные и выплясывающие черт-те что, выбрасывая стройные, полные, плотные и даже пару вполне себе толстеньких ног выше головы. И вусмерть бухущие пайлоты, гомонящие и наливающиеся до белочки в компании чертей из-под стола.
— Отличники ГБО, — констатировал Костыль. — Чудесные люди.
— Кто?
— Грабь, бухай, отдыхай… Специальные дисциплины новой олимпиады нашего отрезка Кали-Юги. Для тех, у кого каждый день — последний.
Интересоваться Кали-Югой Азамат не стал. Он сам, может, и дремучий мещеряк-следопыт, точно. Только человек может учиться — сам или с помощью друзей. А Саныч человеком был образованным. И про эпоху гнева, страстей, страха, опасности и страдания по календарю каких-то там индусов рассказал запросто так. Во время философского диспута, проходившего после штурма чего-то там нужного и отмеченного найденными канистрами со спиртным. Саныч тогда вообще много чего наговорил, треща без умолку, вдруг решив поделиться всем подряд. Еле уняли и отправили спать. Мишка смеялся, закусывая очередную порцию собственным рыжим усом. Азамат расслабился, сидел и слушал… Да, сидел и слушал. И все были живы. Все его настоящие друзья.
— Хомяк, — Азамат ткнул в дальний стол. — Почти готов.
— Ну да, — Костыль понимающе кивнул. — Смотрю и гадаю, он в дым или в грибы?
— Почти готов прийти в себя… Значит, в шишки. Или в сопли. Пошли.
По дороге Азамат остановил девчушку-разносчицу. Попросил принести жирного и мясного. Желательно не особо горячего. Обжигаться Хомяку не нравилось.
— Пуля!
На таком расстоянии трезвеющий пайлот его бы и не рассмотрел. И вряд ли бы доорался через «Беги, ниггер, беги», вдруг накрывшую все вокруг. Костыль, недовольно фыркнувший, даже привлек внимание окружающих.
Да, Хомяк пока все еще пребывал в своих личных фантазиях и мечтах, сотканных спиртовыми испарениями и приемом внутрь. И голос оказался женским. Пусть и хриплым до схожести с мужским.
Пустельга очень любила свое типа имя. Еще она просто обожала обтягивающую кожу и всякие металлические финтифлюшки. Могла позволить. Ее «Кречет» работал как часы, а скоростью мог потягаться с Хомяком. Вот только Азамату она куда больше нравилась Леной, а металл в ушах, носу, подбородке и губах делал ее, в его глазах, похожей на одомашненную буренку. Звяк-звяк, и все такое.
А еще Пустельга крайне сильно котировала свое положение и статус. И ненавидела, если их пытались ущемить. Как сам Пуля — в последнее посещение пайлотов. Хотя всего лишь помешал в меру красивой, пусть и сильно тощей девке забить хлыстом уборщицу, еще и придушивая ее цепью отошейника. За испачканные мокрой тряпкой новые сапожки. Поломойка уже даже не орала, а молча похрипывала, пальцами раздирая шею и безрезультатно пытаясь разодрать плотный широкий ошейник. Так вот и не сложилось у Азамата с Пустельгой. Неудивительно, учитывая сломанную руку последней. Хотя ее-то он сломал в самый крайний момент перед тем, как та собиралась разрядить в затылок Пули всю обойму ТТ. Но зло пайлот с черными волосами затаила.
— Да?
Пустельга, посасывая через соломинку пойло из пузатого стакана на ножке, поднялась. Величественно и неровно. Качнулась, выбросив несколько интересных матюгов, устояла. Костыль покачал головой, скорчил рожу.
— Вам стоит чем-то помочь, красавица?
Пустельга хрипнула носоглоткой, уставилась на него бессмысленно блестящими глазами.
— А ты чо за хрен с горы, придурок?
— Фу… Как некрасиво, когда такие слова срываются с настолько красивых, полных, идеальных в своей несимметричности, зовущих и манящих своим блеском губ… — не обращая внимания на ругань, Костыль оперся о спинку дивана пайлотов, замолчавших и изумленно пялившихся на него.
Сивый нахал повел хищным носом, вдыхая что-то, явно отсутствующее в воздухе клуба. Азамату сейчас ощутимо воняло в ноздри подгоревшим салом, табаком с коноплей, разлитой сивухой, приторной сладостью из бокала Пустельги и еще более приторной — из расстегнутой куртки и немалого выреза на груди. А вот Костылю…