А вот Азамата куда больше интересовали две головы у птицы. Вернее, сохранившиеся после аттракциона со стрельбой полторы.
— Рот закрой, — проскрипел Пуля, чувствуя вроде бы уходившую дрожь в теле. — Слушай и отвечай. А там… а там посмотрим.
«Посмотрим» почему-то отдавало хрустом топора по кости и паленым жиром на ляжках.
— Ты, утырок, сам по себе, как бы. Машина чья во дворе?
— Ее, ее… — чудовище закивало в сторону валявшейся в темноте бледнолицей башки. — Это все…
— Ну да, — вздохнул Азамат, — все зло от баб, точно. Слушай. Костыль, я вот чего не понимаю… ты как ей голову открутил? Друг мой ее точно не отгрызал, я даже проверил.
— Хм… у нее с собой Джигли была. Я ж ее костылем в хребет засандалил. Пробил ребра, сердце там. Померла, мразота, даже не мучаясь.
— Ну да… это понятно. А отпилил зачем?
Костыль поерзал, устраиваясь удобнее.
— Да, как-то, знаешь… само собой получилось. В хорошем кулацком хозяйстве оно как? Все в нем пригодится.
— Ну да, и как не подумал. Ты, видно, все же на голову немножко того, вон его родственник. Это ж надо додуматься… отпилить голову и тащить с собой, чтобы потом вбить в нее стволы и… целая военная хитрость.
— Ты это так меня похвалил за смекалку с находчивостью? Ну, спасибо, друг.
— Носи, не стаптывай. Я больше спать не буду, когда ты в карауле. Ну тебя на фиг.
Уколова, решившись, резала сало мелкими кубиками. Есть хотелось неимоверно.
— Теперь, ты не думай, что забыл о тебе, вещай дальше, — Азамат достал топорик, снова вернувшийся к нему. — И по делу. Машина твоей дуры. Откуда?
— Хозяин дал.
— Уже хорошо. А кто такой Хозяин?
В глазах чудовища что-то мелькнуло. Неуловимое и страшное. Он замолчал.
Азамат вздохнул, вставая.
— Стой-стой, — Костыль поискал найденную палку. — Я тут кое-чего смастырил. Во! Думаю, запоет сейчас, аки горлинка-голубка.
— Ты — больной, — всерьез сказала Уколова. — Даже представлять не хочу, как ты… это… хочешь пользовать в паре с ним.
Чудовище покосилось на выструганное с пониманием и страхом. С охотничий нож длиной палка с нарезанными ромбами. Объемными ромбами и квадратами. Размером точь-в-точь, чтобы вставить в…
— Всескажутольконенадо…
Костыль огорченно пожал плечами.
— Даже обидно. Хотелось попробовать.
Уколова, прямо с набитым ртом, хохотнула. Почему-то ей совершенно не было жалко чудовища. Да и всем остальным — тоже.
— Говори, — Азамат спрятал топорик.
— Хозяину нужна она.
Даша, побледнев, смотрела в ответ на взгляды остальных.
— Так…
— Ее ищет Хозяин, а он не прощает своим солдатам невыполнения приказа. Ча жива только благодаря ему. И остальные.
— А где Хозяин живет? — промурлыкала Уколова.
— Где-то у Кумертау.
Азамат переглянулся со старлеем. Вот так вот… в Башкирии, значит. Хозяин.
— Птицы — связные?
— Да. Они умные.
— Сколько еще таких ее ищет?
— Я знаю про Миноса. Он тупой, и Ча его не любила. И Проводник, его она боялась.
Азамат хмыкнул. Не много ж прояснил. И вряд ли знает что еще. Миноса нет, а Проводник…
— Проводник остался у Похвистнево, — Уколова кивнула. — Кто еще проверяет составы на железке, кто так любит вагоны и пассажиров?
— Ну да. Хорошо и…
Азамат развернулся к единственному открытому окну. Вслушался, поднеся палец к губам. Все замолчали. Только трещали поленья. Только…
Ночь зимой молчалива и страшна своей тишиной. И только из-за нее, безграничной и тяжелой, звенящей пустотой, они услышали.
Далекий вой авиационного двигателя, идущего прямо по-над землей. И прячущиеся за ним фырканья автомобилей. Далеко, километров десять, но так близко.
— Уходим.
Азамат встал, взял остывшую кастрюлю и залил костер. Факела пока не тушил. Вещи же…
Он дождался выхода остальных и повернулся к заскулившему чудовищу. Топорик сам прыгнул в руку.
— Жаль, не вернусь к твоим родственникам, как хотел. А ты… — Азамат провел лезвием по его животу. — Мне жутко хочется вскрыть тебя от ребер и ниже. И оставить подыхать в кровище и дерьме. Но…
Нож прятался в свободной вроде бы руке. Всплеск рыбкой, еле слышное шипение горла и трахеи, раскрывшихся губками, хрип и бульканье.
— Но если ты выживешь и тебя найдут, то умереть сразу не дадут. А так ты точно ничего не скажешь. Спокойных снов, гнида.
Он затушил оставшийся свет и вышел. Его… его люди уже ждали у невиданного транспорта. И вопрос оказался только один:
— И кто у нас умеет водить?
«Такое разное прошлое: вкус мужской дружбы»
У дружбы есть вкус. Как и у всего на свете. Его невозможно забыть, а если такое получилось, то в чем-то ты ошибался.
