— Глупости спрашиваешь, — Уколова повернула голову к Азамату. — Азамат…
Тот только мотнул головой.
— Они не дадут нам продать жизнь подороже. Доставать из клеток придут с дубьем и веревками. Покалечат, но не убьют. Надо будет не лезть на рожон здесь, попытаться снять веревки, пока будем идти.
— Грандиозно верная идея, одобряю. В целом мне нравится, — уведомил Костыль, — разве что кажется она… несколько невыполнимой. Но попробовать стоит, считаю.
— Других вариантов нет? — Уколова вздохнула. И ответила сама. — Нету.
Остальные промолчали. А чего тут сказать?
— Кому они в своем Асгарде молятся? Одину? Тору? — Костыль поерзал.
— Триглаву.
— Кому?!
Азамат почесал подбородок, посмотрел на него.
— Триглаву. У них с головой не в порядке. Хорошо, пока никуда особо не лезут, живут тут сами по себе.
— Угу. И иногда жгут проходящих мимо.
— Да, — Азамат сплюнул. — Нас полночи везли, не заметил? Это Абдулино. Как тут после войны смогли появиться язычники, поклоняющиеся богу, которого никто и не помнил, не знаю. Но они никогда не забирались так далеко.
— Забирались, — Уколова поежилась. — Два года назад оказались у Белебея. Мы тогда только разворачивались, даже преследовать некому было. Украли десять человек. Притихли, как узнали, что лучше не соваться.
— Ну, да… — Костыль тоскливо посмотрел на светлое окошко. — Лучше бы вы их тогда догнали… Наверное.
Сиделось скучно. Думать не хотелось. Страшно? Страшно. По глазам Азамата, по губам Жени, по сопящему Костылю… все ясно. Страшно. А как еще-то?
— Чему только люди сейчас не поклоняются… — Сивый усмехнулся. — Вот в одной деревеньке, где-то между Устьзажопьем и Засранью, молятся единорогу. Натурально, единорог из соломы, они ему молятся. Говорят, был раньше из серебра. Забрали какие-то Крысы. Потом из дерева, его стопил зимой местный дурачок. А соломенный — и проще, и дешевле, самое оно то.
Говорят, где-то оружию поклоняются. Не, серьезно, прям оружие есть часть воина и бла-бла-бла. Надо ж такую херню-то придумать.
Не, никто поговорить не хочет? Ну и ладно…
Пришли, когда крохотуля-окошко потемнело. Зимние дни куда короче даже осенних, а зима близко.
Пятеро, не считая Налима-сторожа, крепкие оглоеды, с тем самым дубьем и веревками. Костыль, явно решив попробовать, подрался. Уложился секунд в пятнадцать, на двадцатой, распластавшись по полу, беззвучно хватал воздух жадно кривящимся от боли ртом. Вроде сломать ничего не сломали, разве что…
— Падлы… — он сплюнул красным, как только смог говорить. — И как мне теперь бабам улыбаться и подмигивать?
Уколова всхлипнула, глядя на стекающий по лицу выбитый глаз, блестящий поверх алого. Как, как?
— Кверху каком, — добродушно пробасил Малюта, — да ты, милок, не переживай, ща мы тебе такую косметическую операцию сделаем, что зенка благом покажется. Весь жир вытопим.
— Это точно, верю, как себе…
— Озвезденеть, а, говорил, братья, чо хорош мракобес?
Братья одобрительно гудели, качали головами.
— Триглав-Всеотец порадуется жертве, — скрипнул возникший в дверях сухенький желтолицый мужичок в белом, — а что глаза лишили, будет тебе, Малюта, за то урок. Ночь в часовне стоять в веригах.
— Вы на всю голову долбанутые, — проинформировал Костыль, — шарики за ролики закатились. Часовня и Триглав? Беда-а-а…
— Иди уже, богослов домосраный, — буркнул Малюта, наподдав пинчища по тощему заду сивого, — достал трепаться. Заткните ему рот.
— Не-не, умолкаю. Вы уж последнего-то не лишайте…
— Глаз закройте, — скрипнул бело-желтый, — и ведите. Люди ждут.
Азамат вышел спокойно. Повернулся спиной, напряг руки, незаметно, но сильно. Если получится, он освободится минут через двадцать. Лишь бы они были, эти двадцать минут.
Уколова не дралась. Плюнула Малюте в физиономию, довольно улыбнулась, увидев брезгливо перекосившуюся рожу.
— А когда у тебя член в слюне, так же корежит?
— Ах, ты…
— Малюта! — бело-желтый покачал головой. — К Всеотцу чистые должны прийти. Ты же знаешь, кости-жребии им выпали без мук. Так что не трожь!
Не трожь…
Морозный воздух чуть не сбил с ног. Ударил свежим и чистым, сильно выпавшим снегом, хрустким до одурения… Последним хрустким снегом под ногами. Уколова шла, не желая вертеть головой, смотреть на что-то, думать о…
Никакая жизнь перед глазами не проносилась. Да и чего там было жизни, если разбираться? Борьба, выживание, постоянный бой и…
Женя терпела, как могла. Но прорвало именно здесь, посреди уже утоптанной площади, окруженной низкими крепкими домами из блоков и плит. Рядом с тремя бетонными столбами, вбитыми в землю, закопченными и черными. С уложенными под ними разнокалиберными поленьями и просто напиленными и наломанными деревьями. Никакого быстрого огня.
Слезы потекли сами собой. Да, мать вашу, уроды, да, я реву прямо при всех. И насрать. Моя жизнь, не ваша.
