Они сшиблись посередке, между колодцем и замерзшим домом. Сбоку полыхало, разгораясь все сильнее, несло бензином и мясом. Где-то орали заживо сгорающие люди.
Это нормально. Это Беда и люди, решившие убивать друг друга до последнего конца.
Никакой надежды. Никакой судьбы. Смерть забирала оставшихся. Жатва продолжалась. Посреди зимы и под холодными звездами. Насмерть, каждый за свое.
Проигрывать он начал почти сразу. Снайпер умел не только стрелять.
Выпад, выпад, обман, горячее по руке, нож держать крепче, отбить топориком. Подставить обух, принять острое стальное жало, ударить в колено, промахнулся, отпрыгнуть, снова ножом, горячее по шее, тварь, на, еще раз топором, а, больно, на, получи, сволочь…
Круговерть. Хрип. Блеск хохочущей луны. Кровь повсюду. Своя и чужая.
Выпад, финт, отбить, еще раз, больно, как же больно…
Топорик ударил в бедро. Был бы топор, нахер нога в сторону… лезвие дошло до кости, хрустко стукнуло, застряло.
Ответный выпад пришелся в горло, рукоятью, вбивая кадык.
Азамат отлетел, холодея внутри, хватал воздух.
Стрелок развернулся, наплевав на топорик в ноге. Добавил в бедро, онемевшее, пинком. Нагнулся, взмахнув лунным когтем в руке.
Башка с линзами лопнула перезревшей тыквой, разлетелась клочьями и осколками.
Азамат успел обернуться, заметить белый катящийся крест на черном, подняться.
Вокруг горла скользнула холодная змея, сдавила, потянула, грохнула на мерзлые ребра земли, поволокла, утянула в темноту.
Костыль взвизгнул, втягивая воздух. Пальцы разжались. Он грохнулся, отполз, смотрел, еще не веря в жизнь.
Бледная тварь беззвучно разевала пасть, заходилась немым криком.
Из плечей, рук, бедер, вдруг, вспухнув лопнувшей кожей, блестели граненые наконечники. Туго звенели натянутые тросы. Эту сволочь, стреножив, почти растягивали-четвертовали здоровяки в черном, плотные, коренастые. Тянули на себя ружья для подводной охоты, заставляли существо рвать само себя, пригибали, ставя на колени.
— Какой знатный улов нам достался, братья…
Рокочущий добродушный бас донесся из-за спины. Звонко стучали чьи-то подкованные сапоги. Не, не сапоги. Армейские ботинки с аккуратно заправленными черными брюками. Черная мантия поверх тулупа, белые косые катящиеся кресты. Поверх теплой вязаной шапочки — накинутый капюшон с белой вязью. Борода и внимательные глаза.
— О, какие интересные путники встретились вместе с дьявольскими детьми.
Он остановился рядом, покосился на шеврон Костыля.
— Анархист, что ли?
Костыль осклабился.
— Он самый. Что-то против?
Верзила пожал плечами, постучал по ладони дубиной, внахлест обмотанной кожаными ремнями.
— Не нравитесь вы мне. Как и красные.
— А белые?
Тот криво улыбнулся. Посмотрел на дом, откуда радостно гомонили что-то двое выживших деревенских.
— Спалите грешников, братья. Развели тут нечисть одними мыслями, призвали грех на нашу землю.
Костыль промолчал. Зыркнул на Уколову с Дашей, стоявших рядом с тремя «братьями», вооруженными вполне себе семьдесят четвертыми АК.
Бледная тварь все еще сопротивлялась, рвалась куда-то.
— Да угомони ты ее, Аскольд! — пробасил здоровяк. — Не мучь скотинку. Пригодится еще.
Костыль сплюнул, растирая шею.
— А самому — не с руки? Дубинку жалеешь?
— А? — здоровяк погладил свою дремлющую деревянную красотку. — Мою Брумхильду? Ну… вольный ты человек, так ты ошибся.
Ну да… ответ понятен.
— Она ж для тебя.
…мама, какие яркие звезды вокруг…
«Такое разное прошлое: самая лучшая женщина»
Женщин желательно не мерить, никак и ничем. Любая система мер и весов не для них.
Несомненно, срабатывает это не всегда. И вычисления, «как, чем и какая женщина лучше вон той или самой-пресамой», есть и будут важнейшей дисциплиной специальной мужской Олимпиады. Занимая второе место после фаллометрии себя, любимого, и любого другого чувака. А уж чем мериться, кроме, само собой, длины и объема, мужики найдут.
Грубо? Возможно. По отношению к написанному далее смотрится диссонансом. Если не сказать хуже. Не нравится, не читайте дальше. Потому как там не случится раскрытия самой страшной мужской тайны про женщин, и никого не окунут в дерьмо/польют грязью. Дальше только добро.
Лучшая женщина есть у любой человеческой единицы этой планетки. Конкурировать с ней не стоит, это глупо. Она — лучшая. Она дарила тепло и любовь задолго до познания подростковыми мозгами самого термина «любовь». Всегда была рядом и дарила себя без остатка. Чертово волшебство, и не иначе.
Ценность каждой лучшей женщины в мире порой стараются потерять. Мол, было, но теперь-то все по-другому. Это неправда. Настоящие истины не меняются и не требуют доказательств. Этой истине требуется лишь ваша любовь в ответ. И поддержка, даже если она не просит.
Время не ждет нас с вами. Оно несется вскачь и никогда не остановится. Вспомните, как ждали маму в детском саду, и просто позвоните ей.
