Клыч отвернулся, уставился за стену, любуясь безумством нежданно наступившей зимы. И та обещалась стать лютой, аж до позвоночника достающей ледяными своими пальцами. А пока…
Буран бураном, пока лишь вьюжило. Несло поземку, закидывая степь от края до края, пряча серо-желтое еще глубже, кутая до робкой и чуть теплой весны белоснежным покрывалом, что легко станет саваном.
Бесконечная белизна, покрывающая землю. Не тающая, хрустящая замерзшими людьми, нелюдьми, всем живым, повсюду.
Клыч даже вздрогнул. Не-не, такого ему на хрен не надо. Есть ради чего жить. А весна… весна наступит, никуда не денется.
До тепла стоит дотянуть, весной жить станет веселее, хоть спи прямо вот так, без крыши над головой. Ничего, потерял все — наверстаешь. И эту… жестко-четкую вертел он на кое-чем, как ей ни думается иначе. Он, Клыч, — кислота, разъедающая изнутри все, до чего дотянется, помни об этом, майор. А предложение… Хорошее предложение.
Быть хозяином половины района вокруг мертвого города или стать царем мертвой, но не полностью, области? Выбор очевиден, дураком надо быть, чтобы променять синицу на журавля. Синица родней, и ее он вернет. С журавлем обломаешься по полной, нечего и целиться, если заместо ружья рогатка. А у него сейчас так вообще камень только, пусть и семь шестьдесят два. Ничего, наладится. Хотя…
О, несется через двор военный, спешит, аж падает. Логика, дедукция, мать ее… не дурнее паровоза, красавица. Бывал здесь его дружок-башкир, иначе с чего торопиться солдатику. Нашли кого-то живого в подвалах или еще где, выяснили быстренько, ножик под ногти загнав, про проходивших мимо. А раз несется воин, так жив Пуля, просто снова дальше упорол. Черт ему ворожит, не иначе. Или шайтан, кто там у муслимов?
К гадалке не ходи, так оно и есть. Раз так, то с утра — снова в погоню. И хорошо, если у майора на него виды. Так оно проще будет.
Если бы только не прозвучавший ответ.
— Майор?
— Да?
— Встречала уникумов, это понял. И где они сейчас?
Прекрасные топазы майора льдисто блеснули.
— Гниют. В земле, песках, болоте и прочем говне.
Глава 13Последний бой чертова мира
Лошадки трюхали и трюхали. Уколова ругалась сквозь зубы, то подкладывая свернутую плащ-палатку, то убирая. Растерла себе седалище в лоскуты, если не сказать в лохмотья.
Снег валил. Изредка заканчивался. Лохматые низкие лошаденки перли прямо по целине, выбираясь и снова проваливаясь по брюхо. Азамат, порой оглядывающийся, сутулился в седле мокрой галкой, молчал, лишь постегивал свою кобыленку. Даша, посередке, снова замкнулась, казалась замерзшей внутри, оледеневшей до хруста души.
Женя не дергала ее, не хотелось. Апатия наваливалась все сильнее. Чем ближе к дому, тем тяжелее. Там, за спиной, остались не только боль, кровь и много смертей. Там осталась прежняя Уколова. Уверенная в правоте — своей и своего дела, выборе пути и остальном, вдруг превратившемся в пустоту, пепел и прах. Только лед, коркой сковавший каждого из троих внутри. Не растопишь просто так.
Окружающий мир леденел все больше. На глазах, за ее короткую жизнь, становился все горше и безнадежнее. Как проклятая белая бездна, раскинувшаяся вокруг. Мертвая, холодная, безжизненная.
Мерная тряска баюкала, заставляла крепче держаться не только за поводья. Левую руку, снова никак не приходящую в себя, примотала ремешком к высокой луке седла. Хотела примотать себя. Азамат отговорил, сказал, лучше упасть в снег, проснуться.
Глаза сами собой слипались. Усталость, копившаяся так долго, прорывалась наружу. Сон, липкий, дерганый, то окунал с головой, то выбрасывал из тягучей полыньи. Да хотя бы и так… Женя хотела просто добраться до дома. Выспаться. Отдохнуть. Забыть все случившееся. Не думать о неверном выборе. Слабость легко найдет дорожку, если ты хочешь ее.
Ветер порой хулиганил, бросался пригоршнями ледяных колючек. Она приходила в себя, оглядывалась, искала своих, искала врага… успокаивалась. Азамат, последний раз выйдя из своей личной черной дыры в душе, хмыкнул. Потом сплюнул, повел глазами вокруг.
Холодно, Женя, зима пришла. Людей мы услышим, никуда не денутся. А зверье спать легло или отсиживается от бури — ломает больные кости, сводит мутировавшие мышцы, давит прыгающая погода. Ни один крыложор не вылетит, пока полностью снег не ляжет и зима не захрустит морозами. Даже звероволки в логовах коротают деньки, ждут совсем спокойных ночей. Кривая удача экспедиции решила повернуться красивым боком, подарила спокойные пару дней пути.
Вот так вот, вот и дремалось. Или нет?
Истончившаяся душа и выжатое тело двоились, тянулись куда-то легкими полупрозрачными нитями, убегали за горизонт, касались то ли случившегося, то ли грядущего. Лучше бы такого не случилось.
Ледяная пустыня от края до края. Черно-сверкающие деревья, звенящие гирляндами ветвей, блестящих даже под непроглядно-серым небом. Умирая от касания голубоватого дыхания мороза, звонко лопались, брызгая блестяще-белой мерзлой сердцевиной.