Нам было по пять и четыре, где-то так. К семи годам мы знали друг друга всю жизнь. Женькины немецкие корни отразились в нем белыми волосами и рубленым лицом с голубыми глазами. Наша дружба перекатывается на языке вкусом запеченной на костре картошки, копчеными свиными ребрышками от его деда Андрея и пластилином. Все лепившие из него помнят вкус пластилина. Мы лепили Айвенго и Бриана де Буагильбера, английских колонистов и повстанцев-буров, Чингачгука и красные мундиры. Вкус дружбы казался чистым и сладким, как газировка за три копейки из одного стакана.
Женька умер прошлой зимой. Рассеянный склероз от «зиндана» в Чечне. Десять последних лет — лежа. Вкус со мной.
Дружба порой пахнет. Наша общая огромная дружба на всю команду пахла креозотом шпал тысяч километров соревнований и сотнями кроссовок раздевалки старой спортшколы. Кофе с сахаром, смешанным вместе в одной банке, и казахским мясным паштетом тощего девяносто второго. Кровью и привкусом резины от болгарских рыже-желтых мячей после важных матчей и первым пивом после двадцати пяти очков нашей лучшей игры в девяносто шестом.
Завтра поеду к другому Женьке, просто навестить друга.
Дружба порой пахнет кровью, порохом, табаком и разведенным спиртом. С Колей, Герой, Гусем, Адиком и Ванькой чаще всего было горько. От мятой «Примы», обжигающей пальцы своим огрызком. От пережаренной просроченной каши из банок. От «Толстяка» на два литра, растворившего в себе стандартную склянку девяностошестипроцентного «Ферейна». От зажаренной в угли «дикой» коровы, забредшей к молодым голодным организмам. От резкого запаха сгоревшего пороха, пропитывавшего все вокруг. От разливного краснодарского, крепкого и сладкого, заливавшего слишком плохие воспоминания.
Гера всегда встречает в Мск, Коля второй раз женился и счастлив, Гусь торгует обувью в Ебурге, Адик давно на пенсии, а Ванька все грозится приехать в гости.
Мужская дружба — очень разная на вкус.
Преследователи
Пустельга смотрела в небо, серое и холодное. Снежинки крутились спиралями, лениво раскачиваясь на ветру. Тонкие-тонкие, умирающие от дыхания, ложились на пушистые ресницы злой красивой бабы и не таяли. Совсем.
Войновская щелкала стеком по голенищу. И больше ничего. Снежная Королева заледенела в себе самой. Другим оставалось лишь ждать. Время убегало, но оставалось только это.
Рассвет мерцал светлеющей полоской на самом краю глубокой серо-черной темноты. Синего и голубого, страшного в своей ярости прошлой ночью, не было. Но радоваться оказалось нечему.
Перед привалом, где отогревали «выдру», укушенную последышами природно-температурной аномалии, Десятый решил изнасиловать проводницу. И почти преуспел, несмотря на щеку, изодранную в лоскуты, и прокушенную ладонь. Почти…
Войновская смотрела на бойца, ведущего остатки разведки отряда. На преданного сурового воина, несколько раз спасавшего товарищей и выполнявшего каждый приказ от первой до последней точки. Еще вчера… еще вчера даже мысли о наказании для него не приходило в голову. Не с чего, совсем. Вчера…
Хвост и обломки полозьев «Красавчика» Пустельга увидела даже через начавшуюся пургу. Как? Не иначе, птицепрозвище подарило зрение, как у пернатой тезки. Желто-рыжая «машина» заложила крутой, опасный и жутко красивый вираж, ушла вбок, ускоряясь на глазах. Караван потянулся за ней.
Снег завалил останки почти полностью. Пустельга остановилась поодаль, стояла, притоптывая каблучком по уже слежавшейся пороше. Снег не скрипел почему-то, расползаясь в кашу, вязкий и мокрый, не скрипел совершенно.
Войновская спрыгнула с брони. Клыч, оставшись на ней, решительно не хотел спускаться. Что забыл в грязно-серой каше, а? То-то, что ничего. Потянувшись и разминаясь, прошелся по корпусу, позванивая подковками по металлу. И чего встали, чего нашли? Интерес объяснялся просто. Антон Анатольевич изволил почивать большую часть пути, справедливо рассудив, что всегда успеет наработаться и вообще.
Клыч не любил степь. Голая и плоская, как задница его бывшей горничной. И такая же неровная в паре мест, обросшая прыщами холмов с курганами. Вот прям как здесь. Сколько их тут, огромных кротовьих нор, вылезших наружу? Один, два, три…
В четвертом, как аптекарская свеча для запора, торчала корма «Красавчика». Антон Анатольевич даже выругался. Седьмая, стоявшая рядом, дернулась. Ой, смотрите-ка, никак пробрало валькирию-плоскодонку, аж зацепили её трехэтажные рулады с переборами, ну-ну…
А как еще? Да, ужасно жаль машины. Пилот-то, хрен с ним, с пилотом. Дураков, желающих угробиться на скорости за-ради красивой сытой жизни, бабы всяко нарожают. «Красавчик» же был произведением искусства в своей узкой нише и просто хорошей техникой. И вот теперь восстановлению не подлежит, эт точно. Как тут не жалеть?
Пустельга что-то задиристо объясняла, отчаянно жестикулируя. Чего-чего? Ну, да, верно. Проверить на предмет минирования стоит, хм, надо же, умеет не только трахаться со всякими колобродами да баранку крутить… Даже не просто есть в свою относительно красивую голову, а даже, мама дорогая, думать ею же. Посмотрим-с.
Мины там али растяжки не оказалось. А жаль, глядишь, поубавилось бы мяса у майора. Да и ладно. Дальше пришлось сложнее и, одновременно, интереснее.