Глава 12Чистая кровь
— Надо же так попасть… Сдается мне, просто Дарья, вы так и притягиваете к себе неприятности, легко затягивающие в себя добрых людей. Вот так дар у вас, право слово, настоящий, кондовый, непоколебимый… А не те жалкие потуги, выдаваемые за что-то эдакое.
Даша шмыгнула носом, уткнулась в коленки. Спорить не хотелось. Говорить не хотелось. Делать ничего не хотелось. Да и сил не осталось после дикой ночи. Выжало да высушило, как во-о-он ту половую тряпку, скрученную ручищами молчуна в черном и повешенную у печи.
Хорошо, печь есть. Хоть и греет она только угол сторожа.
— Нашлась на старуху проруха, елы-палы, как же так… — Костыль, привалившись к прутьям, жевал кожаный ремешок. — Как кур в ощип попали, а-я-я-я-й… Стыдно, дамы и господин.
— Помолчи, — старлей не могла дотянуться до Азамата, смотрела по-бабски жалостливо, наклонив голову, и чуть ли не всхлипывала. Плакала молча, не утирая слез. — Заткнись ты, пожалуйста.
Печка гудела, раскалившись до малиновых стенок, только жар пропадал почти впустую. Низкий широкий подвал не прогреть такой крохой. Серые щербатые стены текли слезой, сырые и заплесневелые.
— Азамат… — Даша не выдержала, уперлась в прутья. — Азамат…
Тот молчал. Сидел прямой, как лом к спине примотали, смотрел перед собой. Только перед собой, не стыдясь совершенно мокрых щек и не замечая ничего и никого.
Прямо напротив болтался Саблезуб, подвешенный на крюк, ржавым когтем впившийся в спину. Остальные пустовали, кота подвесили не зря. Хозяева знали, кто попался к ним в руки.
Серо-рыжая полосатая густющая шуба торчала мокрыми стаявшими сосульками. Не мягчела, высохнув, не пушилась, встряхнутая одним сильным движением. Оставшийся глаз не мерцал отблесками из печной дверцы, темнел погасшим угольком.
Кот умер.
Пуля прошила насквозь, пробила легкие и сердце. Хоть не мучился…
Азамат, слепо смотря на него, шевелил губами, не смахивая слез, вспоминал, вспоминал…
Что вспомнить? Что, когда друга нет? Все и сразу? Не выйдет. Пустота. Боль.
Всего несколько лет бродили вместе. Говорили, как могли. Говорил Азамат, кот лишь мурчал, мяукал, зевал, тарахтел. Грел теплым боком холодной ночью. Рвал мясо и глотки в бою. Шел и искал нужное Азамату. Животное? Друг. Не говорящий, верный, близкий. Живая душа в паре десятков килограмм мускулов и шерсти. Где твои девять кошачьих жизней, когда ты их потратил на меня, мохнатый?!
Он знал ответ. Помнил каждую. И жалел о каждой. Ведь ровно каждой потраченной не хватило на эту ночь.
И Азамат снова один.
— Нельзя так, — Костыль простуженно присоединился к шмыгающей Даше. — Это плохо, вот так, сам с собой.
— Да помолчи ты… — Даша всхлипнула. — Трещишь сорокой, никак не… Сколько можно?
— Фуфть феплефся! — прочавкал сторож, жуя куриную ляжку. — Фами ффефифефь.
— Чего? — старлей покосилась на него. — Ты о чем, жиробас?
Сторож булькнул чем-то из кружки, вытер блестящие пальцы о мясницкий передник, встал. Подхватил отполированную временем, руками и разбитыми телами дубинку, звякнул ключами и пошел к ним.
— Не смей! — Даша уперлась в прутья, побелев пальцами. — Стой!
— Ой, и вышибу тебе зубы, паскуда… — мечтательно процедил здоровяк, не торопясь открывать, стуча прутьями под дубинкой. — За слова-то такие. Вон, глянь-ка туда.
Дубинка недвусмысленно указала на заднюю стену. Смотреть не стоило. Все увидели механизмы раньше всего остального. Дыбу. Кресло с ремнями. Стол с такими же, широкими и крепкими, кожаными путами.
— Я балдею с вашего края извращенцев и любителей этаких милых непотребств, чесслово, — сплюнул Костыль, — что ни сельцо, то людоеды, что ни деревенька, то костоломы-любители, что ни городок, так половые маньяки и садисты. Скучно вам тут, как погляжу.
— Потрынди мне здесь, балабол, — усмехнулся сторож, — потрынди.
— Не балабол, мил-человек, — усмехнулся сивый, — а краснобай. Сечешь фишку?
— Хм… Хош, тебе щас всеку?
— Ну, ты или всеки, или не звезди просто так, браток, ага? И, да, жира в тебе, аки в борове. Может, тебя и почикали в детстве, с того таким и вырос, жирным и трусливым. Баб ты, гляжу, мастак палкой охаживать. Я б такую кралю если б какой палкой и пользовал, то точно не деревянной. Чо сиськами трясешь, пузо?
Даша смотрела на Костыля с испуганным удивлением. Женя — понимающе и выжидательно. Со связанными за спиной руками? Что-то шептало про опасность Костыля даже связанным полностью и прикрученным вон к тому самому креслу. Да и вообще, так-то, это что-то прямо орало: посадите его так, посадите, он вам и тогда болт покажет, хохоча и матерясь.
Азамат, спрятавшийся в себе, не реагировал. Никак и вообще.
Сторож, фыркнув лошадью, ломанулся к клетке сивого.