Холод, скрежеща самим воздухом, ходко бежал вперед и вперед. Потрескивал каменной твердости ледовыми скульптурами, растущими от неуловимых его гончих, невидимо мчащих перед хозяином.
Гудели, застывая и разрываясь, тонкие листы крыш встреченных на дороге сел и городов. Пустых, мертво черневших осиротелыми окнами, даже не пахнущих давно и прочно ушедшими в пустоту людьми. Хрустели, разлетаясь алмазной шрапнелью, нестойкие стекла, сдающиеся под напором двоюродных прозрачных братьев с сестрами, бросаемых пургой.
Зеркала застывших озер, скованных по самое дно, отражали лишь черные прорехи космоса, глядевшие через пустые бельма густых серых небес. Изломанная синева рек, никуда больше не бегущих, пряталась под все растущими и растущими белыми курганами, полнеющими буран за бураном.
Пустыня дышала и звучала сама собой. Никто и ничто не нарушало страшного безбрежного покоя Хельхейма, оставшегося даже без хозяйки, заковавшей сдавшуюся землю стально-зеркально-ледяным панцирем.
Ни крика. Ни карканья. Ничего. Пустота, звенящая лишь эхом рвущих воздух ветров. Ни воробья, ни галки.
Лишь ворона, одиноко сидящая на такой же одинокой почерневшей березе. Агатово сверкающая неподвижная птица на ониксово сияющем дереве.
Ворона?!
— Тихо.
Она догнала Азамата. Или Пуля решил дождаться ее.
— Две головы?
Азамат пожал плечами. Не разглядишь. И не попадешь. Далеко. Снег снова валит потихоньку. Хотя…
Каркнула. Сорвалась, низко упав, почти чиркнув сугроб. И пошла над ним, над другим, дальше и дальше, почти не взмахивая крыльями. Стелилась по-над землей, прижимаясь к изгибам и почти сливаясь со снегом, чуть чернея.
— Ну да, две, наверное…
Азамат сплюнул. Замотал лицо палестинкой, поправил маску. Кивнул Жене, снова уходя вперед. Даша, замерев, просто ждала. Ни слова, ни движения.
Ну… сложно ее понять. Еще сложнее — не попытаться сделать такую глупость.
Взяли, потащили, дальше и дальше. Через огонь, боль, смерть. Только из-за приснившегося. Пусть оно и не само по себе случилось. Беда вокруг, да… Только человек — не дерево, не может просто твердеть, пряча нежные волокна внутри жесткой коры. Особенно в пятнадцать.
Время все лечит и ставит на места. А Уколова будет рядом. В любом случае… Каким бы тот ни вышел.
Старлей мотнула головой, плотнее запахнув башлык, подаренный анархистами напоследок, и толкнула ни в чем не повинную животину в бока. Н-но, родная, потрюхали.
Ветер гнал свое колючее стадо. За ними, за ледяными облаками, бегущими к дому, спотыкались, хрустя настом, мохнатые неказистые лошади. Несли людей, свалившихся на их спины.
Пятьдесят километров до Белебея. Чертовы полста верст продуваемой белой пустыни и черных рощиц, жмущихся друг к другу и разом промерзших. Сколько они прошли за остаток ночи и полтора дня? Женя не знала. Стоянки промелькнули рваными темными снами. Нырнула в бездонное беспамятство, очнулась от руки Азамата на плече. Все. Стиснула зубы, забираясь в седло, закачалась дальше.
Ветер стонал вокруг, лез в каждую не затянутую или не застегнутую щелку. Шептал, еле слышно, что-то плохое, гнетущее, мрачное. Или просто она так сильно устала и запуталась.
Черная паутина неуверенности и сомнений липнет к любой слабой мысли. Пусти ее внутрь хотя бы на чуток, она охватит все. Уверенность и цель, обмотанные ее коконом, тихо трепыхаются, почти задушенные. Две недели дороги почти сломали ее. Две недели…
Боль. Страх. Ужас. Снова боль. Сплетенные с нею в одно целое. Расколовшие напрочь такую прочную защиту и добравшиеся до стали ее души. Почти добравшиеся.
Гнули, но не сломали. Душили, но не справились. Женя Уколова, четырнадцать дней полной ложкой хлебавшая кровавый ад Беды, возвращалась назад не сломленной. Настоящая сталь не ломается из-за ерунды. Она — не калека, она живая. Все остальное чушь.
А дома…
Женя выпрямилась, прислушавшись. Азамат, развернув лошадь, хмурился, оглядываясь. Прищурился, приложил ладонь к глазам, всматриваясь. Развернулся, оценивая расстояние до черной густой кромки вдали. Минут десять-пятнадцать скачки. По ровной сухой степи. Не по сугробам в высоту лошадиных ног. Но…
Азамат щелкнул языком, ударил лошадку пятками, свистнул поводом, стеганув свою и Дашину. Его мышасто-серая, всхрапнув, скакнула, выбравшись из сугроба почти полностью. Провалилась в следующий, загребая сильнее, и пошла, пошла. Повод Дашиной вороной Азамат не выпускал, тащил, как на буксире.
Женя оглянулась, вслушиваясь, всматриваясь. Притупившийся страх ворочался внутри, просыпаясь. Толкался в такт далеко рычащему двигателю. Черной жирной кляксе, жуком ворочавшейся на горизонте. Да ладно…
— Быстрее! — Азамат зыркнул через плечо. — Женя, догоняй. В лес!
Лес…
Не верила она в лес этот, вот честно. Но куда деваться? А некуда.