«Однако, и студёно же нынче», — удивился он и отдал приказ подобрать всех раненых, пока они не замёрзли.
В чистый понедельник[43] союзная рать победителей вступила во Владимир. За полками Всеволода пешими брели пленные князья Мстислав и Роман Глебович. Самого Глеба везли в санях: упав с коня, он сильно расшибся. Княжич Роман шёл рядом, изредка поправляя рваную попону, которой был укрыт Глеб. Роман что-то говорил отцу, но его голос тонул в плаче и радостных криках горожан. Убивались те, кому завтра предстояло копать в мёрзлой земле последний приют для своих близких — мужа, брата или сына; ликовали и смеялись родственники уцелевших в битве.
Были среди пленных половецкие ханы. Они шагали по городу невозмутимо, словно гости, и бесстыже разглядывали горожанок, а может быть, их праздничные наряды.
— Тьфу, нехристи, — плевались женщины. — Ноги колесом, глазки — семечки, а туда же — пялятся!
— Эка важность, ноги колесом, — рассудительно говорили мужики. — Зато он на коне, как на бревне, сидит — враз не выбьешь.
— Ох, родимые, и посекли же их наши — в Заречье на Колокше, бают, поленницами лежат.
— Кум, а кум, а не съездить ли нам туда: ведь, поди, добра всякого сколько побросано?
— Мёртвых, что ли, станешь обирать?
— А что мёртвые? Они не кусаются, и одёжка им теперь без надобности. Перед господом богом все предстанем нагими.
— Эй, люди, гляньте — никак, знакомый боярин! Не он ли у нас на вече горло драл за Ростиславичей?
— Он самый, козлобородый чёрт!
— Плюнуть ему в рожу аль не стоит?
В толпе пленных рязанцев чей-то зоркий глаз и впрямь углядел боярина Дедильца, приезжавшего три года назад послом от князя Глеба.
Сейчас народ гадал между собой, какую кару придумает своим побеждённым врагам великий князь.
— Да такую же, как Якиму Кучке, — говорили одни. — Голову долой — и в прорубь.
Другие возражали:
— Тут и сравнивать глупо. Княжеская кровь — не боярская. У Всеволода и рука не поднимется на свой корень.
— Зато у нас поднимется. Ежели князь их выпустит, нам снова слезами умываться...
Полки проходили мимо, направляясь к Богородичной церкви. Здесь они отслушали благодарственный молебен, после чего разошлись на постой.
К вечеру в княжом тереме всё было готово для большого пира.
Всеволод после бани, распаренный и отмякший, сидел в покоях княгини и пил яблочный квас. Мария отдавала последние распоряжения осетринникам, поварам и слугам.
Вошёл Кузьма Ратишич:
— Звал, государь?
— Звал. Садись. Мария, вели нам подать чего-нибудь покрепче. — Великий князь через стол наклонился к мечнику: — Дело вот какое, Ратишич. Надо немедля отправить посольство в Рязань. Грамоту я заготовил.
Всеволод протянул Кузьме открытый ларец. В нём лежал небольшой кусок пергамента, зашитый в холстину. На восковой печати стоял оттиск княжеского перстня: две поперечные палки с верхней перекладиной и подножием. Слева от знака виднелось кольцо-отпятныш, справа — завитушка вроде рыболовного крючка.
— Кого отрядишь? — спросил Всеволод.
— Сам поеду, — сказал мечник, закрывая ларец.
— Да ведь ты и отдохнуть не успел. Ну, ладно, так оно надёжнее. На словах рязанцам передашь: коли не хотят терпеть разорения всей землёй, пускай вышлют ко мне Ярополка, взяв под стражу. Ждать буду не более двух седмиц. В Рязани ты присмотрись, каковы у них стены, много ли войска осталось. Боюсь, не будет у нас мира, пока не раздавим это осиное гнездо.
Великий князь сам налил кубки и один передал Кузьме Ратишичу:
— Будь здоров, старчище!
— И ты, князь, здравствуй. Сделаю всё, как велено. А уж пригрозить рязанцам я сумею...
Глава 19
Огромные столы, накрытые в гриднице, сверкали золотом и серебром братин, кубков, солониц и перечниц.
Несмотря на великий пост, епископ Феодул, праздника ради, сделал послабление и разрешил вкушать рыбное.
На широких овальных блюдах лежали паровые стерляди и сельди; холодцы из заливной осетрины с разными приправами в сосудах: с тёртым хреном, с уксусом и конопляным маслом; а кроме того, мелкие, как лесной орех, рыжики, посоленные с гвоздикой; мочёные яблоки; икра — паюсная, свежая и варенная в маковом молоке.
Мясных закусок, по случаю поста, не полагалось. Зато пирогов было многое множество: и рыбные расстегаи с кулебяками, и подовики, чиненные кашей, горохом и грибами.
Первую здравицу пили за великого князя. Всеволод Юрьевич был приветлив и весел. Для каждого гостя у него находилось сегодня ласковое слово или добрая шутка.
По старинному обычаю, в застолье позвали и побеждённых неприятелей знатного рода. Половецким ханам постная еда пришлась не по вкусу, и Всеволод велел подать им мясное. Русские только облизывались, глядя, как степняки уплетают жареную баранину, буженину и кур.