— Хорошо, что Малюта — балабол, — громко и не скрываясь, сказал Азамат. — Дрова сырые. Задохнемся раньше, чем пламя доберется.
Женя всхлипнула. Подняла голову, уставилась на низкое серое небо ее неласковой и такой короткой жизни. Внутри, со стеклянным хрустом, что-то рвалось и просилось наружу. Обещало спрятать в черноте забытья, укрыть с головой мраком и пустотой вместо жара и дыма. Рвалось… и не выходило.
Она вспотела, несмотря на холод. Сердце колошматило пулеметной очередью, било быстро-быстро, гнало кровь и адреналин, раскручивало страх, и без того полыхающий внутри.
Ветер трепал черные знамена с белым ломаным пауком, катящимся по ним. Гонял оставшуюся сухую пыль по белому покрывалу площади, заполненной людьми. Бился внутри мешка бывшей фермы, сжатой в кольце бетонных плит и четырех башен-дозорных по краям. Рвался удрать через дальние широкие ворота, украшенные грубым постом-барбаканом поверху.
Толпа вокруг переливалась сотней голосов, качалась, плевалась кожурками семечек, радовалась и смеялась. Людей спалят, как свинок? Так для дела же, все хорошо, так и надо.
Напротив столбов, на помосте, стояли три резных кресла-стольца. Само собой, занятые. Князем, княгиней и бело-желтым длиннобородым мужиком под пятьдесят. Перед ними, спеленатые, торчали двое. Даша со своей повязкой на глазах. И бледный урод в черном, скалящий острые зубы. Он щурил покрасневшие глаза, мотал башкой и черной гривой. И смотрел на Дашу, как кот на мышь.
— Тихо! — рокотнул князь, поднявшись и став даже больше Малюты. — Тиха-а-а!
Ропот пропал.
— Жертвы Всеотцу Триглаву приносим мы в честь сестры его, Мораны, хозяйки зимы и ветров! Триединую жертву дымом и горящей плотью в насыщение ее волкам и детям, прячущимся в белых одеждах матери своей! И бой двух извергов человеческого рода — на потеху самой госпоже и брату ее, ведущему нас истинной веры тропой, Одину, отцу воинов!
Рокот накатил со всех сторон. Черное и белое, живое, дышащее, жадно ждущее смерти незнакомой троицы, навалилось, накатилось, став вдруг разом ближе. Обычные лица обычных людей. Радостные и улыбающиеся, радостные и улыбающиеся… Мужчины, женщины, дети. Просто люди. Просто настоящие изверги. И все.
— Истинные боги дождались! — голос у бело-желтого оказался странно сильным, усмирившим галдящих. — Через тысячи лет восстали из небытия, подарив нам благо и любовь! Одарим их в ответ этим мясом и душами, что уплывут вниз, к Всеотцу, с дымом и пеплом!
— Вот это пурга-а-а… — восхитился Костыль через сжатые и стучащие зубы. — Как дым вниз-то пойдет, дядя?
Толпа качнулась к нему, но замерла, следуя за бело-желтым рукавом.
— Сейчас попробуешь. Но подождешь, пока эти двое чудовищ не убьют друг друга.
— Эй, ваше преподобие, дозволь слово молвить? — Костыль осклабился. Вместе с красной и подсохшей тряпкой на глазу смотрелось ужасно. — А?
— Что ты хочешь, нечестивец?
— Спорный вопрос, кстати. Почему сразу нечестивец?
— Отвечай.
— Мои друзья — очень скромные люди, а от вашего гостеприимства им точно не по себе. Позвольте нам с девочкой проститься. Один черт, руки связаны, а ваши обломы мне точно и вторую буркалу выбьют, если чего.
Азамат согласно кивнул. Лишнее время всегда хорошо. А три или две петли из пяти-семи уже немного подались. Что там думала Женя, так и осталось тайной. Внешне старлей осталось такой же. Разве что успокоилась.
— Следите за ней.
— И повязку-то снимите, вы чего?
Бело-желтый начал недовольно кривить и, все же, открывать рот.
— Снять повязку! — громыхнул князь. — Девки бояться?!
Толпа согласно захохотала, забухала, заржала и загоготала. Бело-желтый, скривясь, как от оскомины, согласно кивнул. Бледная тварь из прошлой ночи довольно оскалилась. Даша заморгала, привыкая к свету, оглянулась, застыла взглядом на них, троих.
— Правильно, — согласился Костыль, — если уж вам не нужна свобода, а души алчут деспотии, тоталитаризма и мракобесия, то надо хотя бы немного пользоваться главенствованием исполнительной власти над духовной. Верно?
И подмигнул князю. Жутковато так подмигнул.
Даша шагнула вперед, сопровождаемая двумя черно-белыми и их стволами.
Азамат покачал головой, глазами стрельнув на дульники стареньких АКМов, уткнувшихся в голову девочки. Не надо, не надо…
Беда и война быстро превращают детей во взрослых. Даша молчала. Обняла каждого по очереди, прижалась на чуть-чуть. Уколова прижалась щекой к ее грязным, спутанным волосам. Вздохнула, втянула запах, ставший даже близким.
Азамат сопел, хватал остатки тепла человечности, пусть и стоившей ему друга.
Костыль подмигнул, скривившись больно дернувшимся лицом. Наклонился к уху, расплылся в улыбке и что-то зашептал, зыркая по сторонам. А Даша вдруг засмеялась.
— В сторону ее! — рявкнул бело-желтый.
— Начинайте развязывать бледного беса! — князь, ревниво наблюдая за толпой и соседом по помосту, встал. — Бой, бой в честь Триглава.