— Ты, князь Савалт, умный человек, — с набитым ртом говорил Всеволоду один из ханов, пожилой одноглазый воин, — даже наш язык понимаешь. А я понимаю твои мысли. Да-да, ты думаешь: кипчаки[44] — великое зло для Руси. Нет, князь, зло в вас самих. Нас, сынов степей, кормят сабля и ваши раздоры. А я, хан Ямак, служу своей саблей тому, кто мне заплатит. Мы живём грабежом...
— Как волки, — вставил Всеволод.
Хан Ямак не обиделся.
— Правильно, — сказал он. — Так устроен мир. Волка не заставишь есть траву, а орла пахать землю. Но ты, князь Савалт, жил в Степи и знаешь: волки режут только больных коней, да и то когда они отбиваются от табуна. Булгары, наши соседи, говорят: «Лучше не родиться совсем, чем родиться слабым и никчёмным». Никчёмных уничтожает сама жизнь. Каждое людское племя похоже на табун — потеряв больного жеребца, оно не родит хилого приплода.
Всеволод слушал с любопытством, потом сказал, рассмеявшись :
— Плохо, хан, не обучен ты грамоте. Из тебя бы вышел большой мудрец. Послушать твои слова, так получается, будто ваши набеги полезны для Руси.
Ямак взял с блюда кусок копчёного языка и повертел в пальцах:
— Сколько дней этому мясу? Много. А оно не гниёт. Огонь и дым сделали своё дело.
— А сколько полегло твоих воинов? — тихо спросил Всеволод. — И многие ли из них были хилыми? Огонь и дым! Нет, хан, твоя правда кривая. Она гнётся послушно, как лук, только стрела отлетает в стрелка.
Княжич Владимир, тоже понимавший немного половецкую речь, сказал Всеволоду:
— У нас на Руси ещё такая пословица живёт: не бей соседа по роже — себе дороже. Жаль, перевести нельзя, по-ихнему нескладно выйдет.
— Пословица для слабый женчин, — тоже по-русски возразил ему хан Ямак.
— А чего же ты, собака, такой удалец, в плену сидишь да лопаешь объедки с нашего стола?
Ямак вскочил, шаря рукой по бедру, но сабли при нём не было. Единственный глаз хана налился кровью.
— Сядь, — сказал ему Всеволод. — А ты, Владимир, тоже не горячись. Нехорошо оскорблять гостя, хоть он и гость поневоле.
Владимир Святославич махнул рукой:
— Ладно, не буду. Только уж больно мы, русские, отходчивы, не привыкли зла помнить, а иной раз надо бы.
— Незлопамятному бог веку прибавляет, — с усмешкой заметил Всеволод: — Кто местью пышет — коротко дышит.
Сидевший неподалёку Мстислав Ростиславич услышал слова великого князя и побагровел, даже лысина налилась кровью.
— В мой огород камень? — тихо спросил он.
Всеволод не ответил ему и поднял здравицу за князя Святослава Киевского. Следующий кубок пили за Владимира Святославича, храброго союзника и друга Всеволода.
Великий князь обнял Святославича и шепнул ему:
— Разговор к тебе есть, но — с глазу на глаз. Давай-ка проветрим головы.
Они поднялись из-за стола и прошли на женскую половину терема. Здесь, в трапезной, тоже плясали и пели песни. Всеволод поискал взглядом жену, не нашёл и направился к её покоям.
— К тебе можно? — спросил он. — Со мною Святославич.
— Сейчас, только платок накину[45].
Мария встретила князей поклоном. Рядом с нею, держась за юбку, стояла крохотная княжна.
— Ходить начинает, — сказала Мария, улыбаясь. — И уж четвёртый зубок прорезался. Славушка, покажи тяте зубок.
Девочка с готовностью открыла рот, и Всеволод расцеловал её в румяные щёки.
— Вели-ка позвать племянницу, — сказал он.
Княгиня испуганно посмотрела сначала на мужа, потом на Владимира, но ничего не спросила.
Пребрана вошла с пылающим лицом — видно, ей уже успели шепнуть, что дядя ждёт её не один. Она остановилась в дверях, не смея поднять глаз.
— Здорова ли мать? — спросил её Всеволод.
— Здорова, дядюшка. На богомолье в монастырь уехала, — чуть слышно ответила княжна.
— Пойди сюда.
Пребрана сделала несколько шагов и остановилась.
— Это княжич Владимир. Твой покойный отец любил его.
— Я знаю, дядюшка.
— Вот и ладно. А теперь ступай, занимайся делами, — сказал Всеволод и с добродушной усмешкой добавил: — В куклы-то всё играешь?
— Редко, дядюшка, — по-прежнему глядя в пол, ответила княжна. — Отец Иван большие уроки задаёт. И в латыни, и в греческом.
Когда она вышла, Всеволод подмигнул княжичу и спросил:
— Может, породнимся, Святославич?
Владимир густо покраснел.
— Она же ещё ребёнок, князь, — осторожно вмешалась Мария.
Всеволод хмыкнул:
— Скоро четырнадцать. А тебе, Святославич?
— Восемнадцатый пошёл.
— Чем же худо? Ведь не завтра же свадьбу играть. Пускай княжна поживёт невестой под крылышком у свекрови, покуда не войдёт в возраст. Да и вы друг к дружке привыкнете. — Всеволод помолчал, потом положил руку на плечо Владимиру: — Ты прости мою прямоту: я не только о племяннице — о Руси пекусь. Брат перед смертью сказал мне: «Родственные связи бывают иногда сильнее оружия».